Стр. 153

1806 год

1 января, понедельник

«С преподобными преподобен будеши и со строптивыми развратишися».

Это богомудрое изречение сбылось на мне в полном значении слова. Благодаря некоторым знакомым повесам, вчерашнюю ночь напролет я прогулял в маскараде, хотя об руку с разными масками двусмысленного поведения, которые все так хорошо замаскированы были, что их можно было бы узнать за четверть версты. Одна из них, Марья Ивановна Козлова, открылась мне, что выходит замуж за берейтора колымажного манежа, Шульца, товарища старика Кина и вместе с ним моего наставника в верховой езде. Поздравляю ее: супружество блистательное. Но, правду сказать, она женщина чудесная, собою красавица и стоит такого мужа. О прежнем говорить нечего: кто старое помянет, тому глаз вон.

Слава Богу, что посреди этих соблазнов удержался я еще от пьянственного окаянства! Итак, сегодня не поспел никуда, и визиты справлять придется завтра; а что буду отвечать, если иные прочие спросят: «Где вы были вчера?» — или отпустят такую фразу: «На вас лица нет; уж не больны ли вы?» Что же? Сказал напрямки всю правду, да и в сторону. Признание заставит все извинить.

Маскарад не обошелся без истории; двое закадычных приятелей, Лисенко и Батурин, чуть было не вцепились друг другу в волосы за мадам Кафка, которая одного предпочла другому. Это напомнило мне Лафонтенову басню, которая, кажется, начинается так: «Жили мирно два петуха. Явилась курица — и сразу загорелась война. Любовь, ты погубила Трою».

Стр. 154

Штейнсберг опасно болен и не сходит с постели. Дирекция театра передана уже Муромцеву, и некоторые актеры и актрисы переезжают к нему в дом в Посланников переулок.

Получил премилое письмо из Петербурга. Пишут о скорейшем доставлении аттестата и просьбы для поступления на службу. Прежде будущего месяца сделать этого не могу, и не без причины.

Плохо начал я этот год. Как-то Бог приведет кончить его?

3 января, среда

Истинная правда: настоящее стиховное наводнение. У кого только я ни был, у всех находил в разных видах и размерах оды по случаю получения всемилостивейшего рескрипта, и в том числе одну, поднесенную градоначальнику, которая, к сожалению, из рук вон плоха: ни одной мысли, ни одного чувства, ни одного выражения! Господи Боже мой! Неужели же наш московский Парнас до такой степени обнищал, что для такого важного случая не выставит ни одного достойного песнопевца? Право, такую жижу и посылать к тебе совестно и грустно; разве отправить ее только для приобщения к прочим курьезностям твоей литературной кунсткамеры:

Ода

Градов полунощных царицы,Седяща на горах крутых,Почтенна древняя столицаОбширнейшей из стран земных,Склоня под тяжкими стенамиГлаву, покрыту сединами,Вкушала сладостный покой;Огромны башни позлащенны,Одеждой белой покровенны,Дремали томно над рекой,Почто по зимней ночи мрачнойВосток зарделся от огней, И Феб в румяной ризе брачной Сугубит свет своих лучей; Снега алмазами блеснули, Из льдов наяды воспрянули, И вся природа толь красна, Что в хладе мертвом и суровомОна играет под покровомИ жизни радостной полна? '"

Стр. 155

Не звук ли ангельский несетсяОт норда с невских берегов?Нет, сладкий голос раздаетсяОтца в сердцах его сынов;Его драгое начертанье,Души небесной излиянье,Москву и в старости живит.Имея ангела на троне,Нам сладко жить в его законе,Когда он нам любовь дарит.

Живи, наш царь, живи вовеки,Как ты от нас был отлучен,В мольбах мы лили слезны реки,А ныне дух наш восхищен!Москва горит к тебе любовью,В сединах старцы, хладны кровью,Понесши долго службы труд,Огни почувствовавши новы,Служить тебе еще готовыИ кровь застывшую прольют.

А ты, с которым мы встречаемВ веселье сладком новый год,В ком любим мы и почитаемСлавянов древних дух и род;О! Сколько видеть нам приятно,Что ты за доблесть многократноЩедротой царской озарен,Почтен заслугами, душою,Нещетны годы правь МосквоюИ буди в век благословен!

Ух, чего тут нет? Во-первых, есть древняя столица, которая склоняет покрытую сединами главу под тяжкими стенами! Есть и позлащенные башни, покровенные белой одеждой, которые томно дремлют над рекою! Есть и Феб в брачной румяной ризе, сугубящий свет лучей своих! Есть и наяды, воспрянувшие из льдов! Есть и хладные кровью старцы, которые, почувствовав новые огни, готовы пролить застывшую кровь! — Словом, все тут есть, кроме здравого смысла. Право, через пятьдесят лет не поверят, чтоб эта чепуха была сочиняема серьезно и еще на такой случай!*

О, Дмитриев, много толку в твоем «Чужом толке»!

* Предсказание студента, сделанное в 1806 г., сбылось в 1856-м: без справки не поверили — примеч. автора.

Стр. 156

5 января, пятница

Не жури меня, потому что мне и без того грустно. Беды большой в том нет, что я сказал тебе от искреннего сердца спасибо. Да и как не сказать, когда ты беспрестанно меня выручаешь! «Лучше даяти, чем принимати», — говорит писание, и если у принимателя отнять одно средство, которым он может расквитаться с даятелем, то есть чувство благодарности, то это значило бы надеть на него вечные кандалы, и потому ты делай свое дело, а мне не препятствуй делать моего. Поступим по тому же писанию, которое слышали сегодня и услышим завтра: «Остави, тако бо подобает нам исполнити всяку правду».

Сегодня выезжал я только в церковь, а после навестить умирающего Штейнсберга, и с тех пор целый день дома. На свободе проглотил, наконец, многохвальный роман «Тереза и Фальдони», перевода Каченовского, и чуть было не подавился. А отчего мне грустно? Не от «Терезы же и Фальдони» и даже не оттого, что Катерину Ивановну Яков-леву-Собакину, девушку-красавицу и наследницу огромного состояния — которую я коротко знаю и с которою случалось мне болтать по несколько часов без умолку, потому что она болтать любит, — кто-то увез из театра. Мать, женщина простая и сама не выезжающая в свет, отпускала ее всюду с француженкой. Я предчувствовал, чем это когда-нибудь случится. Барышня девятнадцати лет, богатая, своенравная и своеобычливая, легкомысленная, ежеминутно увлекающаяся, должна была быть жертвою какого-нибудь отчаянного спекулятора. Нет, Катерина Ивановна, не вы причиною, что мне грустно,

И все мне смутное желанье давит грудь, И что-то все влечет меня к кому-нибудь; Чего-то хочется, чего — и сам не знаю. Как ветка по реке, ношусь от края к краю!

Давеча, проходя от Штейнсберга мимо комнаты мадам Шредер, я зашел к ней и застал ее за фортепьяно (у них сочевника нет). Она спела мне по-русски песню Кавелина (одного из старых лучших наших воспитанников, товарища Магницкого и Ханенко), да так спела, что я просле-

Стр. 157

зился. И как выговаривает она слова! Совершенно русская, даже милее, чем русская:

На что, с любезной расставаясь,На что «прости» ей говорить,Как будто с жизнью разлучаясь,Счастливым больше уж не быть?Не лучше ль просто «до свиданья»,«До новых радостей» сказатьИ в сих мечтах очарованьяСебя и время забывать?

А последние куплеты:

В приятну ночь, при лунном светеПредставить счастливо себе,Что некто есть еще на свете,Кто думает и о тебе!Что и она, рукой прекраснойПо арфе золотой бродя,Своей гармониею страстнойЗовет к себе, зовет тебя!Еще день, два — и рай настанет...Но, ах! Твой друг не доживает!

Эта полная тихого чувства песня, этот милый, трогательный голос хорошенькой, бесцеремонной женщины почти у самых дверей умирающего приятеля, мысль о моем одиночестве, несмотря на дружбу доброго моего Петра Ивановича, и какое-то непонятное влеченье в Петербург, соединенное с некоторыми воспоминаниями о Липецке, — совершенно возмутили меня, и мне сделалось грустно, так грустно, что я изъяснить не в состоянии.

На ту беду, как нарочно, никого нет. Хоть бы дедушка зашел, так потолковали бы о закулисных происшествиях.

Ну кто бы подумал, что эту песню мадам Шредер выучила и пела еще в Ревеле, когда в Москве о ней и теперь понятия не имеют?

7 января, воскресенье

Вчера ездил на иордан, устроенный против кремлевской стены на Москве-реке. Несмотря на сильный мороз, преосвященный викарий собором служил молебен и погружал крест в воду сам. Набережные с обеих сторон кипели народом, а на самой реке такая была толпа, что лед

Стр. 158

трещал, и я удивляюсь, как он мог не провалиться! В первый раз удается мне видеть эту церемонию в Москве: она меня восхитила. При погружении креста и громком пении архиерейских певчих и всего клира: «Во Иордане крещаю-щуся тебе, Господи» — палили из пушек и трезвонили во все кремлевские колокола, и это пение, и эта пальба, и звон, и этот говор стотысячного народа, с знамением креста, усердно повторявшего праздничный тропарь, представляли такую торжественность, что казалось, будто Искупитель сам плотию присутствовал на этом обряде воспоминания о спасительном его богоявлении погибавшему миру. Говорят, что в Петербурге эта церемония еще великолепнее; может быть, но сомневаюсь, чтоб она была поразительнее и трогательнее.

По окончании церемонии народ стал расходиться, и Нил Андреевич Новиков повел меня на смотр невест, который у низшего купечества и мещанства бывает ежегодно в праздник крещения, и о котором я понятия не имел. По всей набережной стояло и прохаживалось группами множество молодых женщин и девушек в довольно богатых зимних нарядах: штофных, бархатных и парчовых шубах и шубейках: многие из них были бы очень миловидны, если б не были чересчур набелены, нарумянены и насурмлены, но при этой штукатурке и раскраске они походили на дурно сделанных восковых кукол. Перед вереницею невест разгуливали молодые купчики в лисьих шубах и высоких шапках, и все были, по выражению Новикова, с кондачка, то есть чистенько одеты и прикидывались молодцами.

Между тем какая-то проворная бабенка подбежала к нам и прямо обратилась ко мне с вопросом: «А ты, золотой мой, невесту, что ли, высматриваешь?» — «Невесту высматриваем вот с тятенькою, — отвечал я очень учтиво, показав на Новикова, — да только по мысли-то не найдем». — «А вот постойте, мои красавцы, я вашей милости покажу: такая, матушка, жирненькая, да и приданьице есть: отец в Рогожской постоялый двор держит», — и с этими словами привела нас к одной группе, в которой стояла девушка в малиновой штофной шубе, лет, по-видимому, двадцати пяти, недурная собою, но также намалеванная и такого необъятного для девушки дородства, что она, в сравнении с другими, казалась тыквою между огурцами.

Стр. 159

«Вот вам, сударики, невеста так уж невеста! — с самодовольствием сказала сваха. — Коли приглянулась, так скажите, где жить изволите и как вашу милость звать, а я завтра понаведаюсь и о вашем житье-бытье невесте порасскажу». Я объявил на ушко свахе, что невеста нам очень понравилась и что тятеньку моего зовут Нилом Андреевичем Новиковым, а живем мы на Ордынке, в своем доме, и чтоб она не замешкалась явиться к нему для переговоров. Хоть бы этим пронять старого проказника, который не пропускает ни одного случая поднять меня на смешки.

Этот выбор невест показался мне очень похожим на выбор молодых канареек в Охотном ряду: выбирай из сотни любую, покрупнее или помельче, пожелтее или позе-леноватее, а которая из них петь будет — Бог один весть.

А слыхал ли ты, как этот любезный оригинал, Нил Андреевич, увозил цыганку из Епифани, как весь цыганский табор гнался за ним более ста верст и чем он от него отделался? Это случилось еще до нашего рождения, однако ж происшествие в памяти у многих и так занимательно, что я когда-нибудь тебе его расскажу.

9 января, вторник

Кудрявцев рассказывал при мне генералу Дурнову, что граф Каменский получил от государя собственноручное письмо, которым он приглашается приехать к известному времени в Петербург и, между тем, быть готовым к принятию какого-то важного поручения; что по сему случаю фельдмаршал вчера отправился в свои нижегородские деревни.

Николай Николаевич Сандунов также скоро едет в Петербург. Говорит, что должен там быть к 17 числу. Кажется, он хочет сенатскую службу свою променять на ученую.

Нашего губернского предводителя, Льва Дмитриевича Измайлова, ждут к 18 числу. То-то пойдет потеха! Большая часть из его ассистентов и согуляк, Шиловский, Рослав-лев, Кобяков и проч., уже здесь. Эти господа очень грозятся на губернатора и говорят, что Измайлов непременно в феврале поедет в Петербург хлопотать о его смене. По всему видно, что этот губернатор не захотел поклоняться рязанскому Аману.

Стр. 160

Завтра на бегу большое состязание между некоторыми знатными охотниками. Мы едем смотреть: такого важного случая в жизни москвичей пропустить нельзя.

11 января, четверг

Пастор Гейдеке утверждает, что Штейнсберг проживет недолго. Жаль! Это был такой человек, каких на белом свете мало бывает. Какою жизнью и какими трудами искупил он заблуждения своей молодости! И вот я думаю, почему он был так увлекателен в первых сценах 4-го действия Шиллеровых «Разбойников». С каким чувством говорил он тираду «Листья опадают», в которой Карл Моор вспоминает о прежних днях своей невинности. Пастор Гейдеке сознается, что он прежде имел против Штейнсберга какое-то предубеждение и даже критиковал его в своем журнале, но что после, узнав его короче, он не только стал уважать его, но даже искренно его полюбил.

Однако ж я говорю о бедном Штейнсберге как об умершем, тогда как, может быть, он еще и выздоровеет; у Бога милости много! Кроме того, его пользуют лучшие здешние медики, и пользуют безмездно, следовательно, усердно, с дружеским вниманием и осторожностью.

Вчерашний бег был оживлен необыкновенно и казался каким-то охотничьим праздником. Стечение народа, несмотря на будничный день, было чрезвычайное. У Александра Алексеевича Чесменского был охотничий завтрак, и охотники приехали с него на бег, очень подгулявши. Заклад, предложенный господином Мосоловым за своего Буяна против Катка графа Орлова, не принят, но это не помешало охотникам состязаться между собою из одной славы. Чесменский на Катке, Мосолов на Буяне, Давыдов на Потешном, А.И.Яковлев на каком-то сибирском буланом мерине, князь Гундоров, Исаков и много других пустились на своих рысаках по бегу перегонять друг друга, и, вопреки обыкновению, они не приостанавливали их на поворотах, но поворачивали круто на всей рыси и таким образом бегали до тех пор, пока лошади их не изнурились и не встали. Один только рысак г. Мосолова не токмо не изнурился и не стал, а, напротив, остальные концы продолжал бежать один с возраставшею быстротою, и г. Мосолов

Стр. 161

остановил его уже сам, когда все другие съехали с бега. Я очень боялся, чтоб, при такой быстрой езде, не случилось какого несчастья, тем более что охотники были навеселе, однако ж Бог миловал. Николай Петрович Аксенов, знающий охотник, сказывал, что мосоловский рысак скаковой породы и оттого так силен, а между тем его не очень уважают, потому что он не так красив и происходит не от лошадей графа Орлова. Этот несчастный партийный дух мешается всюду и во все, даже и в самую охоту.

12 января, пятница

Сию минуту из бенефиса Гальтенгофа. Давали «Дон-Жуана». Сгоряча не могу выразить всего, что я прочувствовал в продолжение представления этой оперы. Какая прелестная музыка! Нейком, в своих огромных серьгах, дирижировал оркестром. Театр был полон. Я никогда не видывал столько дам высшего общества в ложах немецкого театра, как в сегодняшнем представлении. Все известные любители-музыканты занимали кресла. Я заметил Санду-нову и Злова в одной из лож 2-го яруса.

На днях опишу представление во всей подробности, а теперь не до того. Довольствуйся покамест этим заключением недельной моей тетради, которая полетит к тебе завтра.

15 января, понедельник

Дон-Жуана играл Гальтенгоф, Лепорелло — Гунииус, дону Анну — мамзель Соломони, дону Эльвиру — прежняя мадам Гебгард, для которой входная ария была выпущена, дона Оттавио — мадам Шредер, Церлину — мамзель Гунииус, Мазетто — Эмме, коменданта — Вильгельм Гас. Если говорить о каждом в особенности, то все исполняли дело свое хорошо, но в целом опера была изувечена: партия дона Жуана написана для баса, а ее пел тенор; дон Оттавио — роль тенора, а ее исполняла мадам Шредер, сопрано; Церлина если не совсем контральто, то самый низкий меццо-сопрано, а ее пела маленькая Гунниус, сопрано самый высокий; о Мазетто нечего и говорить: басовую партию пел контральтино. Для всех этих господ Нейком должен был партии транспонировать, и оттого в ансамблях произошла некоторая нескладица. Я не музыкант,

Стр. 162

но у меня хороший слух, а Катерина Александровна Муромцева — мачеха нынешнего директора немецкого театра, великая музыкантша и некогда сама необыкновенная певица — утверждает, что настоящая гармония оперы потеряна. Только трое из действовавших лиц были на своих местах: мамзель Соломони, Гунниус и Вильгельм.

Я простил Соломони мою Лизету, которую она исковеркала, за партию доны Анны, которую исполнила она, по уверению Катерины Александровны, согласному с мнением всей публики, совершенно удовлетворительно. Бог даровал ей талант огромный — большой, гибкий и приятный голос, прекрасную наружность и много чувства: стоит только все это усовершенствовать ученьем и опытностью, и нет сомнения, что в серьезных оперных партиях она может быть первоклассною певицею и актрисою. Не помню, у Буало или Грессета есть стих: «Блистает на втором месте тот, кого затмевают на первом», но в отношении к Соломони смысл этого стиха должно изменить на следующий: «Блистает на первом месте тот, кого затмевают на последнем».

Кто видел Соломони в простой роли Лизеты и после слышал ее в важной партии доны Анны, тот, конечно, заметит эту поразительную разницу в исполнении ею обеих ролей и необыкновенно быстрые ее успехи в области искусства. Не знаю, отчего дирекция русского театра не догадается завербовать ее на свою сцену. Она родилась в России, итальянского у нее один только голос, говорит по-русски как русская и прекрасно образована, играет на скрипке и фортепьяно и танцует прелестно. Вот еще талант, которым публика будет обязана Штейнсбергу, умевшему угадать его.

18 января, четверг

Наконец удалось мне побывать у Походяшина, с кем и как — о том знать тебе нет надобности. Это человек тихий, скромный и молчаливый, живет более жизнью созерцательною, однако ж не забывает исполнять и некоторые светские обязанности в своем кружку; ростом не мал, худощав и физиономию имеет бесстрастную. Он принял меня ласково, с любовью, но без излишней доверчивости, как следовало принять недоучку-студента. Делал мне кой-ка-

Стр. 163

кие вопросы, на которые я отвечал как умел, запинаясь и краснея, потому что ничто так не лишает присутствия духа, как желание внушить о себе доброе мнение и опасение проговориться. Спрашивал, где я служить намерен. Я отвечал, что меня обещали определить в Иностранную коллегию и что я имею полное удостоверение в исполнении этого обещания, как скоро доставлю в Петербург нужные для сего бумаги.

«Это служба довольно видная, — сказал Походяшин, — и для молодого образованного человека может быть очень выгодная в отношении к повышению чинами и другим отличиям; сверх того, она дает средства путешествовать и в чужих краях приобресть такие познания, какие нам здесь бывают недоступны, но между тем в этой службе — разумея ее в некоторой высшей степени действования — есть и свое неудобство: надобно уметь более или менее притворствовать, иначе хорошим дипломатом быть нельзя».

Здесь он взглянул на образ Спасителя старинного письма, стоящий в переднем углу маленького его кабинета на каком-то продолговатом черном пьедестале, и потом, взглянув на меня, продолжал: «Да, к сожалению, нельзя отвергать, что чем человек простее и прямодушнее, тем менее его понимают в свете, а бескорыстную честность почитают каким-то неслыханным дивом, и так как большая часть людей привыкла судить по своим чувствам, своим видам или своим склонностям, то самые простые, благонамеренные поступки всегда приписывают лицемерию, скрытным намерениям и видам своекорыстным, а между тем настоящим лицемерам тепло на свете: и в политике, и в общественных сношениях, и даже — страшно вымолить — в самой религии они приобретают народность и уважение. Эгоисты и прошлецы действуют мастерски: для них ничего не значат ни лживые уверения в дружбе, ни предложения услуг тогда, когда знают, что в них не нуждаются, ни коварные улыбки кстати, ни изменническое молчание, ни вероломные рукожатия — словом, все эти средства обращают они в свою пользу и похищают незаслуженную благосклонность. Вот отчего, при этом несчастном состоянии нашего общества, трудно сохранить себя от увлечения и не притворяться, когда другие притворствуют, не лицемерить,

Стр. 164

когда вокруг вас лицемерят другие, вот отчего так трудно исполнить заповедь Христову: будите мудря, то есть осторожны, яко змия, и цели, то есть чисты, яко голубие. Согласить осторожность поведения с чистотою сердца: зде премудрость^.»

И много еще говорено было кой-чего, о чем долго рассказывать. Странное дело! Походяшин никогда не говорит иначе, как вдвоем или втроем; при лишних людях он молчит и кажется человеком очень ограниченным, за какого мне его и выдавали. Он из старинного купеческого звания, был некогда очень богат, но призревал нища и убога и отдал все в заем богови. Теперь сам немного разве богаче Максима Ивановича, если не считать капитала, скрытого в небесах.

Петр Иванович испугался, когда я объявил ему, что был у Походяшина. Тотчас пошли расспросы: как, с кем и когда? Но мой Петр Иванович всегда пугается: он испугался до смерти, что мадам Шредер в сочевник пропела мне с глазу на глаз песню; испугался, что я был на смотру невест; испугался немецкого письма, которое получил я из Петербурга, и говорит, что меня в Липецке испортили. Не пугается только он, когда мы бываем у его учениц, девиц Скульских, откормленных двадцатипятилетних пулярдок, которых называет он удивительными невинностями и которые, вопреки своему призванию, хотят непременно попасть в поэтессы или поэтиссы, в Сафо или Дезульер. А сколько бы теперь детей было у этих белых, румяных и дородных поэтесс или поэтисс, если б они похлопотали о своем замужестве! Право, люди не знают настоящего своего назначения!

20 января, суббота

В минувший понедельник приехал Николай Петрович Архаров, и я сегодня был у него. Чуть ли старик не сбирается в Петербург. Но зачем? Он человек не нынешней эпохи, в которую милость хвалится на суде, крут, упрям и властолюбив. Сказывал, что встретил старого своего знакомца, смоленского военного губернатора Степана Степановича Апраксина, который в один и тот же день с ним приехал и, кажется, более не возвратится в Смоленск: хочет пожить на покое. Если этот барин поселится в Москве,

Стр. 165

то можно ее поздравить с добрым обывателем. Богат-пребогат, фамилия не только знатная, но и заслуженная, дом как полная чаша; своя музыка, свой театр, свои актеры, любит жить на большую ногу, приветлив и радушен — гуляй Москва! Николай Петрович спрашивал меня, часто ли бываю у его брата, Ивана Петровича. Я отвечал, что давно не был. «Дурно, — сказал он, — у него общество всегда хорошее, и тебе полезно бывать там».

Приехавший новый танцмейстер Ламираль в прошедшее воскресенье дебютировал с женою и восьмилетнею дочерью в каком-то турецком дивертисменте. Я их не видал, но те, которые видели, хвалят. Только преудивитель-ное дело: в воскресенье дебютировали, а через неделю, то есть послезавтра, в понедельник, танцуют они в свой бенефис. Мне кажется, что бенефисы должны даваться в награду за некоторое время службы, а не за один раз прыганья в турецком наряде.

Я очень понимаю, что талантом можно возвысить свое положение в свете, и нимало не удивляюсь, если горничная, булочница или швея поступают на сцену, делаются актрисами, певицами или танцовщицами, но чтоб актриса, жена превосходного актера, обратилась добровольно в швею — этого постичь не могу. Однако ж пример перед глазами. Проезжая Кузнецкий мост, я заметил на доме Дюмутье новую вывеску: Nouveau magasin de modes — новый магазин мод госпожи Дюпаре, бывшей актрисы французского театра в Москве. Вот куда спустилась рыжая Ари-сия! Sic transit gloria mundi!

21 января, воскресенье

Добродушный хитрец Антон Антонович в самом деле думает, что я ничем не занимаюсь, кроме театра. Я пришел просить его о выдаче мне студенческого аттестата, а он свое: «А больше учиться-та не хочешь?» — «Не хочу, Антон Антоныч». — «Как Митрофанушка-та: не хочу учиться, хочу жениться». — «Хочу, Антон Антоныч». — «Небось туда же в дармоеды-та, в иностранную коллегию?» — «Туда и отправляюсь, Антон Антоныч». — «Ректора-та попроси, ая изготовить аттестат велю. А новые стихи-та Жуковского знаешь?» — «Знаю, Антон Антоныч». — «Ну-ка, прочитай».

Стр. 166

...Поэзия, с тобой

И скорбь и нищета теряют ужас свой! В тени дубравы, над потоком, Друг Феба с ясною душой В укромной хижине своей, Забывший рок, забвенный роком, Поет, мечтает — и блажен! И кто, и кто не оживлен Твоим божественным влияньем? Цевницы грубые задумчивым бряцаньем Лапландец, дикий сын снегов, Свою туманную отчизну прославляет И неискусственной гармонией стихов, Смотря на бурные валы, изображает И хладный свой шалаш, и шум морей, И быстрый бег саней, Летящих по снегам с оленем быстроногим. Счастливый жребием убогим, Оратай, наклонясь на плуг, Влекомый медленно усталыми волами, Поет свой лес, свой мирный луг, Возы скрипящи под снопами, И сладость зимних вечеров, Когда, при шуме вьюг, пред очагом блестящим, В кругу своих сынов, С напитком пенным и кипящим , Он радость в сердце льет И мирно в полночь засыпает, Забыв на дикие бразды пролитый пот...

«Полно-та, полно-та! — вскричал мой Антонский, развеселившись. — Уж вижу, что знаешь. Когда успеваешь выучивать-та? Все с актерками танцуешь-та!» — «Я стихов не учу, Антон Антоныч, сами в память врезываются». — «Ну, а прозу также помнишь-та?» — «Помню, Антон Антоныч». — «Ну-ка, прочитай что-нибудь, хотя из «Марфы Посадницы» или из «Вадима»-та!»

«Раздался звук вечевого колокола — и вздрогнули сердца в Новегороде! Безмолвные дубравы, тихие долины, обители меланхолии! К вам стремлюсь душою, певец природы, незнаемый славою: сокройте меня, сокройте!..»

Я отхватал ему половину «Посадницы» и чуть не треть «Вадима», и мой Антонский давай целовать меня! «Слышал, слышал, что у тебя память-та хороша, а этого не

Стр. 167

ожидал. Говорят, что и Пророков знаешь, и Притчи, и Иисуса Сираха». — «Знаю, Антон Антоныч». — «Ну, жаль, жаль, что я прежде-та не знал, а теперь Христос с тобой. Да съезди в Донской и молебен отслужи».

Антонский полагает, что молебны действительнее в Донском монастыре, потому что брат его там архимандритом.

23 января, вторник

По милости брата И.П.Поливанова, я наконец, хотя гостем, попал в Английский клуб — и как доволен! Он обещает записывать меня когда только захочу, и я завтра же буду там обедать. Какой дом, какая услуга — чудо! Спрашивай чего хочешь — все есть и все недорого. Клуб выписывает все газеты и журналы, русские и иностранные, а для чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим. Не хочешь читать — играй в карты, в бильярд, в шахматы, не любишь карт и бильярда — разговаривай: всякий может найти себе собеседника по душе и по мысли. Я намерен непременно каждую неделю, хотя по одному разу, бывать в Английском клубе. Он показался мне каким-то особым маленьким миром, в котором можно прожить, обходясь без большого.

Об обществе нечего и говорить: вся знать, все лучшие люди в городе членами клуба. Я нашел тут князей Долгоруких, Валуева, смоленского Апраксина, екатерининского генерала Маркова с георгиевскою звездою, трех князей Голицыных, из которых у князя Михаила Петровича такой великолепный дом в Новой Басманной и почти такая же славная картинная галерея, какая была у однофамильца его, знаменитого филантропа; встретил Ивана Петровича Архарова, который очень удивился, увидев меня в клубе; сенаторов: Мясоедова, приятеля некогда славного государственного человека Дмитрия Прокофьевича Трощинско-го, праводушного Мамонова, Алябьева, Ивана Владимировича Лопухина, столь известного умом и подвигами человеколюбия, Нелединского, умного, острого, любезного куртизана и образцового поэта; встретил также и князя Ивана Сергеевича Гагарина, с которым познакомился в Липецке, Карамзина, И.И.Дмитриева, Пушкиных, А.А.Тучкова, П.И.Кутузова и губернского предводителя дворян-

Стр. 168

ства Дашкова, сына столь славной в свое время Екатерины Романовны, угадавшей гений Державина.

Некоторые сидели в кружку и много кой о чем говорили и рассуждали; между прочим, услышал я, что герой князь Багратион прибыл 19 числа в Петербург, а в последней половине будущего месяца приедет и в Москву. Толковали, каким бы лучше образом сделать ему торжественный прием. П.С.Валуев предлагал дать ему большой обед в клубе с музыкою и певчими, а Кутузов вызвался написать в честь его кантату, но Иван Владимирович Лопухин и Нелединский были такого мнения, что прежде чем на что-нибудь решиться, надобно переговорить с градоначальником и без его согласия ни к чему не приступать.

Князь Михаил Александрович сказывал, что послезавтра бенефис Померанцева, и приглашал к себе в ложу. Дают драму Ильина «Лиза, или Торжество благодарности», в которой Померанцев, говорят, превосходен. Уж, конечно, поеду, во-первых, потому, что от игры Померанцева заплачу, а во-вторых, что за нее не заплачу. Вот и мои остроты. Они стоят державинского, которое ходит здесь по рукам:

О, как велик На-поле-он,И хитр, и быстр, и тверд во брани,Но дрогнул, как простер лишь дланиК нему с штыком Бог-рати-он.

Иван Иванович говорит, что ему сгрустнулось от этих стихов, потому что они доказывают, как низко может упасть гений, подточенный старостью, и что приобрести славу легче, чем до конца уберечь ее. Он, шутя, замечает, что из всех человеческих дел самое трудное уметь остановиться вовремя, и ничего так за себя не опасается, как выжить — если не из ума, так из вкуса.

25 января, четверг

Сегодняшний спектакль — не в счет годовых лож и кресел, а в пользу актера Померанцева, как нынче печатают в афишах (хорошую выдумали фразу!), — был порядочно скучен и никому не принес удовольствия. Даже и строптивая Верещагина, подруга князя Михаила Александровича и записная любительница слезных драм, зевала порядочно.

Стр. 169

Померанцев точно хорош в своей роли, но что мог сделать он один в этом обществе неблагообразных персонажей? За драмой дана была комедия в одном действии «Слуга двух господ» и разыграна лучше. В ней особенно отличался Сан-дунов, который, по рассказам, стал с недавнего времени очень гордиться своим происхождением будто бы от древних грузинских владетелей. Охота же умному человеку приплетаться в родню Митридату и подражать татарам-халатникам, которые все считают себя потомками Чингисхана! Платон Петрович Бекетов рассказывал в университете, что на пансионском акте 22-го прошедшего месяца какой-то провинциал подсел к графу Хвостову и, желая, видно, польстить ему как сенатору, начал хвалить его сочинения и, между прочим, с подобострастием уверял его, что он наизусть знает все его шуточные оды. На вопрос графа Хвостова, какие же это оды, провинциал прочитал несколько строф из следующей:

Хочу к бессмертью приютиться,Нанять у славы уголок,Сквозь кучу рифмачей пробиться,Связать из мыслей узелок;Хочу и я сварганить одуИ выкинуть такую моду,Чтоб был ненадобен Пегас,Ни Аполлон, детина строгий;Хочу проселочной дорогойНа долгих ехать на Парнас.

Горшки не боги ж обжигают, А нам кто не велел строчить?

Граф Хвостов сделал прекислую мину, встал и отошел от любителя шуточных стихотворений.

Дело в том, что несчастный льстец принял одного Хвостова за другого и вместо забавного сатирика наткнулся на вовсе не забавного и совсем угорелого лирика и баснописца.

26 января, пятница

Катерину Ивановну Яковлеву-Собакину догнали, воротили, сдали с рук на руки больной матери, и она — как ни в чем не бывало. Да и в самом деле она была увезена против воли: к подъезду театра подъехала карета, несколь-

Стр. 170

ко голосов закричало: «Карета Яковлевой-Собакиной!» Она, по обыкновенной своей ветрености, не осмотрясь, вскочила в карету, дверцы захлопнули, кучер ударил по лошадям и — похищение совершилось! Только проехав Кузнецкий мост, ветреница заметила, что вместо француженки возле нее сидит какой-то немолодых лет мужчина; хотела закричать, но похититель уверял, что везет ее домой. И точно, он провез ее по Немецкой слободе мимо самого дома Яковлевых, но вместо того чтоб поворотить в ворота, он отправился за Лефортовскую заставу.

3-го числа февраля назначен у графа Орлова большой бал, что называется пир на весь мир. Танцовщиц в виду много, но танцоров, напротив, почти вовсе нет. Некоторые известные дамы, коротко знакомые в доме графа, имеют поручение от молодой графини вербовать хороших кавалеров. Не знаю, почему Катерина Александровна Муромцева считает меня в числе хороших кавалеров и предложила взять меня с собою вместе с старшим ее сыном. «Но я решительно танцевать не умею, — сказал я, — застенчив и неловок». «И все-таки вы танцевали у Веревкиных и часто танцуете у Лобковых; как будто я этого не знаю». «Это правда, но у Веревкиных был бал запросто, а у Лобковых я танцую для смеху в своем кружку, да и не танцую, а прыгаю козлом». — «А у Орловых будешь прыгать бараном — вот и вся разница! Болтай себе без умолку с своей дамой — и не заметят, как танцуешь». Я отнекивался, но мне Катерина Александровна решительно объявила: «Поедешь, мой милый; я решительно хочу этого. В твоем возрасте не отказываются ни от такого бала, как у графа Орлова, ни от такой женщины, которая видела тебя в пеленках. Это дико!»

Делать нечего, буду снаряжать свой бальный костюм: пюсовый фрак и белый жилет с поджилетником из турецкой шали. Разоденусь хватом!

28 января, воскресенье

Сегодня был я у немцев на репетиции «Der Kaufmann von Venedig» Шекспира. Эта пьеса, которую разучивают уже три месяца, так плохо идет, что, кажется, и совсем не пойдет. Шейлока должен был играть Штейнсберг, а теперь

Стр. 171

вместо него вздумал играть Кистер, которому эта роль не по силам. Отсутствие Штейнсберга заметно и в самой репетиции; какая-то неладица, путаница; бедные актеры и актрисы точно гурт овец без хозяина.

Однако ж что это за пьеса «Венецианский купец» и что она доказывает? Приготовляясь видеть ее на сцене, я прочитал ее и, право, не понимаю, а растолковать некому. Венецианскому купцу понадобились для услуги приятелю деньги, и он занимает их у жида с таким обязательством, что если не заплатит в срок, то жид имеет право вырезать из него фунт мяса. Срок пришел, купец денег заплатить не мог, и жид требует исполнения обязательства. Дело по своей важности перенесено на суд дожа, который не знает, как рассудить его. Является женщина под видом ученого юриспрудента и с дозволения дожа берется разрешить небывалый случай. Она начинает тем, что, по буквальному смыслу обязательства, обвиняет купца и предоставляет жиду вырезать из него фунт мяса, но вместе с тем налагает и на жида обязанность вырезать ни больше ни меньше как только один фунт и совершенно без пролития крови; в противном же случае подвергает его наказанию, какому подлежат жиды за пролитие крови христианской. По мнению моему, это просто подбор под закон: если в обязательстве не означено дозволения при вырезывании мяса проливать кровь, то не означено также и запрещения, а между тем как же можно из живого человека вырезать кусок мяса без того, чтоб при этой операции не было крови? Это несогласно с природою и здравым рассудком; и что ж в этом ложном истолковании смысла и речи обязательства может быть трагического? Разве только ненависть жида против христианина. (Теперь я совсем не так уже думаю, но 52 года в жизни человека большая разница. Я воспретил себе всякую перемену в изложении.)

Пожалуй, если пойдет на игру слов в юриспруденции и на превратные толки о действиях подсудимых лиц, то и у нас найдется много случаев, из которых иному русскому Шекспиру вздумается сочинить трагедию, и вот, например, один анекдот, рассказанный П.И.Авериным и слышанный им от Д.П.Трощинского. Какого-то харьковского помещика обокрала дворовая девка и бежала. Барин подал

Стр. 172

объявление о побеге и сносе разных вещей. Девку поймали, посадили под караул и предали суду. Но девка была смазлива, а судья — человек чувствительного сердца и потому непременно хотел оправдать красавицу; для этого он составил следующий приговор: «А как из учиненного следствия оказывается, что означенная дворовая женка Анисья Петрова вышеупомянутых пяти серебряных ложек и таковых же часов и табакерки не крала, а просто взяла и с оными вещами не бежала, а только так пошла, то ее, Анисью Петрову, от дальнейшего следствия и суда, как в вине не признавшуюся и неизоблеченную, навсегда освободить». То ли еще бывает! Да где же тут трагедия?

29 января, понедельник

Лапин был очень хороший трагический актер и чрезвычайно любим петербургскою публикою. Он соединял в себе все качества, составляющие отличного трагика: счастливую наружность, звучный и гибкий орган, чистую и правильную дикцию. В игре его много было благородства, и он чрезвычайно напоминал собою Флоридора, которого постоянно брал себе в образец. Одного недоставало в нем: увлечения, что французы называют entrailles, нутро, и это происходило более от недоверчивости к самому себе и строгого благоразумия, и оттого он преимущественно хорош был в таких ролях, которые этого увлечения не требовали, как то: в Тите, в Росславе, в Гусмане и проч. Лапин перешел на московскую сцену, потому что не поладил с Дмитревским, а не поладил по причине делаемых ему притеснений, чтобы дать ход Плавильщикову, который, в свою очередь, спроважен в Москву, чтобы очистить место Яковлеву. Это рассказывал мне дедушка, и слова его подтвердили Сила Сандунов, Украсов и Григорий Иванович Же-белев, которые были свидетелями всех этих закулисных проделок.

Боже мой! Как эти проклятые исчадия ада — зависть, недобросовестность и своекорыстие — умеют проползти всюду, чтобы помешать всякому согласию и уничтожить всякое доброе дело в самом его зародыше! Конечно, мы скудны талантами, но все-таки они изредка появляются, и появлялись бы чаще, если б одних не душила интрига, а

Стр. 173

других не сбивало с настоящего пути невежество — богопротивное невежество, как называет его Невзоров.

31 января, среда

Все наши журналисты взволнованы статьею любезного пастора Гейдеке под заглавием «Карамзин», помещенною во второй книжке периодического его издания «Русский Меркурий», напечатанного в прошлом году в Риге и недавно здесь появившегося. Дошла же весть до глухих! За эту бесподобную статью, которою Гейдеке так благородно отстаивает Карамзина и так хлещет его недоброжелателей, я простил ему жестокую и несправедливую статью на Штей-нсберга, писанную тотчас по приезде последнего в Москву, когда он не успел еще сформировать своего театра, ни узнать вкуса публики. Я постараюсь непременно доставить тебе эту статью, хотя и в плохом переводе; стоит прочитать: есть чему порадоваться и о чем попечалиться.

Порадоваться, потому что нашлись и в числе иностранцев люди, которые умели оценить нашего гениального писателя, а попечалиться о том, что не нашлось ни одного человека из русских, который бы вооружился за него против его недоброжелателей, и что честь защищать Карамзина похитил у нас иностранец. Правда, этот иностранец — Гейдеке. Он знает Россию, знает русский язык лучше многих русских и в душе русский. Иван Иванович Дмитриев не разумеет по-немецки и потому желал бы прочитать эту статью по-русски. Я понял намек и постараюсь передать ему ее как умею. Хотя бы что-нибудь удалось сделать для него приятное за его приветливость.

2 февраля, пятница

Вот что примерно пишет Гейдеке в своем «Русском Меркурии» о Карамзине:

«Известный в Германии российский писатель Карамзин подвергся той же участи, какой подвергаются и все люди, возвышающиеся над посредственностью, то есть он находится между двумя партиями: одною доброжелательствующею и другою ему враждебною. В продолжение нескольких лет большая часть читающей публики нарасхват раскупала все издания, которых заглавия украшены были

Стр. 174

именем Карамзина, но между тем в числе стольких читателей, жаждущих сочинений Карамзина, находились и такие литературные соглядатаи, которые искали этих сочинений единственно для того, чтоб найти в них какой-нибудь признак якобинских правил, которые можно было бы обратить в предосуждение сочинителю.

Провидение, так неусыпно пекущееся о людях добродетельных, разрушило все эти козни, и гений-хранитель провел Карамзина невредимо посреди мытарств цензуры. Любовь Карамзина к истине и его откровенность остались неизменными во всех обстоятельствах. С мужеством древнего римлянина и настоящего свободного гражданина и патриота он не преставал совершенствовать русский язык и обогащать его слово, и когда недоброжелатели его убедились, что со стороны политических мнений задеть его нет возможности, то задумали достичь своей цели другим способом: стали унижать достоинство его сочинений и подвергать сомнению самый его талант. Между прочим, упрекали его в том, что он изменяет русский язык и ослабляет силу его выражений, что он вводит в него несвойственные ему обороты речи и новые слова, отчего русский язык так же мало походить будет на свой коренной, славянский, как нынешний изнеженный итальянский язык мало походит на латинский Цицерона, Ливия и Тацита. На все эти обвинения Карамзин не отвечал ничего и похвальным словом Екатерине II доказал, что он не нуждается в оправданиях. Но закоренелая вражда непримирима. Многие, почитающие себя ветеранами русской литературы, не могут простить Карамзину, что он в таких молодых летах успел приобресть такую славу, что современники почитают его любимейшим своим писателем».

Засим Гейдеке объясняет, что он не излагает собственного мнения о сочинениях Карамзина, потому что по чувствам особенного уважения, которые он питает к сочинителю как к человеку высокой души и благороднейших свойств, суждения его могли бы показаться пристрастными, а ограничивается только несколькими выписками из критик и рецензий на Карамзина, из которых ясно, без всяких комментариев усмотреть можно, какая из двух партий справедливее в своих суждениях о Карамзине: доб-

Стр. 175

рожелательствующая ему или враждебная. Эти выписки могут в то же время служить примером, как доселе еще в России неосновательны положения критики в отношении к словесным наукам.

Гейдеке прибавляет, «что если издателя «Северного вестника» и нельзя прямо назвать врагом Карамзина, то уж ни в каком случае нельзя считать его в числе людей, ему благоприятствующих. Кроме того, что издатель поместил в своем журнале критику на Карамзина, написанную в тоне весьма насмешливом, он еще присовокупил к ней собственное примечание, в котором говорит, «что почитает приятнейшею обязанностью засвидетельствовать искреннюю благодарность любезному сочинителю этой критики». Следовательно, он вполне разделяет с ним мнение, в критике изложенное, а между тем этот любезный сочинитель, обозревая все рецензии, которые напечатаны были в «Московском журнале» в 1791—1792 годах, издаваемом Карамзиным, не позаботился даже узнать, которая из них написана самим Карамзиным и которая нет, и все их приписывает Карамзину потому только, что журнал издавался под его именем».

В заключение Гейдеке предлагает свои выписки, о которых распространяться не буду, потому что «хочешь наскучить — говори все», и упомяну только о замечательном окончании статьи его. Вот оно: «Но если б господин Карамзин захотел обращать внимание на отзывы этих партий, если б вздумал дорожить хвалою непризванных ценителей его таланта или ставить во что-нибудь хулу своих завистников и если б, сверх чаяния, современники его оказались неблагодарными к его заслугам, то пусть удастся ему получить то же, чего так желал и что, наконец, получил Овидий: «Лишь бы читало меня памятливое потомство».

5 февраля, понедельник

Охота пуще неволи, говорит пословица, а я скажу: неволя пуще охоты. В субботу плясал до упаду, и все с такими дамами, которые без меня просидели бы целый вечер на одном месте: их никто не ангажировал. Как весело!

Бал огромный, но совсем не такой великолепный, как того ожидали: все запросто, точно большой семейный ве-

Стр. 176

чер. Дом старинный. Пропасть картин, статуй, японских ваз и Бог знает чего-чего нет! Но все как-то не на виду. Могучий хозяин сидел в углу передней гостиной с некоторыми почетными гостями и распивал с ними чай и какие-то напитки. Все они очень были веселы, громко хохотали и, кажется, что-то друг другу рассказывали. Возле хозяина сидели Сергей Алексеевич Всеволожский и Мятлев, женатый на графине Салтыковой.

Ужин, кувертов на двести, изобильный, но не пышный: на одном столе сервиз серебряный, на другом и третьем, за которым мы сидели, — фарфоровый. Услуга проворная. За большим столом служили все почти старики, а около нас суетились официанты второго разряда. Молодая хозяйка почти не садилась и заботилась о дамах. О нашей братии, слава Богу, никто не заботился, зато мы сами о себе заботились вдвое. После ужина, который кончился в одиннадцать часов, граф приказал музыкантам играть русскую песню «Я по цветикам ходила» и заставил графиню плясать по-русски. Танцмейстер Балашов, учивший ее русским пляскам, находился тут же на бале, для всякого случая: иногда граф заставляет и его плясать вместе с дочерью; для этого у них есть пребогатейшие русские костюмы, но на этот раз они вместе не плясали. В других же танцах почти постоянными кавалерами графини были губернский предводитель Дашков, очень тучный, но чрезвычайно легкий на ногу, и молодой человек Козлов (впоследствии автор «Чернеца», слепец и расслабленный), танцующие точно мастерски. В половине второго часа граф остановил танцы, закричав: «Пора по домам!» Музыка замолкла, и все стали подходить прощаться с ним. Коротко знакомых дам он иных обнимал, у других целовал руки, третьих дружески трепал по плечу и говорил им не иначе как «ты».

Очень удивлялись, отчего градоначальник не был на бале, и выводили из того разные заключения; но говорят, что матушка Москва выводит заключения из всего; так что ж? В том худого нет: всякий будет жить осторожнее.

Сказывали, что у толстого Дашкова есть какие-то датские собаки, чрезвычайно складные, необыкновенно кра-

Стр. 177

сивой шерсти и такого огромного роста, что англичане предлагали ему за них большие суммы. Разумеется, Дашков предложения не принял и велел отвечать, что «русский барин собаками не торгует».

8 февраля, четверг

Ездил к ректору просить о выдаче аттестата. Он сердечно рад отпустить меня скорее и советовал похлопотать у Антонского. Застал у него шестичувственного Брянцева, которого наши забавники прозвали так потому, что добрый профессор как-то однажды на лекции объяснял, что некоторые известные ученые не без основания признают в человеке вместо пяти чувств шесть и это шестое чувство называют вожделением. Насмешникам только попадись на зубки, а между тем лучше быть шестичувственным, нежели совсем бесчувственным, как большая часть всех зубоскалов.

Брянцев сказывал, что новое издание гражданской печатью «Четвероевангелия» покойного Харитона Андреевича скоро поступит в продажу по 4 р. 50 к. за экземпляр. Говоря об этом издании, удивлялись огромному труду Чеботарева, труду почтенному и бескорыстному, обратившему на себя внимание не только всей религиозной публики, но и таких учителей церковных, каков преосвященнейший митрополит Платон и др. Страхов, между прочим, подтвердил, что Чеботарев действительно три раза переделывал свой свод, покамест не добился до точного и непогре-шительного порядка в повествовании евангельских происшествий. Какова добросовестность и каково терпение!

Далеко сынку до батюшки! Наш Андрюша с своей «Фелицией Вильмар» (пустым романом Бланшара), с своими открытиями да воздушными шарами сам скоро обратится в мыльный пузырь. Зато Софья Харитоновна — дело другое: ум серьезный, учености бездна, и в двадцать лет, кроме древних языков, знает столько наук и знает так основательно, что впору было бы иному профессору: это Паскаль в юбке. Зато уж и дурна собою — ах, Боже мой, как дурна! Видно, природа в дарах своих всегда соблюдает равенство и заменяет одни другими.

Стр. 178

Вот как иностранцы толкуют о Чеботареве: «Ректор Московского университета г. Чеботарев издал духовное сочинение, которое не перестает обращать на себя внимание ученых теологов: мы говорим о Своде четырех евангелистов. Это в высшей степени занимательное творение напечатано было в синодальной типографии и теперь должно скоро появиться напечатанным в типографии университетской и в другом формате. Чрезвычайно любопытно появление такого важного творения, принадлежащего по существу своему к области высших теологических наук и написанного лицом, не принадлежащим к духовенству, творения, требовавшего стольких экзегетических, герменевтических знаний и критических исследований, из которых автор, к удивлению всех, вышел с такой честью, так что, несмотря на превосходство существовавших прежде сочинений в этом роде и глубокие исследования новейших истолкователей, он не токмо сравнился с ними, но и превзошел их. Впрочем, почему же и не ожидать было этого от настоящего ученого, который хотя занимался и посторонним для своей части предметом, но занимался долгое время, с любовью и неутомимым прилежанием. И говоря об этом ученом муже, почему не отвечать людям, которые, судя по свойствам его простодушного характера, сомневались прежде в его таланте и удивляются теперь успешному окончанию предпринятого им огромного труда, изречением самого Евангелия, которое так изучил он в продолжение полувекового почти труда своего: «Аще у человека невозможна, у Бога вся возможна суть».

9 февраля, пятница

Очень любопытна сравнительная ведомость о ценах некоторых жизненных припасов в Иркутске и Москве в продолжение января прошлого года. В Москве, кроме дров, все дешевле, а между тем утверждают, что в Сибири жить очень дешево, разве потому, что кроме насыщения желудка нет других случаев к издержкам. Я воображаю, как весело мало-мальски образованному человеку проводить жизнь в таком краю, в котором единственным наслаждением его может быть удовлетворение только скотских побуждений: аппетита, жажды и прочего, хотя о прочем там и помину

Стр. 179

нет. Генерал Маркловский, маленький, кругленький старичок, которого иногда встречаю я у моих знакомых, рассказывал, что в бытность ею губернатором в Тобольске единственным его рассеянием были карты и охота, когда дозволяла погода; прекрасные занятия для губернатора! Он мог бы найти и другое рассеяние, несколько полезнее.

Этот Маркловский — величайший охотник до легавых собак и создал (видно, от безделья) какую-то особенную их породу, которая очень уважается охотниками.

Название припасов Цены в Иркутске Цены в Москве

Ржаная мука, куль 10 р.

Овес, четверть 10 р. 30 к.

Пшеничная, пуд 1 р. 50 к.

Сено 50 к.

Пшено 2 р. 50 к.

Гречневая крупа 2 р. 40 к.

Горох 2 р.

Масло коровье 12 р.

Говядина 5 р.

.. Ветчина 8 р.

Свечи сальные, пуд 6 р.

Сахар 60 р.

Кофе 60 р.

Ведро простого вина 5 р.

Ведро плохого вино- 20 р. градного вина, красного или белого

Ведро кизлярской водки 65 р.

Лимоны, штука 1 р.

Сажень березовых дров 1 р. 50 к.

Сажень еловых 1 р. 30 к.

Аршин сукна 12 р.

Аршин холстины 1 р.

Десть писчей бумаги 50 к.

Круглая шляпа 18 р.

Трехугольная 22 р.

Пара сапогов 15 р.

Корова 25 р.

Теленок 5 р.

Серебряный рубль 2 р.

5 р. 40 к.

4 р. 50 к.

1р. 20 к,

25 к.

1р. 10 к,

1р.

1р.

Пр.

5 р. 50 к.

Зр.40 к.

6 р. 50 к.

8 р.

Ир.

5 р. 50 к.

6 р.

5 р. 80 к.

10 к.

6 р.

5 р. 15 к.

4 р.

40 к.

15 к.

Зр. 50 к.

4 р. 25 к.

Зр.

20 р.

4 р.

1р. 29 к.

Стр. 180

11 февраля, воскресенье

Наш рязанский атаман Л.Д.Измайлов отправляется завтра в Петербург. Я был у него по приказанию отца, который, не знаю почему, видит в нем какого-то феномена в роде человеческом, но я, грешный студент, вижу в нем только избалованного льстецами барича, совершенного неуча, который не только не покровительствует просвещению, как бы то ему следовало по его званию и богатству, но еще не пропускает ни малейшего случая, чтоб не издеваться с какою-то язвительностью не только над науками, но и над всеми, которые себя им посвятили и носят на себе благородный отпечаток образованности.

Для этого Измайлова ничего нет достойного уважения, даже, кажется, и жизни человеческой. В книге его деяний есть такие страницы, от которых захватывает дух и дыбятся волосы. Он некогда был неизменным участником афинских вечеров графа Валериана Александровича Зубова, который иногда любил попировать и покуликать на славу, и воображает, что похож на Зубова, потому что охотник бражничать. Но какая разница! Зубов знал во всем меру, был человек отличных свойств, необыкновенно умен и такой сердечной доброты, что невольно привлекал к себе любовь всех его знавших. И недаром Державин в то время, когда Зубов впал в опалу и возвращен из Персии, написал к нему одну из прелестнейших своих од, в которой встречаются такие глубокомысленные и доказывающие необыкновенное знание человеческого сердца стихи, как, например:

О! Вспомни в том, как восхищеньеПророча, я тебя хвалил:«Смотри, — я рек, — триумф минуту,А добродетель век живет».Сбылось! Игру днесь счастья лютуИ как оно к тебе хребетСвой с грозным смехом повернуло —Ты видишь, видишь, как мечтыСиянье вкруг тебя заснуло,Прошло, остался только ты.Остался ты! И та прекраснаДуша почтенна будет в век,С которой ты внимал несчастнаИ был в вельможе человек,

Стр. 181

Который с сердцем откровеннымСвоих и чуждых принимал,Старейших вкруг себя надменнымВоззрением не огорчал.Ты был что есть, и не страшисяОбъятия друзей твоих:Приди ты к ним!

Вот каков был Зубов; а вот Измайлов: подарить вновь избранному исправнику тройку лошадей с дрожками, дать ему полюбоваться этим подарком и после, когда тот в восхищении вздумал узнать лета лошадей своих и посмотреть им в зубы, — приказать тройку отложить, снять с коренной хомут и надеть его на исправника, запрячь его самого в дрожки и заставить отвезти их в каретный сарай под прихлестом арапника, с приговоркою, что даровому коню в зубы не смотрят; или напоить мертвецки пьяными человек пятнадцать небогатых дворян-соседей, посадить их еле живых в большую лодку на колесах, привязав к обоим концам лодки по живому медведю, и в таком виде спустить лодку с горы в реку; или проиграть тысячу рублей приверженцу своему Шиловскому, вспылить на него за какое-то без умысла сказанное слово, бросить проигранную сумму мелкими деньгами на пол и заставить подбирать его эти деньги под опасением быть выброшенным за окошко!

Каприз, один только безотчетный каприз — стихия этого человека. К сожалению, находятся еще люди, которые ищут в нем, и, невзирая на все унижение, которому он их подвергает, они смотрят ему в глаза, как жрецы далай-ламы своему идолу. Исправник лошадей все-таки взял, соседи проспались и так же продолжали безвыездно пользоваться его гостеприимством, а депутат Шиловский разбросанные на полу денежки все подобрал и опять по временам мечет ему банк, как будто между ними ничего и не происходило. О, времена!

13 февраля, вторник

Бывший наш учитель французского языка в пансионе Ронка, Лаво, с таким же учителем Алларом намерены основать обширную торговлю французскими книгами и завести в центре города, на Лубянке, книжную лавку. Библиографических знаний у них достанет, но достанет ли капитала —

Стр. 182

это вопрос. Утверждают, что они могут поддержать себя, подобно другим, оборотами кредита, но это все ненадолго: со временем этот кредит и задушит их.

А право, желательно, чтоб в Москве хотя бы французская книжная торговля развилась и процвела, если уж русская не развивается и не процветает. Все вообще жалуются на недостаток учебных пособий и средств к высшему образованию: специальных и технических книг вовсе здесь не сыщешь, надобно выписывать их из Петербурга. Русские книгопродавцы не могут понять, что для книжной торговли необходимы сведения библиографические, зато и в каком закоснелом невежестве они находятся! Ни один из них не решится предпринять ни одного издания новой книги на свой счет, потому что не сумеет оценить ее достоинства. Уверяют, что известнейшие московские книгопродавцы все хорошие люди, но какая в том прибыль литературе и литераторам?

Ни в Мее и Грачеве, ни в Акохове, Немове и Козыреве нет даже глазуновской сметливости, чтоб кормить типографии изданием хотя «Оракулов» и «Сонников», а Клау-дий сделался типографщиком. О прочих не стоит и упоминать: просто мелкие букинисты.

Впрочем, не много доброго сказать можно и об иностранных книгопродавцах: ни одного в Москве из них нет, которого можно было бы сравнить с каким-нибудь Гарт-кнохом, Рейхом или Николаи, а цены за книги назначают баснословные: опытные люди утверждают, что втрое дороже, нежели они стоят за границею, да и то промышляют большею частью всяким хламом текущей литературы. Французские книги еще можно найти у Riss et Saucet. С тех пор как завелся здесь французский театр, они выписывают много драматических новинок, но итальянских и английских книг не сыщешь ни в одной лавке; старейший из здешних книгопродавцев, Ридигер, бывал некогда богат книгами классической литературы, но теперь жалуются на его бездействие. Люби, Гари и Попов не что иное, как обыкновенные содержатели типографии без всякой предприимчивости: отстали от века. Куртенер сдал торговлю зятю своему, Готье, и еще неизвестно, что будет. У Горна много старых немецких книг, большею частью педагогических,

Стр. 183

но о пополнении своей лавки новыми он, кажется, вовсе не думает. Теперь выступает на сцену Лангнер с собственным своим изданием отрывков иностранной литературы. Будет ли в нем прок — увидим.

Что же касается книжной торговли во внутренних губерниях России, то пастор Гейдеке, который всегда так уморителен в своих уподоблениях и сравнениях, говорит, что она походит на осла, играющего на лютне. Эта немецкая острота иным покажется не очень понятным, но в сущности так. Вот в Костроме какой-то закоренелый раскольник с давних лет ведет обширную торговлю книгами, а между тем почитает смертным грехом прикоснуться сам к книге, напечатанной гражданской печатью.

15 февраля, четверг

Наконец получил я сегодня аттестат свой, подписанный вчера Страховым, и окончательно распростился как с ним, так с Антонским и со всеми профессорами, кроме Мерзлякова, с которым прощусь 18 числа, в день моего рождения, у нас на пирушке. Не думал я так скоро оставить университет и оставить его таким олухом, в каком-то нравственном расслаблении; а каким молодцом, с какими энергическими надеждами, с какою самоуверенностью в непременных успехах я вступал в него! Вот тебе и успехи! Прежде болезнь, а потом Липецк уходили меня в притчу: да не похвалится всяка плоть пред Богом.

Впрочем, все к лучшему! С самого детства я так привык верить в промысл, что теперь, не будучи ни ханжою, ни суевером, ни изувером, ни лицемером, без всякого опасения и предосторожности пускаюсь в житейское море, предаваясь какому-то особому безотчетному путеводному чувству. Знаю, что человек посылается в этот пестрый мир не для того только, чтоб покоиться на розах; но знаю также, что он и не осужден целую жизнь жариться на решетке св. Лаврентия. Если Бог продлит веку, придется отведать всего: и горького, и сладкого, но я убежден в одном, что если мера горестей превзойдет меру радостей, то последние, в замену, будут сильнее и живее, и наоборот, а потому: «Смелее с жизнью в бой! И будь что будет. Ура! Ура!»

Стр. 184

16 февраля, пятница

Граф Растопчин даже и в отставке не пропускает ни одного случая, чтоб словом или делом не содействовать славе отечества. Теперь одаряет всех знакомых своих выгравированным и отпечатанным на счет его портретом прапорщика Емельянова, который в 1799 г., будучи простым солдатом, в сражении под Цюрихом был ранен, взят в плен и в плену умел сохранить спасенное им знамя, которое после и возвратил генералу Спренгпортену по размене им пленных. Вот что бы Измайлову с его богатством не подражать графу, вместо того чтоб швырять деньги на удовлетворение мелочного губернского тщеславия и безумных прихотей во вкусе времен феодальных!

В Английском клубе делаются большие приготовления к принятию князя Багратиона, которого на днях ожидают. Сказывали, что стихи заказаны П.И.Кутузову и Николаеву: мало одного стихотворца, надобно двух. Не знаю, почему не составили уже полного парнасского триумвирата, присоединив к ним и графа Хвостова? Решено, что обед будет с музыкою, а после обеда будут петь песенники и цыгане попеременно. Не знаю, удастся ли мне попасть на этот праздник, в число избранных пятидесяти человек гостей, но во всяком случае постараюсь. Та беда, что желающих слишком много, и дело не обойдется без затруднений, а признаюсь, очень хочется поближе увидеть этого витязя, который сделался так дорог сердцу каждого русского.

19 февраля, понедельник

Вчерашняя пирушка наша не похожа была на прошлогоднюю: обед и ужин были еще изобильнее и вакховых даров всякого разбора и качества вдоволь, но как-то все сбивалось на заупокойную трапезу. За обедом

Холодный царствовал рассудок, Сухих приличий важный тон, —

а после, за ужином, хотя гости несколько и поразвеселились, однако ж без настоящего увлечения. Напитки уничтожались, но вино претворилось в воду, и хмель, по выражению Буринского, благословенное чадо беспечности, отказывался споспешествовать общей веселости.

Стр. 185

«А знаете ли, господа, отчего мы сегодня сидим повесив носы?» — сказал Злов, который запел было «Мне предложено» и остановился, видя, что никто ему не подтягивает. «А это оттого, Петр Васильич, что мы их не вздернули», — отвечал Буринский. Все засмеялись.

«Не угадал, любезный, — возразил Злов, — это оттого, что мы чересчур жеманимся».

«А так как жеманство есть вывеска пошлой посредственности, — сказал Мерзляков, — следовательно, мы сегодня, по мнению вашему, люди посредственные: вывод правилен».

«И сегодня и завтра, Алексей Федорыч, если захотите быть не тем, что вы есть; я запеваю вам одну из любимых ваших песен, и никто из вас не думает подтянуть мне: этого не бывало, и я недоволен вами».

«Часто бываешь недоволен другими оттого, что недоволен самим собою, Петр Васильич».

«Буринский, состри за меня: это по твоей части, а я, видишь, дополняю гостям стаканы — тружусь».

«Оттого-то Алексей Федорыч и не в духе, что праздные не любят трудолюбивых».

«Аи да умная голова!» — вскричал Злов.

«Десяток умных голов не стоит одной веселой, — подхватил Мерзляков, — все умны по-своему».

«Я желал бы быть умным по-вашему, — сказал Федор Павлович, — и тогда бы я был счастлив».

«За доброе слово спасибо, Федор Павлыч. Мы старые приятели, но предположение твое ошибочно».

«Как ошибочно? А талант, а слава!»

«Твое восклицание годилось бы в заказную речь для пансионского акта, а за приятельским ужином оно не у места: талант, любезный, не проложит пути к счастию, а славу надобно выстрадать».

«Не всегда, Алексей Федорыч, — возразил дотоле молчавший скромный Василий Иванович, — не всегда: большею частью талант сопровождается общим уважением и рано или поздно зависть и недоброжелательство должны заплатить дань истинному достоинству и смириться пред ним».

«А до тех пор, почтеннейший отче, можно десять раз умереть с голоду. Но, впрочем, говоря о счастье, я пони-

Стр. 186

мал его так, как привыкли понимать его в свете, и повторяю, что счастье и талант — несогласимые противоречия. Дело другое в отношении духовном: и я постигаю, что настоящее счастие состоит в одном только исполнении своих обязанностей к Богу и ближним, каких бы оно самопожертвований ни требовало».

«Но другого счастия на земле и нет, любезнейший Алексей Федорыч; все прочее, что называют счастием, есть не что иное, как только удовлетворение страстей».

«Согласен, Василий Иваныч, очень согласен с вами, но для того чтоб находить счастье в самопожертвовании, надобно возродиться духовно, а покамест мы не удостоились сей благодати, страсти останутся солью жизни и без них она будет безвкусна...»

Мы расстались поздно, и все невеселы.

20 февраля, вторник

Помещик Д.В.Улыбышев рассказывал в клубе, что в числе умерших в запрошлом году в Нижегородской губернии 31 000 с чем-то душ находилось до 25 человек, имевших от 100 до 120 лет, но что такое долголетие довольно обыкновенно в России, и особенно в Сибирском краю, в котором люди замечательны крепостью телосложения и отличаются умеренностью в жизни, но что ему однажды удалось видеть пример такой долговечности, какого, вероятно, никто и нигде не встречал.

Наследовав после отца небольшое имение в Рязанской губернии, он ездил осмотреть его, и так как в нем не было господской усадьбы, то ему и отвели у одного зажиточного крестьянина, по прозвищу Генварев, простую светелку. У самой квартиры встретили его два старика, седые как лунь, но еще довольно бодрые, судя по их летам, и, по обычаю, пали на колени и, кланяясь в землю, просили принять хлеб-соль.

«Я, — продолжал Улыбышев, — удивился почтенной наружности и благообразию этих стариков и тотчас начал с ними ласковый разговор: «Вы здешние хозяева?» — «Да, кормилец». — «А велико у вас семейство?» — «Да всех-то душ с пятьдесят будет». — «И живете нераздельно?» — «Нераздельно, отец родной». — «Как же вы это умещаетесь?» —

Стр. 187

«Да вон в трех избах, а четвертая — светлица, для свадебок». — «Много ли ж тебе лет, старик?» — «Кому, государь, мне или сынку-то?» — «А это разве сынок твой?» — «А как же, кормилец; вишь, ему только восьмидесятый с Петрова дня пошел». — «Да тебе-то сколько ж?» — «Без двух годков сто будет». — «Хорошо, старина, благодари Бога, что сподобил пожить столько. Если в семье старший есть, так и порядок есть и дело спорится». — «Вестимо, родимый, без старшего какой уряд? Вот и я остался после родителя-батюшки чуть не малолетный, годков тридцати, и кабы не дедушка — дай Бог ему здравствовать, — то проку было бы немного». — «А дедушка-то долго жил?» — «Да он и теперь еще здравствует, только ноги плохо двигаются, все больше на палатях пребывает».

Я обомлел и поскорее вошел в избу, в которой жило семейство этих Мафусаилов. «Здорово, дедушка, — сказал я, входя в избу, довольно громко, — как поживаешь?» — «А ты кто такой?» — откликнулся с палатей голос, довольно зычный. «Вишь, молодой барин приехал, — сказал ему внук, — у нас в светлице стоять будет». — «Ну що ж, на здоровье, — проговорил старик. — Надо барана зарезать али птицу какую, да выломать медку». — «Все есть, — отвечал я, — не тревожься, старик. Да скажи, не помешал ли я тебе, а если нет, так вот хотел бы спросить тебя кой о чем». — «Ну що ж, почему и не спросить: лет с десять ничего уж не делаю, на одном месте лежу». — «А много лет тебе?» — «Да Господь ведает. Как наряжали под подводы государю Петру Алексеевичу, как в Воронеж ехал, в ту пору было годков шестьдесят». — «И ты видел государя и помнишь его?» — «Ну, как не помнить? Такой был дюжий да здоровенный, а уж любопытный какой — и, Господи упаси! Чего сам не спрошает, так другим спрошать велит. Вишь, проведал, что нам было наказано отмалчиваться перед ним, так, бывало, через других и норовит о чем-нибудь у нас допытаться...»

Я после справился по ревизской сказке о летах этого старика: ему показано было 142 года, но все думают, что в сущности он был старее. У меня недостало духа поближе взглянуть на эту развалину человеческую».

Обжегся на молоке, будешь дуть и на воду, говорит пословица. Поверив рассказам о рыбьем сукне и домашнем

Стр. 188

шампанском, я, прежде чем поверить рассказу о долговечном крестьянине, справился кой у кого о самом рассказчике — общий голос в его пользу: 25 лет известен в Москве за скромнейшего и правдивейшего человека, который, что называется, лишнего слова не выпустит на ветер.

21 февраля, среда

Сегодня приехал генерал-адъютант государя, Уваров, а на днях прибудет и князь Багратион. Ждут также Александра Львовича Нарышкина для окончательного устройства и принятия театра в ведение императорской дирекции. Надобно видеть, в каком восхищении актеры, и особенно те, которые доселе были крепостными. Пора была подумать об участи этих бедных людей. Директором, говорят, назначен будет Всеволод Андреевич Всеволожский. Нельзя было сделать лучшего выбора: богат, живет на роскошную ногу, знаком с целой Москвой, гостеприимен и приветлив, имеет свой отличный оркестр — словом, настоящий директор императорского театра. Думают, что это звание введет его в большие издержки, но что ж в том худого, если богатый человек употребит в пользу службы свои избытки? Это похвальнее, чем живиться и крохоборничать от службы, как то делают многие.

23 февраля, пятница

Над нашей Катериной Ивановной Яковлевой учреждается опекунство; только не такое нежное опекунство, под каким была она у маменьки и дядюшек до своего совершеннолетия — нет, это опекунство будет тягостное, стеснительное, жестокое, и стражем интересов доброй ветреницы назначается строгий и расчетливый генерал Стру-говщиков. Увы! Ее разлучают с магазинами и магазинщи-цами, с мадам Шалме, Дюпаре и прочими отъявленными разбойницами, запрещают забирать в долг на Кузнецком мосту всякое тряпье и подписывать счеты разных усердных услужников, не взглянув на итог. Увы! Увы! А между тем имя и звание искателя приключений, увозившего ее, сделалось известным: это какой-то пожилой полковник или генерал Дембровский.

Князь Д.А.Хилков, не только не знакомый с Катериною Ивановною, но и никогда ее не видавший, однажды,

Стр. 189

играя в бостон у тетки ее, М.И.Суровщиковой, услышал, что приехала какая-то дама и в другой комнате громко разговаривает и поминутно хохочет, вдруг, положив карты на стол, сказал: «Ах, Боже мой, какие у этой дамы или барышни прекрасные зубы!» — «А почему вы так заключаете?» — спросил Жеребцов. «Да все хохочет, — отвечал Хил-ков, — а не имея прекрасных зубов, женщина хохотать не станет». И в самом деле, у ней зубы что твои перлы, и рыжий князь Волконский уверяет, что он дал бы за каждый по мужику. Бедный князь: видно, его собственные плохо жуют!

Говорят, что эта перлозубая ветреница чуть ли не выходит замуж за какого-то Шереметева. Пора, пора!

25 февраля, воскресенье

Вчера вечером у князя Сибирского я познакомился с одною распрепочтенною княжною Елизаветой Трубецкою, которая с будущего года намерена издавать модный журнал для женщин под названием «Амур». Не знаю, кто мог надоумить сиятельную издательницу просить у меня совета насчет эпиграфа к будущему ее журналу, только она выбрала советника невпопад. Я сказал ей, что к такому журналу, который называется Амур и будет издаваться дамою, приискать эпиграф очень нелегко и что, по мнению моему, для полного успеха в столь важном деле ей следует обратиться за советом к князю Шаликову как лучшему специалисту в столице по части эпиграфов, мадригалов и Всего, что касается до амурной литературы. Княжна осталась очень довольна моим указанием на князя Шаликова и хотела непременно посоветоваться с ним при первой встрече — на Пресненских прудах! В добрый час!

При сем случае я узнал, что князь Юрий Трубецкой, переводчик с французского небольшой комедии под заглавием «Платье без галунов», — близкий родственник будущей издательнице «Амура». Видно, таланты наследственны в этой фамилии.

Вот и еще одна дама, г-жа фон Фрейтаг (Мария Фран-Циска Регина, урожденная Pfundheller), переводчица ко-

Стр. 190

медии Гингера «Наш пострел везде поспел» и знаменитой Иффландовой драмы «Охотники» (скорее, стрелки — die Jager), разрешилась оригинальною драмою в пяти действиях «Великодушная женщина». Мне случилось прочитать ее и— и грешный человек! — полагаю, что зрители слишком будут великодушны, если при представлении досидят до окончания первого действия.

26 февраля, понедельник

Вот роман, так роман, которым снабдил меня добрый Платон Петрович Бекетов. Во-первых, одно имя героя уже приводит в трепет: Дон Коррадо де Геррера! А эпиграф? Посмотрите, посмотрите! Все законы света нарушены, узы природы прерваны, древняя вражда из ада возникла!'У-у! У-у! Так мороз и подирает по коже! И однако ж этот роман — сочинение очень доброго, миролюбивого и умного человека, бывшего нашего студента — Гнедича. Некогда в университете его называли l'etudiant aux echasses (студент на ходулях) или просто ходульником, потому что он любил говорить свысока и всякому незначительному обстоятельству и случаю придавал какую-то важность. Между прочим, он замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера, из которых наиболее восхищался «Гамлетом» и «Заговором Фиеско». ХА.Чеботарев очень уважал его, и когда, во избежание припадков подагры или хираргры, должен был, по предписанию врачей, решаться на сильный моцион, то одного только Гнедича приглашал с собою играть в бабки. В «Гамлете» особенно нравилась Гнедичу сцена привидения, а в «Фиеско» — монолог Веррины, в котором этот беспощадный заговорщик (карикатура на Катона) говорит, что он «готов распороть себе брюхо, вымотать кишки, свить из них веревку и на ней удавиться!».

Небось не верится? Не угодно ли взглянуть? Трагедия напечатана у старого знакомца нашего Гари в 1803 г. и продается по цене неслыханной.

И вот результатом этой страсти к «Гамлету» и «Фиеско» появился «Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства испанцев»!

Стр. 191

А Бородулин тут как тут: вышел роман, как обойтись без эпиграммы:

Коррадо говорит, Что штуку он такую сотворит,

Что лопнет ад со смеху.

Он сделает потеху: Все грешники лишатся ада, Кроме читателей Коррада.

Натянул, злодей, крепко натянул, да как быть? Подчас обмолвишься и вместо умной глупости скажешь глупость и пошлую.

Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, который три раза прочитал «Те-лемахиду» от доски до доски и даже находил в ней бесподобные стихи, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел по случаю отъезда своего в Петербург. Когда приятели его, в особенности сметливый Алексей Юшневский, стали издеваться над его намерением, он доказал, что большие пьесы, в которых сюжет разделяется на несколько суток, совсем не диковина, что, не говоря уже о народных немецких представлениях, каковы, например, «Русалка» и проч., состоящих из трех и более частей, есть у Шиллера трагедия «Валленштейн» в двух частях, так же как и у Шекспира «Король Генрих» в трех; а наконец, в подтверждение своей мысли, он откопал в какой-то старой, завалявшейся книге, что в Италии (помнится, в Генуе) была представлена пьеса «Генрих IV» в 15 действиях и 3 частях; ее давали по три дня сряду и каждую часть под особым названием: 1) «Генрих, король наваррс-кий, при французском дворе», 2) «Генрих в лагере, или Сражение при Иври» и 3) «Генрих IV на престоле, или Торжественное вступление его в Париж».

А для чего вся эта театральная эрудиция, если не для извинения безрассудного литературного предприятия?

27 февраля, вторник

Бывший тамбовский губернатор Александр Борисович Палицын, с сыном которого я учился в пансионе Ронка, затащил меня к себе, по старому знакомству с тамбовскими моими родными. Преинтересный старик! Он кой-что

Стр. 192

пописывал и во время своего губернаторства, а теперь сделался литератором не на шутку: ни на час без дела и занимается переводами сочинений большей частью серьезных. Перевел и издал: Макартнея, Делилев «Дифирамб на бессмертие души», творение Жирардена о составлении ландшафтов и «Новую Элоизу» Руссо. Кроме того, я видел у него в манускриптах почти уже изготовленные к изданию поэмы «Времена года» Ламбера и «Сады» аббата Делиля, и еще очень любопытное «Послание к Привете, или Воспоминание о некоторых российских писателях его времени». Вот каков! Кажется, этот экс-губернатор с большею пользою употребляет свое время, чем экс-губернатор добрейший Маркловский, составитель новой собачьей породы.

У Палицына встретился я с Алексеем Дурновым, родным племянником земляка твоего Александра Воейкова, который задает такие славные литературные вечера и попойки Мерзлякову, Жуковскому, Измайлову, Мартынову, Сумарокову, Каченовскому и многим другим у себя в доме, на Девичьем поле. Дурнов, отлично играющий на скрипке и флейте и вообще величайший охотник до музыки, с энтузиазмом рассказывал об изобретении каким-то парижским часовщиком Лораном необыкновенной флейты из хрусталя, издающей такие очаровательные звуки, что, слушая их, какие бы кто крепкие нервы ни имел, а непременно разразится рыданьем. Но это изобретение ничто в сравнении с тем, о котором рассказывала возвратившаяся из чужих краев известная здешняя богачка Шепелева. В бытность ее в Париже выдумали и ввели в большую моду какие-то прозрачные рубашки, о которых путешественница отзывалась с восторгом таким образом: «Не можете представить себе, что это за прелестные сорочки: как наденешь на себя да осмотришься, ну так-таки все насквозь и виднехонько!»

28 февраля, среда

Утром заезжал к саратовскому откупщику Устинову, который иногда снабжает меня, по переводу отца, деньжонками, — почивает! Заезжал к нему во втором часу — почивает! Заезжал вечером — и ответ тот же, только во множественном числе: «почивают». Ах ты Господи! Со мною

Стр. 193

чуть ли не делается то же, что с одним путешественником, который, приехав в Астрахань, тотчас отправился к тамошним индийцам смотреть их идолов. «Можно видеть па-году?» — спрашивает он у привратника. «Нельзя, — отвечает привратник, — идолы почивают!» — «А когда же их видеть можно?» — «Когда проснутся». — «Когда же они проснутся?» — «А когда все в городе започивают».

На что же тут ученье, если надобно к разбогатевшему целовальнику ездить три раза в день из собственных своих ста пятидесяти рублей, а он все почивать будет?

Рассказывали об одном помещике Долгове, большом ревнивце, которому, по его мнению, изменила молодая жена. Сутки двои или трои разъезжал он по родным и знакомым своим рассказывать постигшее его бедствие и объяснять все подробности измены и случай, по которому он будто бы узнал о ней. Никакие увещания и представления этих родных и знакомых и все их доводы к извинению поступка жены — как, например, что он мог ошибиться, что не надобно принимать так горячо к сердцу маленького кокетства молодой женщины и проч. — не могли успокоить несчастного мужа, и он все оставался безутешен и хотел завести процесс, покамест не напал на Михаила Константиновича Редкина, очень хладнокровного, очень доброго и чрезвычайно здравомыслящего и начитанного старика с сократовской физиономией.

«А вот, изволишь видеть, мой любезный друг, — говорил Редкий Долгову, — если и в самом деле приключение такое с тобой последовало и тебя не обманули глаза, так, по мнению моему, все-таки печалиться очень не имеется достаточной причины. Случалось ли тебе читать «Премудрость Соломона», сиречь его «Притчи»? Если не случалось, так вот прочитай, что он, величайший из всех мудрецов прошедших, настоящих и будущих, глаголет в главе 30, стихи 18—20. «Трие ми суть невозможная уразумети и чет-вертаго не вем: следа орла паряща по воздуху и пути змия ползуща по камени и стези корабля пловуща по морю и путей мужа в юности его. Таков путь жены блудницы: яже егда сотворит, и измывшися, ничто же, рече, содеях нелепо». Следовательно, уж если великий Соломон почитает невозможным уразуметь подлинность содеянной неверно-

Стр. 194

сти, потому что она не оставляет по себе следа, так уж нам-то с тобою и подавно нечего искать, с позволения сказать, пустого места».

Вот что значит настоящее красноречие и кстати приведенный пример из древних писателей! Муж подумал, утешился и теперь опять разъезжает по знакомым, но только для того, чтоб каяться пред ними в слишком поспешном и напрасном обвинении жены своей.

2 марта, пятница

Вчера изъездил пол-Москвы с поздравлениями именинниц и насилу сегодня отдохнул. Будь это не по обязанности, изъездил бы всю Москву и, конечно бы, вовсе не устал. Таков человек! Кончил день у Авдотьи Петровны Ка-рамышевой, в надежде встретить Петра Степановича Молчанова, которого хозяйка завербовала к себе в племянники, но вместо этого любезного человека встретил братца ее, известного кащея Василья Петровича Нестерова, и несколько других вовсе невзрачных рож, которые только и толковали что о доходах да о количестве принадлежащих им душ (вероятно, подлинно осужденных на адские муки). Тетушка очень сетовала на племянничка: говорила прежде какими-то обиняками, а наконец перед ужином разразилась прямым и очень ясным упреком: «Нынче, батюшка, случайные родные неслучайных родных знать не хотят. Вот и наш обер-прокурор не удостоил нас своим посещением». Нечего сказать, превеселый вечер! Да и поделом, не умничай, и если тебе хорошо, то не ищи лучшего. Отвечерял бы на Поварской, у Небольсиной, так нет; мы, видишь ты, прозираем в будущее!

Получил письмо из Петербурга: просьба моя с аттестатом представлены в Иностранную коллегию, и я вскорости определен буду. Зять Лабата, лейб-хирург Иван Петрович Эйнбродт, просил министра Будберга, который дал приказание не медлить определением. Альбини же пишут, что они в конце апреля будут в Москве и надеются, что я провожу их в Липецк, а за то, по окончании сезона вод, они проводят меня в Петербург. Schwester Dorchen от себя прибавляет, что по принятым мерам я, несмотря на определение в службу, могу до осени пожить на свободе, под

Стр. 195

предлогом пользования липецкими минеральными водами. Кажется, все улаживается по желанию, как нельзя лучше. Благодаря покровителям моим я попал в число гостей на завтрашний обед в Английском клубе; следовательно, увижу героя Багратиона лицом к лицу, а праздник должен быть на славу; у садовников Лебедева и Соколова подряжено одних цветов для уборки лестницы и померанцевых деревьев для украшения стола на двести рублей.

4 марта, воскресенье

Гость. — Благодарю за угощенье,За ласку и за все про все. (В сторону)Мысль хороша, но исполненье, Мне кажется, ни то ни се.(Из оперы «Откупщик-хлебосол»)

Конечно, князь Багратион не только сказать, но и подумать этого не может. Прием торжественный, радушие необыкновенное, энтузиазм неподдельный, а угощение подлинно на славу — вот что вчера встретил желанный гость в Английском клубе.

Стол накрыт был кувертов на 300, то есть на все число наличных членов клуба и 50 человек гостей, убранство великолепное, о провизии нечего и говорить: все, что только можно было отыскать лучшего и редчайшего из мяс, рыб, зелени, вин и плодов, — все было отыскано и куплено за дорогую цену, а те предметы, которых, по раннему времени года, у торговцев в продаже не было, доставлены богатыми владельцами из подмосковных оранжерей бесплатно: все наперерыв старались оказать чем-нибудь свое усердие и участие в угощении.

Ровно в два часа пополудни, обыкновенное время обедов в клубе, приехали князь Багратион, градоначальник и генерал-адъютант Уваров и вместе вошли в большую гостиную. Члены клуба, жадничая видеть ближе героя, так столпились вокруг его и в дверях, что старшины, предшествовавшие ему и градоначальнику по обязанности, в качестве хозяев, насилу могли проложить им дорогу. Князь Багратион имеет физиономию чисто грузинскую: большой с гор-

Стр. 196

биною нос, брови дугою, глаза очень умные и быстрые, но в телодвижениях он показался мне не очень ловким.

Лишь только отворили двери в столовую, оркестр заиграл тот же вечный польский, которым всегда начинаются танцы в Благородном собрании: «Гром победы раздавайся!», а старшины поднесли князю на серебряном подносе приветные стихи и тотчас же потом начали раздавать или, вернее, совать их в руки прочим присутствующим. Мне досталось три экземпляра этого высокопарного произведения Николева, в котором, разумеется, не обошлось без Тита, Цезаря, Алкида и прочих нехристей. Вот последние стихи:

Славь тако Александра векИ охраняй нам Тита на престоле,Будь купно страшный вождь и добрый человек,Рифей в отечестве, а Цесарь в бранном поле:

Да счастливый Наполеон, Познав чрез опыты, каков Багратион,Не смеет утруждать Алкидов росских боле.

За обедом князь сидел между двумя Александрами: А.А.Беклешовым и АЛ.Нарышкиным, а против них двое старшин, для угощения. За Нарышкиным особенно ухаживали князья Цицианов и Грузинский и В.А.Всеволожский, потчевая его то тем, то другим, и надобно отдать ему справедливость, что он не обижал их отказом. С Уваровым не расставался красавец генерал князь Андрей Иванович Горчаков, племянник Суворова, командующий здесь каким-то полком (чуть ли не нашенбургским).

С третьего блюда начались тосты, и когда дежурный старшина, бригадир граф Толстой, встав, провозгласил: «Здоровье государя императора!» — все, начиная с градоначальника, встали с мест своих, и собрание разразилось таким громогласным «ура», что, кажется, встрепенулся бы и мертвый, если б в толпе этих людей, одушевленных такою. живою любовью к государю и отечеству, мог находиться мертвец. За сим последовал тост в честь князя Багратиона, и такое же громкое «ура» трижды опять огласило залу. Но вместе с этим «ура» грянул хор певчих, и вот раздалась, наконец, кантата Павла Ивановича Кутузова:

Стр. 197

Тщетны россам все препоны: Храбрость есть побед залог. Есть у нас Багратионы: Будут все враги у ног!

В продолжение пения этих камплетцов, как называл их умный циник З.Н.Посников (вместо куплетцев), сочинитель поминутно выскакивал из-за стола, подбегал то к градоначальнику, то к князю Багратиону и к другим почетным лицам и оделял всех, кто только попадался под руку, экземплярами своей кантаты. Простодушный старик Бабе-нов, которому достался также экземпляр этой кантаты, прочитывая ее несколько раз, никак не мог вразумиться, кому именно принадлежат эти ноги, у которых будут враги, упоминаемые в последнем куплете, и адресовался ко многим с просьбою разрешить его недоумение. «Тут нечего и думать, — преважно заметил ему красноносый весельчак Дружинин, — смысл этого стиха «Будут все враги у ног» есть тот, что все враги будут побеждены нами, то есть русскими. Конечно, автор мог бы сказать это яснее: «будет враг у наших ног», но как быть! В пылу поэтического вдохновения не мудрено ошибиться выражением». Аи да толки! Вот что называется пересыпать из пустого в порожнее!

Между тем тосты продолжались: сперва в честь почтенного начальника Александра Андреевича, АЛ.Нарышкина и генерал-адъютанта Уварова, потом некоторых почетных москвичей: князя Долгорукого, Апраксина, Валуева и многих других и, наконец, старшин клуба и всех его членов. Эти тосты были причиною, что многие нечувствительно понаклюкались. По окончании обеда гости перешли в гостиную, и там старшины объявили князю Багратиону, что он единогласно и без баллотировки избран членом клуба в воспоминание того дня, в который он осчастливил клуб своим посещением. Этой церемонии я не видал, потому что в гостиную попасть не мог — и не без причины.

Многие утверждали, что генерал Уваров прислан от государя с секретным поручением: узнать мнение московской публики насчет несчастного аустерлицкого сражения и делаемых приготовлений к новой войне с французами. Не думаю: это просто пустые разглагольствия.

Стр. 198

Государь, вероятно, знает и без того, что мнение Москвы состоит единственно в том, чтоб не иметь никакого мнения, а делать только угодное государю, в полной к нему доверенности.

7 марта, среда

Нейком написал прелестную музыку на две небольшие комические интермедии сочинения Гунниуса: «Der Schaus-piel-Director» и «Ehestand Wehestand». Какой разнообразный и вместе какой трудолюбивый талант этот Нейком! Не проходит недели, чтобы он не попотчевал публику чем-нибудь новым; то сочинит сонату, то симфонию, то квартет, и вот, для разнообразия, написал в одно почти время две интермедии! Теперь оканчивает хоры для элегическо-драматического представления, которое будет дано в воспоминание усопшего Штейнсберга. Это элегически-драматическое представление сочинил Гейдеке. Начало не слишком поэтическое:

Auch hieher jagt das ruhelose Herz Verfolgend unbesiegbar mit herbem Schmerz. (Сюда тоже стремится беспокойное сердце, Непрерывно преследуемое жестоким страданием.)

— то есть, как водится у немцев: где Herz, тут и Schmerz;

Entflohne Lust Aus Freundes Brust (Улетевшая из груди Друга радость.)

— и опять, разумеется, где Lust, тут и Brust.

Но дело не в стихах, а в музыке. Я слышал некоторые хоры — прелесть! Перед пьесою исполнен будет небольшой реквием, сочинения также Нейкома: есть аккорды, раздирающие душу.

По смерти Штейнсберга как-то пропадает охота ездить к немцам. Ни скромная прелестница Шредер, ни болтливая кокетка Кафка, одни не в состоянии поддержать тех пьес, в которых играли они с Штейнсбергом; устоят разве одни только большие оперы по милости Соломони, Галь-тенгофа и Гунниуса.

В два с небольшим года Штейнсберг «Русалками», «Чертовою мельницею» и «Духовидцем» («Das neue Sonntags-

Стр. 199

kind») приобрел тысяч до 20 рублей, которые оставил жене своей, доброй, но бесталанной немочке. Будет ли она уметь сохранить их? Едва ли. Чудное дело! Кажется, вдова Штейнсберга должна была в своем кругу внушать к себе уважение, а между тем этого вовсе нет. Вот уж она и сбирается в Петербург вместе с Кестером. Добрый путь, милая Anastasia! Мы не забудем вашего супруга, а Снегирь-Nemo не забудет вас и вашей полновесной пощечины.

8 марта, четверг

Штейнсберг был не только отличный актер, но и отличный поэт, хотя поэзия его, как поэзия и всех немецких студентов, воспитывавшихся под влиянием Кантовой философии, несколько отвлеченна и туманна, но зато недостаток этот искупается необыкновенною энергиею мыслей и выражений. Рифмы Штейнсбергу нипочем и нисколько его не затрудняют. Как хороши его октавы, к которым прибран им так счастливо эпиграф: «Если плохо теперь, то не всегда так будет. Над настоящим хочет дух подняться».

Все стихотворение от начала до конца выдержано мастерски, а скончание его в особенности превосходно. На днях спишу его непременно целиком, на досуге переведу и посвящу Мерзлякову. Это, во-первых, будет посильная дань моей к нему благодарности, а во-вторых, небольшой косвенный упрек за то, что он не любит немецких поэтов.

10 марта, суббота

После клубного обеда князю Багратиону и после частных угощений, которыми Москва чествовала дорогого гостя и других петербургских приезжих, она отдыхает. Пора! Надобно же веселой старушке Москве переварить все съеденные ею стерляди и выпитое шампанское. Теперь настоящий пост: тихо и смирно, ни обедов, ни новостей.

Говорят, что обязанности скучны, но я начинаю находить, что скучно и без обязанностей. Решился опять таскаться по лекциям, что очень утешает моего Петра Ивановича, а между тем продолжается переписка насчет моего определения в службу. Не знаю, как благодарить моих добрых покровителей за все хлопоты, которые они на себя по сему случаю принимают.

Стр. 200

У князя Ивана Сергеевича Гагарина встретил я знаменитого живописца Тончи. Он женат на старшей дочери князя. Сед как лунь. Судя по виду, ему должно быть лет около шестидесяти, но, по живости разговора, нельзя дать ему и сорока. Он занимал всю беседу. Удивительный человек! Кажется, живописец, а стоит любого профессора: все знает, все видел, всему учился. Толковал о политике, науках, современных открытиях, рассказывал разные анекдоты, один другого занимательнее. Я слушал разиня рот и не видал, как пролетело время.

Между прочим, он сказывал, что когда в Лукке захотели образовать муниципалитет, то один остряк из слова municipalita сделал прекрасную анаграмму, которая может идти за эпиграмму: Capi mal uniti (неудачно объединенные головы). Рассуждая о сходстве латинского и итальянского языков, он рассказал следующий анекдот. Некоторые богатые жители в Вероне, построив часовню Богоматери, захотели украсить ее приличною надписью, но вышло затруднение: одна половина строителей желала, чтоб надпись сделана была на латинском языке, а другая настаивала, чтоб она была на итальянском. Долго продолжался спор, покамест один находчивый академик не помирил обе стороны, сделав следующую надпись:

In mare, in terra, in subita procella

Invoquo te, Maria, benigna Stella.

(На море, на земле, под внезапной бурей

Я взываю к тебе, Мария, благосклонная звезда.)

Все были удовлетворены: для одних надпись была латинская, для других итальянская. В пример необыкновенной гибкости латинского языка, Тончи написал одну фразу, которую читай как хочешь, с начала или с конца, буква в букву, и она сохраняет свой смысл:

In girum imus noctu ut consumimur igni.

(Мы ночью входим в круг, чтобы сгореть в огне.)

Что за любезный человек и с каким многосложным образованием этот Тончи! После всего, что я слышал о нем и от него, не удивляюсь, что русская княжна вышла за итальянского живописца. Он страстно любит литературу и сам пишет стихи: Микель-Анджело и Сальватор Роза были

Стр. 201

также поэты; в альбоме одной из его своячениц я читал написанные им стихи: не ручаюсь, чтоб они были его сочинения, но, во всяком случае, выбор делает честь его вкусу: «Прошедшего нет, но тщетная память хранит его у себя. Будущего нет, но непокорная надежда рисует себе его. Есть лишь одно настоящее, но оно мгновенно уходит в лоно небытия. Итак, жизнь есть, действительно, воспоминание, надежда, мгновение».

Тончи теперь мало занимается живописью и пишет иногда только портреты с родных жены своей. Портрет, написанный им с старого князя, — произведение образцовое: кроме необычайного сходства, какая работа и какой колорит! Точно живой, так и выходит из полотна; но говорят, что этот портрет, как он ни превосходен, ничто в сравнении с портретом Державина, писанным в Петербурге. Тончи ни за что не хотел представить поэта в парике, а Державин не соглашался писать себя плешивым, и потому художник придумал надеть на него русскую соболью шапку. Сказывают, что это верх совершенства.

14 марта, среда

Здешний губернский предводитель, князь Дашков, сын знаменитой княгини Екатерины Романовны, получил александровскую ленту. По сему случаю князь, несмотря на великий пост, хотел дать огромный бал и пировать на славу, но главнокомандующий отсоветовал; говорит: «Неприлично; лучше дай обед или подожди до пасхи». Князь согласился с радостью, а между тем берет четырех сирот из бедных дворян на свое воспитание. Добряк!

А.С.Черепанов рассказывал, что соседи его, здешние откупщики, по-простонародному «компанейщики», перессорились между собою из пустяков. Приехав вечером с какого-то обеда на заседание в контору, один из трех присутствовавших расхвастался пред товарищами об услугах его общему делу, утверждая, что если б не он, то не миновать бы убытков и вся бы компания к черту. Это задело за живое твоего beau-frere, Прокофья Михайловича Семенова, который не без основания полагал себя посмышленее, и вот он, приосанившись, отвечал: «Может быть, и так, Петр Тимофеич. Конечно, ты мудрен, очень мудрен, а все-

Стр. 202

таки загадки моей не разгадаешь». — «Ну-ка, попробуй загадать, так увидишь, что разгадаю». — «Нет, не разгадаешь». — «Да уж разгадаю», — живо отвечал Бородин. «Ну, слушай, Петр Тимофеич, да слушай обеими, эйн, цвей, дрей — что это такое?» Бородин призадумался, понасу-пился и вспыхнул. «Ну, слушай же ты меня, Прошка! Этой загадки, конечно, я не разгадаю, да уж и обиды такой тебе не спущу: откуп лопни хоть сейчас, а я тебе не дольщик!» С этими словами он вскочил с кресла — и был таков! На другой только день хромой Соловой успел помирить товарищей.

24 марта, Лазарева суббота

Гулянье на славу! Погода прекрасная. Небольшой мороз осушил площадь. Щегольских экипажей множество. Были кавалькады, в которых отличался князь Касаткин и Зотов; первый на каком-то арабском или турецком жеребце, который все прыгал под своим всадником. Седло и сбруя турецкие, облитые золотом и украшенные драгоценными каменьями — очень картинно, но было бы еще картиннее, если б всадник сам был в турецком костюме, а то убранство лошади не согласовалось с синим фраком и черным спенсером: точно как будто и седло и мундштук взяты были напрокат у Лухманова. Другой выехал настоящим английским джентльменом: на рыжем жеребце с проточиною во весь лоб; сбруя новенькая, только что из мастерской Шульца, легонький мундштук с серебряными удилами. Сам всадник в черном фраке и сапогах с отворотами: просто, красиво и нарядно. Княжны Щербатовы из новой зеленой кареты своей глаз с него не спускали, да видишь, не то время!

Обедал у Катерины Александровны и, к великому моему удовольствию, встретил, наконец, почтенного Якова Ивановича Булгакова, которого так давно мне хотелось увидеть поближе. Он живет неподалеку от Катерины Александровны и называет ее милой соседушкой. Яков Иванович находился в дружеских связях с покойным ее мужем, и оба были близки к князю Потемкину. Булгаков имеет замечательную наружность: лицо умное и серьезное, однако ж не без приятности: довольно тучен, но в движе-

Стр. 203

ниях свободен и ловок, говорит, как книга. Где он не был, чего не видал и чего не испытал в своей жизни! Трудолюбие — отличительное его качество. Говорят, что он не может ни минуты оставаться праздным: не пишет, так читает. П.И.Страхов сказывал, что он подарил ему свой перевод первой части «Анахарсиса» и склонил его переводить последние. Непостижимо, как этот человек, при деятельности ума своего, живет без службы! Очень любит Москву. Он утверждал, что для людей, окончивших почему бы то ни было служебное поприще, нет лучшего приюта в мире, как Москва. При этих словах мне пришли на память прекрасные стихи Карамзина:

Кто в мире и любви умеет жить с собою,Тот радость и любовь во всех странах найдет;

а Булгаков, кажется, находил это счастие повсюду, даже и в Семибашенном замке, куда он заточен был турецким правительством: оставаясь там в заключении более двух лет, он умел не соскучиться и перевел «Всемирного путешествователя», первую книгу гражданской печати, которую я читал в моем детстве. Я думаю, оттого-то я с таким любопытством смотрел на Булгакова и слушал его с такой жадностью.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: Жихарев СП. Записки современника. — М: Захаров, 2004.— 560 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© Игорь Захаров, издатель, 2Стр. 002
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)