Стр. 103

1 октября, воскресенье

Всюду толки об «Эдипе», и странное дело, есть люди из числа староверов литературных, которые находят, что какая-нибудь «Семира» Сумарокова или «Росслав» Княжнина больше производят эффекта на сцене, чем эта бесподобная трагедия. Мне кажется, что можно безумствовать так из одного только упрямства. Все лучшие литераторы: Дмитриев, Карамзин, Мерзляков — отдают полную справедливость автору; да и нельзя: труд его достоин не токмо хвалы, но и уважения: до него никто у нас на театре не говорил еще таким языком, и те, которые показывают вид, что предпочитают ему Сумарокова и Княжнина, действуют не весьма добросовестно, потому что хотя и запрещается спорить о вкусах, но это запрещение относится скорее к огурцам и арбузам и прочему, нежели к произведениям ума. Впрочем, и то сказать: если человек иногда может быть вещественно-близорук, косоглаз и даже слеп, то почему ж ему не быть близоруким, косоглазым и слепым и в нравственном отношении? А если допустить это, пословица выйдет справедлива: о вкусах не спорь.

Как жаль, что Озеров при сочинении прекрасной тирады проклятия Эдипом сына не имел в виду превосходных Дантовых стихов, которые так были бы кстати и так согласовались бы с положением самого Эдипа, испытавшего на себе все бедствия, им сыну предрекаемые:

«Ты испытаешь, как солон чужой хлеб и как жестки ступени чужого крыльца, но что еще более для тебя будет тягостным — это скучное и развратное общество, в которое ты впадешь и которое, несмотря на свою гнусность, неистовство и безбожие, обратится, однако ж, против тебя и посмеется над тобою». В этом сухом и плохом переводе нет и тени тех красот, которые заключаются в строфе Божественного Данта, но гений Озерова умел бы облечь этот скелет в надлежащий образ и вдохнуть в него жизнь и движение.

Сегодняшний спектакль на Петровском театре, несмотря на воскресенье, отменен, по причине — так гласит афиша — «воздушного путешествия г. Кашинского, предпринимаемого им во второй раз». Хороша причина!

Стр. 104

3 октября, вторник

Альбини приехали сегодня к обеду и пробудут до 7 числа. Комнатами и устройством помещения чрезвычайно довольны. Обед был превкусный, а с дороги, после трехдневной голодухи, показался им еще вкуснее. Петр Иванович в восхищении от петербургской красавицы, да иначе и быть не может. У Альбини здесь много дел, и он должен выезжать беспрерывно. Не знаю, буду ли уметь занять милую гостью, которая все это время должна оставаться одна, но во всяком случае, постараюсь и даже приглашу Снегиря-Nemo летать к нам почаще: он знаком уже с нею и бывает забавен.

5 октября, четверг

Вчера ездили в немецкий театр, а сегодня возил гостей смотреть «Эдипа». Милая докторша находит, что мадам Шредер играет русалку не токмо приятнее, нежели в Петербурге мамзель Брюкль (впоследствии мадам Линден-штейн), которая хотя имеет и огромный голос, но зато неловка и дурна собою, но даже лучше самой мадам Кафка. От Штейнсберга в восхищении: говорит, что лучше Мин-неварта видеть невозможно и что он и в Петербурге отличался в этой роли, несмотря на то, что Линденштейн, который в фарсах почитается несравненным, играл Ларифа-ри. Между прочим, они сказывали, что главной причиной удаления Штейнсберга из Петербурга бьшо соперничество его с Линденштейном, потому что директор немецкого театра, Мире, передал Линденштейну половину ролей, занимаемых Штейнсбергом. Я никак не предполагал, чтоб Альбини посещали русский театр и видели «Эдипа» уже в Петербурге. Они находят, что Плавильщиков в «Эдипе» превосходнее Шушерина, но что все прочие роли играются в Петербурге гораздо лучше, и особенно роль Антигоны, которую исполняет воспитанница театральной школы, Семенова, с необыкновенным талантом.

Мне хотелось бы свозить гостей моих во французский спектакль в субботу посмотреть две очень хорошие пьесы: «La Femme comme il у en a peu» и «Les Folies amoureuses»; но, к сожалению, они в этот день намерены выехать.

Стр. 105

Получено известие, что талантливая мамзель Штейн вышла замуж за отличного актера Гебгарда и принята на петербургский немецкий театр, на котором муж ее занимает амплуа первых любовников. Говорят, что она с каждым днем видимо совершенствуется и что публика принимает ее лучше, нежели мамзель Брюкль в операх и холодную красавицу мамзель Леве в комедиях и драмах. Пастор Гейдеке уверяет, что если семейные хлопоты и заботы не воспрепятствуют ей, она может сделаться первою актрисою Германии.

Здоровье Штейнстберга чрезвычайно расстроивается, а между тем он всякий раз играет. Сдача театра Муромцеву решена. Хорошо будет управление!

6 октября, пятница

Сегодня посещали Альбини многие из здешних почетных медиков. Странное дело! Никто лучше их не знает, что делается в свете, оттого ли, что они, рыская беспрестанно по разным домам, имеют случаи узнавать вообще о всех происшествиях, или имеют какие-нибудь особые источники, из которых могут почерпать новости; только им все известно лучше и обстоятельнее, нежели самому князю Одоевскому, который тратит такие большие суммы на содержание своих городских и загородных корреспондентов. Между прочим, господа медики рассказывали, что вообще во всех сословиях одна речь: благословения государю и что по одному его слову все бы готовы были — старый и малый, знатный и простолюдин — не токмо жертвовать своим состоянием, но сами лично приняться за оружие и стать в ряды воинов на защиту престола и отечества». Как теперь кстати стих Дмитриева: «Речешь — и двигается полсвета» и проч.

Между тем как гости мои были заняты докторами, я воспользовался свободным временем и сделал несколько необходимых визитов, которые должен бы сделать несколько дней назад. Был у тетки Прасковьи Гавриловны, был у твоих Семеновых. Милые кузины наши Вишневские и твои сестры добреют и полнеют, но не молодеют: пора, пора! Но я боюсь, чтобы пора уже не прошла. Заезжал к Лобковым: востроглазая Арина Петровна так же хороша, так же

Стр. 106

весела и так же насмешлива по-прежнему; и нельзя не любить ее; но четырехмесячное отсутствие и серьезные размышления много меня изменили. К чему могла повести меня эта исключительная привязанность?

8 октября, воскресенье

Гости мои выехали из Москвы совершенно довольные мною, дав честное слово в проезд свой через Москву в будущем апреле опять остановиться у нас, а осенью ехать вместе в Петербург. Мы с Петром Ивановичем провожали их до Всесвятского, где распили бутылку шампанского за здоровье ненаглядной «Сестры Дорочки», как она мне под сурдиною велела называть ее, говоря, что это название приятнее для слуха; а я прибавил: и еще приятнее звучит в сердце.

Только что распростились мы с ними и они хотели садиться уже в карету, как, обернувшись, увидели мы над Москвою преогромное зарево пожара. Долго-долго стояли мы в недоумении, что такое так жарко гореть могло, пока едущий из Москвы почтальон не объяснил, что горит Петровский театр и, несмотря на все усилия пожарной команды, едва ли она в состоянии будет отстоять его.

Наконец мы расстались не без взаимного горя: «Нежный цветок знакомства всегда насаждает в сердце тернии разлуки», — сказали они, и справедливо: Бог весть, удастся ли опять встретиться в жизни? Столько непредвидимых случаев, столько неожиданных бедствий! Державин прав:

Сегодня льстит надежда лестна, А завтра что ты, человек?

Петру Ивановичу очень хотелось заехать на пожар, но я решительно отказался: из огня да в полымя! Приехал домой, и вот несколько гекзаметров на немецкую тему Schwester Dorchen, Сестры Дорочки:

Смертные в жизни подобны былинкам, брошенным в море: Ярые волны их разлучают, там соединяют внезапно, Там разлучают опять, и кто знает, на долгое ль время? Мило знакомство, но тяжко мгновенье разлуки. Ах! Буря Жизни может унесть за могилу минуту свиданья!

Не дай Бог случиться последнему!

Стр. 107

9 октября, понедельник

Петровского театра как не бывало: кроме обгорелых стен, ничего не осталось. Жаль, очень жаль! Что теперь будут делать актеры? Куда деваться публике? Время спектаклей только что наступило. Теперь один ресурс — немецкий театр, но к сожалению, Штейнсберг хиреет не на шутку, и хотя есть новые, очень хорошие сюжеты, особенно в опере, но все эти господа без Штейнсберга, как тело без души. Чего иногда не выдумает народ? Многие находятся в полном убеждении, что театр сгорел оттого, что в воскресенье назначено было представление «Русалки», в которой (Столько чертовщины, что христианину смотреть страшно и в будни, не токмо в праздник. Самые жаркие последовательницы этого мнения — две наши соседки, старухи Бу-шуева и знаменитая башмачница, известная под прозванием раскольницы. Первой эту глупость простить можно за миловидность дочки ее, Настасьи Васильевны, но другую извинить нечем, потому что работницы ее все как на подбор одна другой безобразнее.

Кстати, о Настасье Васильевне. Чем кончится страсть Петра Петровича Свиньина, которую он слишком неосторожно обнаруживает к этой бедной девушке? Она вовсе невинно пострадать может во мнении своих знакомых: наш околоток — царство сплетен. Не раз посылал он ей записки, а наконец, я встретил несчастного воздыхателя под ее окошком: уверял, что дожидается ее появления, чтоб послать ей поцелуй. Что-то уж чересчур глупо! О матери говорить нечего: под носом ничего не видит, но братья могут узнать, и дело не обойдется без истории. . f Намедни какой-то помещик Перхуров, отставной прапорщик и громогласный толстяк, в великом раздражении на французов кричал в Английском клубе: «Подавай мне этого мошенника Буонапартия! Я его на веревке в клуб приведу». Услышав грозного оратора, Иван Александрович Писарев, только что приехавший из деревни, скромный тихоня, спросил у Василья Львовича Пушкина: не известный ли это какой-нибудь генерал и где он служил? Пушкин отвечал экспромтом:

Стр. 108

Он месяц в гвардии служилИ сорок лет в отставке жил,Курил табак,Кормил собак,Крестьян сам сек — И вот он в чем провел свой век!

Иван Иванович говорит, что Пушкин и не воображает, какая верная и живая биография Перхурова заключается в его экспромте.

С удивлением рассказывают, с какою малою свитою государь изволит путешествовать. Его сопровождают не более восьми человек: обер-гофмаршал граф Толстой, князь Черторижский, генерал-адъютант князь Долгорукий, граф Ливен и Уваров, лейб-медик Вилье, статский советник Убри и камергер принц Бирон.

11 октября, среда

Вот что рассказывал генерал Бардаков, находившийся некогда в главной квартире князя Потемкина-Таврического. Князь обложил какое-то турецкое укрепление и послал сказать начальствовавшему в нем паше, чтоб сдался без кровопролития; между тем, в ожидании удовлетворительного ответа, приготовлен был великолепный обед, к которому приглашены были генералитет и все почетные особы, к свите князя принадлежащие. По расчету светлейшего, посланный парламентер должен был явиться к самому обеду, однако ж он не являлся. Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз, по обыкновению своему, ногти и беспрестанно спрашивал, не едет ли посланный. Обед приходил к окончанию, и нетерпение князя возрастало. Наконец вбегает адъютант с извещением, что парламентер едет. «Скорей, скорей сюда его!» — восклицает князь, и чрез несколько минут входит запыхавшийся офицер и подает князю письмо; разумеется, в ту же секунду письмо распечатано, развернуто... Но вот беда: оно писано по-турецки — новый взрыв нетерпения! «Скорее переводчика!» Переводчик является. «На, читай и говори скорее, сдается ли укрепление или нет?» Переводчик принимает бумагу, читает, оборачивает письмо, вертит им перед глазами туда и сюда, пожимает плечами и не гово-

Стр. 109

рит ничего. «Да говори же скорее, сдается укрепление или нет?» — восклицает князь в величайшем порыве нетерпения. «А как вашей светлости доложить? — прехладнокровно отвечает переводчик. — Я в толк не возьму. Вот изволите видеть, в турецком языке есть слова, которые имеют двоякое значение: утвердительное и отрицательное, смотря по тому, бывает поставлена над ними точка или нет; так и в этом письме находится именно такое слово. Если над этим словом поставлена точка пером, то укрепление не сдается, но если эту точку насидела муха, то на сдачу укрепления паша согласен». — «Ну разумеется, что насидела муха!» — воскрикнул светлейший и тут же, соскоблив точку столовым ножом, приказал подавать шампанское и первый провозгласил тост за здравие императрицы. Укрепление точно сдалось, но только чрез двои сутки, когда паше обещаны были какие-то подарки; а между тем донесение государыне о сдаче этого укрепления послано было в тот же день, когда светлейший соскоблил точку, будто бы мухой насиженную. Вот какие дела прежде сходили с рук! Впрочем, князю Потемкину многое извинить было можно за веру его во всемогущество русского народа и премудрость Екатерины. Он был именно тот человек, который, по словам Державина:

...взвесить смел Мощь Росса, дух Екатерины, И, опершись на них, хотел Вознесть их гром на те вершины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал!

14 октября, суббота

Шурин Г.Р.Державина, Н.А.Дьяков, показывал несколько его писем и, между прочим, собственноручное его послание, в котором наш бард делает намеки на увольнение Дьякова от должности московского прокурора и как будто утешает его в невзгоде:

Коль с невинных снял железы,Ускорил коль правый суд,Коль утер сиротам слезы,Не брал лихвы, не был плут, Делал то, что делать должно—

И без чина ты почтен...

Стр. 110

Прочие стихи не припомню, только Иван Иванович говорит, что Дьяков совсем не из разряда тех людей, которые бы могли внушать поэтические послания. И точно, мне показался он не более как прокурором, но прокурором зажиточным и наторелым в хорошем обществе.

Между прочим, к слову, о Державине. Наблюдательный Иван Иванович рассказывал, что Гаврила Романович по кончине первой жены своей (Катерины Яковлевны, женщины необыкновенной по уму, тонкому вкусу, чувствам приличия и вместе по своей миловидности) приметно изменился в характере и стал еще более задумчив, и хотя в скором времени опять женился, но воспоминание о первой подруге, внушавшей ему все лучшие его стихотворения, никогда его не оставляет. Часто за приятельскими обедами, которые Гаврила Романович очень любит, при самых иногда интересных разговорах или спорах, он вдруг задумается и зачертит вилкою по тарелке вензель покойной, драгоценные ему буквы К.Д. Это занятие вошло у него в привычку. Настоящая супруга его, заметив это ежедневное, несвоевременное рисованье, всегда выводит его из мечтания строгим вопросом: «Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь?» — «Так, ничего, матушка», — обыкновенно с торопливостью отвечает он, вздохнув глубоко и потирая себе глаза и лоб как будто спросонья.

18 октября, среда

Москва находится в каком-то волнении по случаю объявленной войны с французами. В обществах о ней только и говорят; ожидают чего-то чрезвычайного. Многие, кажется мне, чересчур уже храбрятся и презирают французов, говоря, что первою схваткою все должно окончиться и что мы непременно поколотим этих забияк; а другие думают, что одно выигранное сражение еще не решит дела; вообще же все надеются на государя, и очень мало находится таких людей, которые не уверены были бы в успешном окончании кампании, тем более что армиею командует генерал Кутузов. Намедни у князя Несвицкого П.С.Валуев рассказывал, что Кутузов соединяет все качества настоящего военачальника: обширный ум, необыкновенное присутствие духа, величайшую опытность и ничем не поколебимое му-

Стр. 111

экество — и что он был чрезвычайно уважаем самим Суворовым, который называл его правою своею рукою.

Вот обещанный список русских, французских и немецких актеров и актрис с обозначением их амплуа. Сведения о первых двух труппах, которые теперь, по случаю пожара театра, находятся без всякого дела, притащил мне дедушка, а о немцах я позаботился сам. Как жаль, что не успею передать тебе и всех закулисных сплетен, которых у меня, по милости дедушки, порядочный запас! Разве удастся только сообщить историю о том, отчего из двух актрис, сестер Лисицыных, старшая сделалась госпожою Бутенброк и почему она перед самым венчанием была высечена розгами. История очень интересная, только извини, до будущей недели не скажу ничего.

Русский театр:

1) Плавильщиков — в трагедиях, драмах и некоторых комедиях, что называется, первые роли.

2) Померанцев — в драмах и комедиях роли благородных отцов. Высокий талант, которому цены не знают.

3) Колпаков — поступил на роли благородных отцов, а покамест играет иногда роли и не своего амплуа.

4) Кондаков — играет что велят, а по-настоящему резонер и порядочный Тарас Скотинин.

5) Прусаков — герой и первый любовник в трагедиях, драмах и операх: всюду на ходулях.

6) Украсов — несмотря на преклонные лета, остался на амплуа вертопрахов и, надобно отдать справедливость, играет отлично, хотя иногда ему изменяет орган: хрипит.

7) Мочалов — малый видный; играет везде: в трагедиях, комедиях и операх и нигде, по крайней мере, не портит.

8) Жебелев — в трагедиях и драмах первый любовник, но, говорят, хочет поступить на комические роли. И хорошо сделает.

9) Зубов — очень хороший актер всюду, а вместе и певец. Голос удивительный. По смерти Уварова пел принца Тамино в «Волшебной флейте», и даже лучше, чем его

Стр. 112

предшественник. Жаль, что для таких ролей не очень взра-чен собою. Отлично хорош в «Клейнсбергах» Коцебу, в роли волокиты старого графа.

10) Орлов — в ролях молодых людей, а иногда и слуг в драмах и комедиях. Талант есть.

11) Злов — играет в трагедиях, драмах и операх. Всюду хорош, где горячиться не нужно. В драме «Сын любви», в роли пастора бесподобен. Славный собеседник.

12) Сандунов — по амплуа своему слуга отличный, но теперь большею частью любит играть гримов: Клима Гавриловича, голодного поэта в комедии «Черный человек» и проч.

13) Волков и 14) Кураев — первые комики в одном и том же амплуа. Оба с талантом, но последний умнее и натуральнее, хотя и не так любим публикою.

15) Соколов — молодой человек с хорошим голосом: игра непринужденная. Путь будет.

16) Лисицын — любимец райка. Гримаса в разговоре, гримаса в движении — словом, олицетворенная гримаса даже и в ролях дураков, которых он представляет.

17) Кавалеров — недавно поступил на роли слуг из учеников Сандунова.

18) Медведев — бесподобен в роли Еремеевны в «Недоросле», которую, по каким-то преданиям, играют всегда мужчины; даже и на петербургском театре играет ее актер Черников.

19) Сандунова — об этой и говорить нечего.

20) Померанцева — старуха, каких мало. В драмах заставляет плакать, в комедиях морит со смеху. Играет и в операх. Талант необыкновенный.

21) Воробьева — в трагедиях и драмах роли первых любовниц. Иногда бывает недурна.

22) Баранчеева — роли благородных матерей и больших барынь в драмах и комедиях.

23) Караневичева — роли молодых любовниц превращает в старых.

24) Насова — премиленькая оперная актриса и была бы еще лучше, если б кто-нибудь занялся ею. Чистая натура: жеманства ни на грош и прекрасный голос.

25) Бутенброк — певица недурная. Баба плотная, белая и румяная, но зубы уголь углем.

Стр. 113

26) Лисицына — сестра ее; недавно поступила на роли старух. Есть талант. Играет в комедиях и операх, только стихов читать не умеет: рубит их с плеча, не соблюдая ни цезуры, ни ударений. Охотница повеселиться.

Nota bene: Волков, Кураев, Баранчеева и Лисицына — крепостные люди: первый князя Волконского, а последние Столыпина, которому принадлежала также актриса Бутенброк, бывшая Лисицына, недавно выданная замуж за немца, и покойный Уваров, отличный певец, красавец собою и прекрасный актер. Вот был настоящий принц Тамино! Жаль его!

Французская труппа:

1) Дюпаре — отличный актер во всех амплуа. Это другой Штейнсберг; разумеется, на французский лад.

2) Белькур — благородный отец. Прекрасно играет аббата Лепе и Фенелона.

3) Мериеннь — недурен в ролях, что называется, financiers: Оргонов, Сганарелей и проч.

4) Брюне и

5) Девремон — любовники в драмах и комедиях.

6) Арман — гримов.

7) Роз — слуг.

8) Кремон — тоже слуга и, говорят, еще покорный жены своей, у которой шашни с графом Салтыковым. Сверх того, дирижирует оркестром и дает уроки на скрипке.

9) Мадам Дюпаре — первая любовница вроде Каране-вичевой.

10) Мадам Сериньи — первые роли в драмах и комедиях. Поступила вместо мадам Лавандез.

11) Мадам Мериеннь — играет старух и дуэнь.

12) Мадам Роз — служанка.

13) Мадам Брюне — амплуа благородных матерей.

14) Мадам Кремон — красивенькая актриса. Недурна в оперетках, напр, в «Арестанте», мило поет «Когда в темной башне», но совсем не Виргиния, роль которой непременно присвоивает себе.

Остальные сюжеты не стоят того, чтоб упоминать о них: простые подносчики писем.

Стр. 114

Немецкая труппа:

1) Штейнсберг — абсолют.

2) Литхенс — Карл Моор, Фердинанд и проч.

3) Кистер — любовник, злодей и проч.

4) Нейгауз — роли благородных отцов и комических стариков.

5) Короп — комические роли.

6) Эмме, 7) Кюн, 8) Беренс и 9) Петер — куклы, которыми двигает по произволу Штейнсберг.

10) Вильгельм Гас — хороший певец и актер в ролях стариков.

11) Гальтенгоф — отличнейший тенор и музыкант, но спадает с голоса.

12) Гунниус — известный в Германии бас и отличный певец и актер. В ролях Лепорелло в «Дон-Хуане», Осмина в «Похищении», Хорамзина в «Обероне», Зороастра в «Волшебной флейте» и Аксура в «Аксуре» Салиери удивительно хорош.

13) Актрисы Шредер и 14) Кафка — поступили на роли мамзель Штейн в драмах, комедиях и операх. Обе хороши, но первая лучше; обе русалки, только последняя второго разряда: рядовая кокетка.

15) Мамзель Соломони — первая певица в бравурных партиях.

16) Мадам Гунниус — огромная и толстая женщина с превысочайшим сопрано; только и годна что для роли царицы ночи в «Волшебной флейте».

17) Мамзель Гунниус — милая певичка, Церлина, крестьянка.

18) Мадам Штейнсберг — молодая любовница в драмах и комедиях.

19) Мадам Гебгард — роли старух в драмах, комедиях и операх.

20) Мадам Гальтенгоф — буквально на всякое употребление.

21) Маленькая Шредер — удивительный, премилый ребёнок. В роли Лили в «Русалке», право, чуть ли не лучше матери.

Стр. 115

22 октября, воскресенье

Государь пробыл в Берлине несколько часов и отправился в Потсдам, где пробудет несколько дней, и после поедет в Веймар к великой княгине Марии Павловне. Москва мысленно следует за ним повсюду, и я никогда не замечал в обществах такой жадности к политическим новостям, как теперь. Князь Одоевский нарочно нанимает на Мясницкой, против почтамта, маленькую квартирку, чтоб видеть, когда приходит почта, и чтоб первому получать известия, с которыми тотчас и отправляется по своим знакомым или в Английский клуб, где вокруг него всегда собирается кружок нувеллистов. Говорят, наши войска находятся в необыкновенном одушевлении, от которого ожидают многого.

Как бы хотелось мне попасть в этот клуб, а возможности нет: ни служащих в Москве, ни учащихся, ни домовладельцев гостями не пускают, а в члены попасть нашему брату очень трудно, да, признаться, как-то и страшно: разом попадешь в шалопаи, к чему, между нами, я, кажется, имею великую наклонность.

Бедный русский театр, бедная французская труппа! Со времени пожара все актеры без дела и повесили головы. Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что жена его также актриса. «Так что ж? — возразил Сандунов. — Жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа — и муж не в убытке».

Уж подлинно, как говорит о нем князь Юрий Владимирович, настоящий Сахар Медович Патокин; никому нет пощады.

Немецкий театр пользуется безвременьем театров русского и французского и беспрестанно усиливает свои представления. Посетителей много, и Штейнсберг делает хорошие сборы. Так-то бывает на свете: несчастье одного составляет благополучие другого.

Вот хоть бы и наш Альберт Великий, физик и химик Андрей Харитонович Чеботарев, прочитав в какой-то иностранной газете, что двум механикам, Полю и Лемерсье, удалось наконец разрешить задачу управления полетом воз-

Стр. 116

душных шаров, находится в величайшем отчаянии, уверяя, что эта тайна давно уже им открыта и что он «обокраден, кругом обокраден, даже фигура шара самая та, какую изобрел я (говорит он): форма птицы в пропорциях 10 сажен ширины и 3 сажен вышины с крыльями по бокам!» Страхов, читавший также об этом в журнале «Публицист», решительно удостоверяет, что все это просто мистификация, не заслуживающая никакого внимания.

26 октября, четверг

Целый день таскался с поздравлениями по именинникам. Я, право, не думал, чтоб у меня столько было знакомых. Дмитриев и все они, на беду мою, живут в противоположных частях города: одни в Лефортове, другие на Пречистенке, третьи у Серпуховских ворот, а Цицианов на Поварской. Околесил, конечно, пол-Москвы, покамест добрался до Газетного переулка к чудаку Митро Хотяйн-цеву. Накормил, напоил, или, лучше, окормил и опоил. Он сделался еще оригинальнее: так потолстел, что кубарь кубарем, и стал плешивее полного месяца. Недели три гуляет напропалую и теперь только и знается, что с земским судом, от секретаря до последнего подьячего. Шампанское льется как вода, и когда компания упьется, задерет хором козелка: «Как пошел наш козелчик в лесочек гулять: зум-зум, зум-зум и проч.». — «Да помилуй, Митро, — говорит ему брат, — что тебе за охота водиться с этим пустым народом?» — «Как что за охота? Ну, а неравно под следствие попадешь». — «Да ведь ни у тебя, ни у меня дел никаких нет». — «Теперь нет, да могут случиться». — «Именья также у нас в Московской губернии, кроме дома, нет». — «Теперь нет, да быть может: надо думать о будущем». Толкуй с ним! А ведь у молодца больше тысячи душ.

Между тем с этими поздравлениями и бражничаньем, кажется, я далеко не уйду. Еще слава Богу, что прошлого года успел перейти Рубикон; иначе чувствую, что пришло бы мне плохо: Бог весть отчего теперь мне стоит такого напряжения быть внимательным. Намедни Антонский заказал для предстоящего акта стихи, и до сих пор ничего не лезет в голову. Зато добрый мой Петр Иванович оседлал Пегаса и корпит над одою под названием «Гений», в кото-

Стр. 117

рой вовсе незаметно присутствие гения. Мерзлякову заказаны стихи на благость, Грамматину — «Гимн Истине» и Соковнину — стансы «На счастье». «Все-та предметы-та нравственные, — говорит Антон Антонович, — вот и ты-та написал бы что-нибудь «На невинность»-та, а то все актерки-та на уме».

Брани, Антон, ругай меня! Что стою брани — сам я знаю, И за нее, поверь, тебя Еще я больше уважаю: Ты хочешь мне добра, и я — В театр немецкий уезжаю!

Все так, а чуть ли Антонский не прав! Мне кажется, я просто не оправился еще от июньской моей горячки. Иначе быть не может.

Между тем за что ты щуняешь меня? Где это умничанье, которым ты мне попрекаешь? Ты хочешь, чтоб я писал обо всем без разбора, но я и так поступаю, как долгоруковская калмычка Чума, которая, по выражению умного дурака Савельича, «все воспевает, на что ни взирает»: кажется, рублю с плеча все, что ни попадется под руку. Неблагодарный!

30 октября, понедельник

Вчера после обедни отправились мы с Колычевым за Тверскую заставу на садку и как раз попали на драку двух охотников, смешную и жалкую. Вот как происходила баталия: полупьяному содержателю садки вздумалось похвастаться перед многочисленным собранием охотников, что к нему доставлены какие-то отличные бойкие степные русаки, которых он предлагает сажать на уход, с тем, что если русак затравлен будет, то за него денег не платить, а если уйдет, то он, содержатель, получает с охотника, пускающего свою собаку, 10 руб. Предложение принято единодушно, и двое из самых отчаянных охотников и, к несчастью, старинных по охоте соперников, Лихарев и По-хвиснев, приказали начать садку. Надобно сказать, что вчера Целый день моросил дождик, а к ночи сделался мороз, и Ходынское поле покрылось тонким и ровным слоем льда, так что собаки должны были непременно разъезжаться и

Стр. 118

перепортить ноги, что, кажется, хитрый пьянюга и имел в виду. Сначала пущена была собака Н.А.Лихарева, какая-то знаменитая Акушка, которая довольно скоро приспела к русаку, дала несколько угонок, но, разъезжаясь, не успевала захватить его и, ослабев, начала мало-помалу отставать, а наконец и совсем остановилась. У Лихарева заметно побагровело лицо и напружились жилы. «Что, батюшка, Никита Андреич, — сказал Похвиснев, — видно, русачок-то не по силам вашей собачке». Лихарев промолчал, но бросил на Похвиснева такой ужасный взгляд, что у меня замерло сердце. Вот посадили собаку Похвиснева. Была ли она лучше собаки лихаревской, или второй русак был тупее первого — право, не знаю, только после нескольких угонок похвисневская собака мастерски вздернула на щипец зайца, к великому огорчению содержателя травли и торжеству своего владельца. «Браво, браво!» — вскричали охотники. «Какое тут браво, — завопил Лихарев, — это просто стачка между двумя подлецами: один сажает полумертвого русака, другой пускает на него свою полудворнягу, чтоб только сделать мне афронт!»

При этой выходке Похвиснев бросился на Лихарева с арапником, но тот предупредил его сильным ударом кулака в лицо, так что разбитые вдребезги очки почти врезались в глаза Похвисневу, и — тут уже пошло сущее кровопролитие. Многие из охотников, общих знакомых воителям, бросились разнимать их; но все известные и почетные люди, как то: Алябьев, Мясоедов, Всеволожский, князь Голицын, Поливановы, Новиковы и проч. — тотчас же уехали, что сделал и я, человек неизвестный и непочетный, поспешая на обед к князю Михаилу Александровичу. Храбрецов отвезли к обер-полицеймейстеру Балашеву.

У князя обедали несколько литераторов: князь Шаликов, Макаров и какой-то Иванов, о котором я не слыхивал, и обычные его посетители Плавильщиков и Злов. Очень дельно замечание Плавильщикова насчет нынешних молодых людей обоего пола, которые являются с желанием поступить на сцену. «Вы не поверите, — говорит он, — что это за народ: у одних ни рожи ни кожи; у других вместо голоса какое-то гортанное шипенье; третьи едва читать умеют — и все ссылаются на страсть свою к театру; а наши

Стр. 119

старшины тотчас и заголосят: талант! И мы же виноваты, что не хотим, будто бы из зависти, заняться претендентами. Ой уж мне эти протекторы! В мое время для поступления в актеры являлись люди, которые соединяли в себе хотя какие-нибудь условия для актерского звания, например порядочную фигуру, довольно звучный орган и некоторую образованность, приобретенную если не ученьем, так некоторою начитанностью: с такими способностями и посредственные актеры могут быть сносны для публики.

Вот хоть бы взять нашего Кондакова: он из семинаристов и, по-настоящему, плохой актер, но публика его терпит, потому что он читает внятно, слова нижет как жемчуг, ни одного не проронишь. Такой человек если не оттенит своей роли, то и не проглотит ее, но передаст публике верно, что хотел сказать и написать автор. Если имеешь орган и чистое произношение, то есть и возможность заставить слушать себя. Другой пример — Караневичева: у ней один тон, что на сцене, что за кулисами, о движеньи страстей понятия не имеет, о пластике не слыхивала, актриса вовсе плохая, а читает хорошо, и, будучи на месте зрителя, я предпочел бы ее многим пресловутым актрисам, с которыми мне играть доводилось и которые только что шептали свои роли, потому что сцену почитали пьедесталом, на котором могли поломаться пред публикою. Разумеется, я говорю о Кондакове и Караневичевой только по отношению к недостатку у нас хороших актеров и актрис, выбирая из худого лучшее; потому что если б у нас все были Крутицкие, Померанцевы и Шушерины, а в женщинах Синявские, Померанцевы и Рахмановы, то Кондакову и Караневичевой никогда бы не бывать на сцене».

Князь Шаликов так и расстилался перед княжнами в комплиментах, которые напомнили мне липецкого Ивана Кузьмича. Он намерен издавать с нового года журнал под заглавием «Московский зритель», о чем хочет публиковать в газетах, а между тем напечатал особое объявление, которого экземпляры носит с собою для раздачи их знакомым и незнакомым, встречным и поперечным. Вот тебе эта чушь: «Будут словесность русская и иностранная, отрывки, повести, анекдоты, басни и стихи. Хороший вкус и чистота слога, тонкая разборчивость литераторов (почему не ли-

Стр. 120

тературы?) и нежное чувство женщин будут одним из главных предметов моего внимания. Будет статья и для критики—не брань, но критика здравая и беспристрастная должна быть в журнале такого рода непременно: она служит светильником в путях искусства, занимает читателя, еще более артиста и научает самого критика — польза важная и неоспоримая! Иногда журнал будет заключаться смесью!!» А вот и мадригал его старшей княжне, как нарочно написанный для твоего сборника курьезных сочинений:

Как светит сладостно прекрасная лунаНа мрачную небес безбрежность,И на тревожный мир льет с высот онаСпокойствие и безмятежность:Так в мрак моей души и сердца в безнадежностьТы льешь покой и свет, прелестная княжна!

2 ноября, четверг

Все наши столбовые москвичи находятся в ожидании чего-то чрезвычайного. У главнокомандующего ежедневно большой приезд, и он принимает во всякое время. Всюду какая-то ажитация, а об Английском клубе и толковать нечего; говорят, что это настоящий воскресный базар: все хотят непременно что-нибудь узнать, а за недостатком верных известий верят всяким небылицам. С одной стороны, смешно, а с другой — извинительно. Граф Иван Андреевич говорит, что это любопытство, в каком бы виде оно ни представлялось, доказывает искреннее участие в судьбах отечества и его славе и преследуемо быть не должно.

Вот прекрасные стихи, которые ходят везде по рукам; иной и не знает по-немецки, а все-таки непременно хочет иметь их. Яков Иванович де Санглен сказывал, что будто бы они взяты из берлинских газет. В наших ведомостях таких не ожидай. Чудо, какая энергия! (Вот их перевод: «Честь зовет, долг велит! Рука хватается за меч, и сердце каждого воина, пылающее жаром отваги, заново повторяет клятву: «За родину!»)

Наконец нашли какой-то балаган в доме князя Волконского на Самотеке, который обращают в театр. Сказывают, что человек двести поместиться могут. Но покамест все это одни разговоры; а когда откроются спектакли — знают лишь про то першие.

Стр. 121

5 ноября, воскресенье

За обедом у Ростислава Евграфовича Татищева видел я Дмитрия Ардальоновича Лопухина, бывшего калужского губернатора, непримиримого врага Державину за то, что этот, в качестве ревизующего сенатора, сменил его за разные злоупотребления. Лопухин не может слышать о Державине равнодушно, а бывший секретарь его, великий говорун Николай Иванович Кондратьев, разделивший участь своего начальника и до сих пор верный его наперсник, приходит даже в бешенство, когда заговорят о Державине и особенно если его хвалят. Этот Кондратьев пописывает стишки, разумеется, для своего круга, и, по выходе Державина в отставку, спустил, по выражению, кажется, Сумарокова, свою своевольную музу, аки цепную собаку, на отставного министра и выразил удовольствие свое следующим стихотворным бредом:

Ну-ка, брат, певец Фелицы, На свободе от трудов И в отставке от юстицы Наполняй бюро стихов. Для поэзьи ты свободен, Мастер в ней играть пером, Но за что стал неугоден Министерским ты умом? Иль в приказном деле хватки Стихотворцам есть урок? Чьи, скажи, были нападки? Или изгнан за порок? Не жена ль еще причиной, Что свободен стал от дел?..

Далее, слава Богу, не припомню. Кроме неудовольствия слышать эти гадкие, кабачные стихи, грустно видеть в них усилие мелочной души уколоть гениального человека, который, вероятно, никогда и не узнает об этих виршах. Просто: кукиш из кармана.

Тут же повстречал я симбирского помещика, старика Степана Степановича Кроткова с молодою женою. Он известный богач, владелец шести тысяч душ крестьян, и богатство его имело источником совершенно романическое приключение. Кротков был прежде очень бедный дворя-

Стр. 122

нин, обремененный семейством. Бунтовщик Пугачев, во время разгрома Симбирской губернии проезжая мимо деревушки Кроткова, полюбил местоположение этой деревушки и обратил ее в главное свое становище, а из гумна, риги и овинов поделал магазины и кладовые для всего награбленного им в губернии имущества. Когда налетевшие отряды войск выгнали самозванца из его становища, Крот-ков, следовавший за отрядами, немедленно возвратился в свое именьице и нашел в риге, овинах и даже, говорят, в хлебных скирдах множество всякого добра и, между прочим, несколько баулов с деньгами, серебряной посудой и другими разными драгоценными вещами, всего тысяч на двести. Тут накупил он имений и, будучи хорошим хозяином, год от году приобретал более и более, зажил, что называется, паном и век свой изжил бы паном без горя, присовокупи еще столько же тысяч душ, сколько уже имел, если б не позамотались служившие в Петербурге сынки. Один из них, видно понаходчивее и поудалее других, имея нужду в деньгах, вздумал продать отцовское имение и в числе крестьян в главе подворной описи поместил в продажу и самого родителя своего под скромным званием бурмистра Степана Степанова сына Кроткова. Разумеется, пошло дело, и купчая уничтожена; однако ж старик, для избавления сына от преследования уголовных законов, принужден был помириться с покупщиком, заплатив ему едва ли не двойную цену против той, какую получил за имение сын. Но в наказание мотоватых деток, он женился на бедной девушке и лучшее имение свое, подмосковное село Молоди, крепил уже за молодою женою.

Это добрая заметка для тех, которые полагают, что человек может быть постоянно во всем счастлив.

7 ноября, вторник

На ловца зверь бежит. Петр Иванович привез мне от Селивановского только что оттиснутый проект любопытного объявления об издании «Дамского журнала», которое будет напечатано и в газетах. Это просто объеденье, что твой князь Шаликов!

«Из уважения к почтеннейшим российским дамам (!) в следующем — 1808 — году будет издаваться ежемесячное

Стр. 123

издание под названием «Дамский журнал». В нем помещаться будут пьесы разных родов в стихах и прозе. Главным предметом будет: нежная чувствительность, сопряженная с моралью. Иногда помещаемы будут статьи о модах, переводимые из иностранных журналов. Критика и политика исключаются. Издатель поставит себе за особливую честь, если удостоен будет от почтенных российских поэтов присылкою их произведений».

Я непременно хочу попасть в число почтенных российских поэтов и пошлю издателю некоторые из моих произведений. Не поместит ли он моих куплетов из переводных пьес, например хоть из оперы «Братья-охотники», в которой меньшой брат поет:

Заячьи ножки Больно востры, Все их дорожки Страх как пестры.

Средний отвечает:

Заяц больно чуток, Нам тут не клад; Станем лучше уток Становить мы в ряд.

Старший замечает:

Ваши зайцы, ваши утки — Все одни пустые шутки. Вот как волка приберем — Не рублем тогда запахнет: Вся деревня наша ахнет, Как десятка два возьмем.

А между тем хозяйка постоялого двора, за которою они приволакиваются, кокетничает перед ними и угощает их:

Вот вам, милые дружочки,Очень вкусные кусочки,Вот тебе, Петруша, щи;Если дурны — не взыщи;Я варила как умелаИ капусты не жалела.Вот тебе, Иван, мясца,Кушай до поту лица;А тебе, Алеша, кашки;После всем налью и бражки.

Стр. 124

Уж если тут мало нежной чувствительности, сопряженной с моралью, так где же искать ее более? Ссылаюсь на умного и милого Мерзлякова, которому показывал я свой перевод и который с тех пор, как узнал я о его переводах итальянских опер, удивительно снисходителен стал к моему вдохновению и называет меня парнасским люстихом, то есть шутом.

12 ноября, воскресенье

Нынешний день начались и русские спектакли на театре князя Волконского. Театрик хоть куда: помещается до 300 человек. Давали «Беглого солдата», и пьеса шла не очень удачно. Главный персонаж был в каком-то курчавом, рыжем парике, который безобразил его до такой степени, что сидевший со мною рядом в партере толстый купец, садовод Лебедев, не вытерпел, чтоб не вымолвить: «Ишь, батюшка, точно как у принца со сковороды ушел». Я в первый раз слышу эту поговорку и ума не приложу, откуда она проистечь могла.

В среду, 15 числа, немцы дают в первый раз большую оперу «Der Spiegel von Arcadien», в которой мадам Hunnius играет роль Юноны. Вот уж настоящая Юнона, какую изобразили Гомер и Виргилий! Во-первых, глаза у ней как у быка, и во-вторых, одним ударом широкой длани своей может угомонить какого хочешь Юпитера и все другие олимпийские божества, которые с нею будут на сцене.

Получено известие, что государь пробыл самое короткое время в Дрездене и уже выехал оттуда. Войска наши идут к месту назначения в порядке, и как генералы, так и офицеры горят нетерпением сразиться с французами. Граф Ростопчин говорит, что русская армия такова, что ее не понуждать, а скорее сдерживать надобно и если что может заставить иногда страшиться за нее, так это одна излишняя ее храбрость и даже запальчивость. Он уверяет, что нашим солдатам стоит только сказать: «За Бога, царя и святую Русь», чтоб они без памяти бросились в бой и ниспровергли все преграды, но что с французами и немцами говорить надобно умеючи. Так, Генрих IV говорил первым: «Господа! Вы — французы и неприятель пред вами»; а с последними генерал Цитен логически рассуждал: «Го-

Стр. 125

судари мои! Сегодня у нас сражение, следовательно, все должно идти как по маслу». Всякому свое. Suum cuique. Балагур!

15 ноября, среда

Иван Владимирович Лопухин сказывал Невзорову, что в Германии встречают нашего государя как защитника и избавителя и что восторг всех классов народа при встрече с государем превосходит всякое описание. Он обворожил всех, от мала до велика, простым и милостивым своим обращением: мужчины бегают за ним толпами, а женщины придумывают разные способы для доказательства своего к нему уважения. Так, в память пребывания его в Берлине дамы ввели в моду носить букеты под названием александровских, которые собраны из цветов, составляющих по начальным буквам своих названий имя Alexander. Без этих букетов ни одна порядочная женщина не смеет показаться в общество, ни в театр, ни на гулянье, Вот из каких цветов составляются букеты, которые разнятся только величиною и ценностью; большие носят на груди, а маленькие в волосах: анемон, лилия, желуди, амарант, акация, гвоздика, веселые глазки, плющ и роза.

Мило и остроумно! Непременно закажу такой букет и поднесу его востроглазой Арине Петровне, на коленях — как Визапур, и при мадригале — как Шаликов. Кстати же, готовятся по воскресеньям и балы у графа Орлова. При первом хорошем известии из армии пойдет дым коромыслом; но покамест молятся Богу о государе и толкуют о новостях.

По милости Невзорова я не попал ни в один театр и не видел ни «Spiegel von Arcadien», ни «Catherine ou la belie Fermiere» и сердечно этому рад. Иногда таскаешься по театрам только от скуки, и я не ропщу, когда есть случай посидеть вечером дома, лишь бы не одному.

17 ноября, пятница

Почтенный начальник Москвы, Александр Андреевич Беклешов, столь известный своим здравым русским умом, неколебимостью и праводушием своего характера, есть вместе человек самого доброго и нежного сердца. Кто бы

Стр. 126

мог это сказать, смотря на угрюмую его физиономию и некоторую жесткость в обхождении? П.И.Аверин, отлично умный человек, находящийся с Александром Андреевичем в самых близких отношениях по службе и пользующийся полною его доверенностью, рассказывал за обедом у Арсеньева такие черты его доброты, которые невольно извлекают слезы. Александр Андреевич очень-очень небогат, в сравнении с прочими вельможами может назваться даже вовсе бедным, а между тем так охотно и с таким радушием благодетельствует всем, кто ни прибегает к его помощи! Не говоря уже о брате его, Николае Андреевиче, которому как отцу многочисленного семейства предоставил он все доходы с небольшого родового своего имения, он все почти карманные деньги свои раздает неимущим.

Как-то на днях опять явилась к нему с просьбою о детях вдова надворного советника Федорова, умершего под судом за растрату казенных денег. «Ну, ты опять пришла, — говорит ей Беклешов, — ведь я сказал уж тебе, что муж твой был плут и я за тебя, хоть ты расплачься, государя беспокоить не стану. А вот тебе на бедность от меня еще сто рублей; как проешь их, так добрые люди еще помогут. О старших же ребятишках попрошу губернского предводителя или кого-нибудь из ученых, чтоб поместили в какое-нибудь училище. Ну, теперь пошла!» Учеными называет Александр Андреевич университетское начальство.

А вот и резолюция его на докладную записку Балашева о баталии на садке: «Лихарева с Похвисневым содержать как озорников, под арестом, покуда искренно не примирятся; а примирятся, так тотчас выпустить, сделав нотацию, что благородным людям, к соблазну публики, приходить в азарт и драться стыдно!»

Витязи в тот же день разъехались от обер-полицеймейстера совершенными друзьями.

Вот каков наш добрый начальник, которого наставление московским властям должно бы напечатать золотыми буквами: слабостям снисходи, проступки исправляй, злона-мерение преследуй, преступления предотвращай, а раскаянью прощай. Где Беклешов ни служил, какие высокие должности ни занимал — генерала ли прокурора, генерала ли губер-

Стр. 127

натора, — всюду снискивал он любовь и уважение и всюду был, по словам поэта Петрова, —

Защитник строгого зенонова закона И стоик посреди великолепий трона!

20 ноября, понедельник

22 числа у французов бенефис Брюне: «Portrait de Michel Servantes» и «Heure du manage» Етьенна, а у немцев бенефис Гунниуса «Die Luft-Balle», опера Френцеля. Куда ехать? Я думаю — к немцам, потому что объявление о французском спектакле прекурьезное и не внушает доверия, точно паяцы вопят с балаганного балкона: «К нам, публика, к нам! Уж мы для вас постараемся!» — а на поверку вся штука в том, что вместо двух рублей медью они за кресла хотят брать по два рубля серебром, то есть по 2 р. 60 к. Вот их объявление: «Две эти пьесы недавно шли в Париже с огромным успехом как по причине приятного слога, так и благодаря изобретательности в трактовке сюжета. Актеры удвоят старания, чтобы этот спектакль был принят благосклонно!!!»

От шарлатанства французов мочи нет, но что досаднее всего, что и русские актеры хотят подражать им. Отчего же не делают этого немцы? Оттого, что у Штейнсберга ума палата. Он говорит, что хвастовство завлекает постепенно: прихвастнув немного один раз, надобно — хочешь не хочешь — хвастать в другой и в третий побольше, а там хвастовству меры не будет и, наконец, — caput.

Червонцы в цене возвысились до 4 р. 60 к. Серебряный рубль ходит 1 р. 30 к. Говорят, что это плохой знак. Но мало ли что говорят!

23 ноября, четверг

В немецком театре давали вчера оперу «Die Luft-Balle», которая шла отлично, и мы смеялись до истерики. Бенефициант пел мастерски, а Короп уморительно представлял воздухоплавателя, и если б говорил по-русски, то сказали бы, что на сцене не Короп, а наш премилый чудак Анд-рюша Чеботарев. Точь-в-точь та же история пускания бумажного шара на Девичьем поле, за которое едва всех нас

Стр. 130

А между тем жизнь частных людей идет своим чередом: «вечная природа равнодушно шествует своим обычным путем» и буйные страсти кипят и бушуют в сердцах земнородных.

Вот в соседстве нашем случилось недавно происшествие, драма или роман — как угодно, — которое стоит рассказа. Молодой, достаточный помещик Зубарев влюбился в воспитанницу тетки своей, Софью Ивановну Благову (имена и фамилии невыдуманные), девушку бедную, но пригожую и получившую очень хорошее светское образование, и, уверенный в взаимной склонности, решился на ней жениться. Перед свадьбой старуха говорила племяннику: «Жениться вам я не препятствовала, но, повторяю, смотри в оба: девушка умная, но скрытная и без намерения и расчета шагу не ступит. Ты добросердечен, доверчив, самонадеян и нехорош собою— берегись!» Такое предостережение для влюбленного — то же, что шелест листьев на кустарнике: мигом забыто. Свадьба состоялась, и молодые жили около четырех лет душа в душу, прижили двух ребятишек и прожили бы век свой спокойно и счастливо, если б горничной Таньке не вздумалось выйти замуж за повара Сергея, принадлежавшего сенатору Мясоедову. Вот Танька и говорит барыне: «Позвольте мне выйти замуж». — «Что ж, выходи, милая, мы дадим тебе приданое». — «Приданое приданым, но прежде надобно жениха выкупить на волю». — «И на это согласна, только у меня денег нет, а муж едва ли на это согласится». — «Знаю, сударыня, да вы можете сказать Петру Андреичу». Барыня вспыхнула, однако ж, подумав немного, отвечала: «Хорошо, я скажу Петру Андреичу».

Петр Андреевич Мошин был молодой, хорошо воспитанный человек, красивой наружности, знакомый Софье Ивановне еще до ее замужества, а после — закадычный друг ее мужа, его советник, его оракул, его душа — словом, другой он сам. Петр Андреевич прежде не имел решительно никакого состояния, но года за полтора до происшествия, о котором идет речь, получил в наследство около сотни душ и тысяч с восемь рублей денег, жил чрезвычайно скромно, никуда не ездил, не хотел иметь никаких знакомств и довольствовался одним развлечением бывать у

Стр. 131

Зубаревых, с которыми проводил все свое время. Когда Зубарев отлучался куда-нибудь из Москвы по хозяйственным делам своим, он поручал попечению Мошина жену, детей и весь дом свой, которые обыкновенно называл своею вселенною.

Между тем повар Сергей, при деятельном пособии проворной горничной, откупился на волю, заплатив за себя более трех тысяч рублей, и женился на Таньке, которой дали хорошее приданое. Но свободному человеку нужно занятие, а какое может быть лучше занятие для повара, как не завести трактир и не записаться для этого в купцы? И вот Танька опять, пользуясь милостью бывшей госпожи своей, просит о записке мужа в купцы и о ссуде его несколькими тысячами на обзаведение трактира. «Да у меня, милая, право, денег нет», — говорит ей Софья Ивановна. «И, сударыня, — отвечает Танька, — вам стоит вымолвить одно слово Петру Андреичу». Барыня горько заплакала, но, подумав, опять сказала: «Хорошо, я скажу Петру Андреичу».

И вот московским купцом Сергеем Ивановым открывается на Солянке съестной трактир город Данциг. В этом трактире с раннего утра по поздней ночи едят и пьют, поют и пляшут, и все дело ведется приказчиком, лихим парнем, который заведует всеми приходами и расходами, а хозяин с хозяюшкою только что приказывают, живут себе барами, нежатся в постели часов до 9, принимают гостей, новых знакомых, распивают с ними чай и кофе, кушают цыплят и телятинку и блаженствуют, как наши праотцы в раю.

Однако ж месяца через три трактирщику приходит плохо: вместо гостей квартира наполняется заимодавцами — одному отдай за сахар и чай, другому за мясные припасы, третьему за дрова и проч. Выручка есть, да расходы вдвое. Итог: тысячи три убытку. Ступай, Танька, опять к Софье Ивановне!

На этот раз сколько ни уговаривала Танька бывшую свою барыню напомнить о ней Петру Андреичу, но Софья Ивановна предпочла отдать ей половину своего гардероба, шаль, часы, цепочки, то есть все, без чего порядочная женщина может только обойтись, не обнаруживая своего -недостатка, чем беспокоить Петра Андреича.

Стр. 132

Но все эти пожертвования принесли мало пользы и не пособили делу. Некоторые вещи проданы за бесценок, а шаль, часы и цепочки украсили Таньку и ее супруга. Да и как содержателю трактира быть без часов, а жене его без турецкой шали?

И вот Танька, в несколько приемов обобравшая кругом Софью Ивановну и видя, что она не хочет более напоминать о ней Петру Андреичу, отправилась к нему сама и, вооружившись всем бесстыдством, к какому только была способна и которое усовершенствовала в продолжение трактирной своей жизни, выманила постепенно у бедного Мошина все деньжонки, бывшие у него налицо, и, сверх того, он принужден был заложить именьице свое в опекунский совет и полученную за него небольшую сумму также отдать в удовлетворение ненасытной жадности трактирной четы.

Однажды, когда Мошин, истощив все свои средства, принужден был невольно отказать в деньгах Таньке, озлобленная тварь, побледнев, бросилась вон из комнаты, хлопнув дверью и пробормотав: «Ну, так вспомните ж меня!»

На другой день несколько писем Софьи Ивановны к Мошину было в руках Зубарева, а сам он, разбитый параличом, лежал без чувств на диване. В этом положении застал его близкий ему родственник и добрый наш сосед И.И.Затрапезный, за которым посылали. Вскоре приехала и старуха-тетка; но Затрапезный, во избежание соблазна, успел до приезда ее высвободить письма из рук Зубарева и оставил их у себя до времени.

Из этих писем, которые переносила Танька, бывшая единственною поверенною любовников с самого начала преступной их связи, и которые она, вероятно, затаила или украла, обнаруживается, что Софья Ивановна еще до замужества своего имела тайные свидания с Мошиным, что первый ребенок был плодом их любви и что она вышла замуж за Зубарева единственно для того, чтоб скрыть свое бесчестье и иметь какое-нибудь положение в свете, потому что Мошин жениться на ней не мог, ибо решительно не имел тогда никакого состояния, и вследствие этого намерения она завлекла Зубарева и, видя его привязанность,

Стр. 133

торопила свадьбою. Некоторые другие подробности слишком отвратительны, чтоб о них рассказывать. Мошин совершенно потерялся, да и есть отчего, а Софья Ивановна...

У Мартына-исповедника во время ранних обеден ежедневно можно встретить молодую женщину, стоящую в углу придела на коленях и обливающуюся слезами со всеми признаками отчаяния. Она молится об исцелении полумертвого мужа и, вероятно, об отпущении собственных грехов.

Все люди, все человеки, говорит наш добрый, снисходительный отец Иоанн. Что делать! В свое время все омоется банею покаяния. А к Мошину очень применить можно четыре стиха из бесподобного послания Буринского:

Вот до чего доводят страсти, И вот как низко ты упал, Что подчинен лакеев власти И вдруг краснеть пред другом стал!

29 ноября, среда

Ездили с Невзоровым к Карцеву, у которого я так долго не был. Он недомогает и был нам искренно рад. Застали у него князя Гундорова. Этот князь, толстый, громогласный человек, считается одним из лучших наездников на рысаках и за эту способность находится в большом почете у охотников и в милости у графа Орлова; он также известен неугомонностью своего аппетита, которому, однако ж, не всегда расположена служить его натура, несмотря на свою солидность: случается под конец обеда или ужина, что, наложив себе верхом тарелку какого-нибудь кушанья и приготовясь наслаждаться им, он вдруг с глубоким вздохом оттолкнет его от себя с досадою, примолвив: не могу! Невзоров преуморительно передает это отчаянное движение Гундорова.

Карцев читал нам кой-какие стихи и, между прочим, один стихотворный рассказ под заглавием «Цыган», который тут же и дозволил мне списать. Рассказ несколько растянут, но язык хорош и даже лучше многих нынешних пресловутых писателей. Мне кажется, что Карцев метил на какое-нибудь лицо, хотя и не признается в том.

Стр. 134

Цыган:

Цыган, барышник лошадиной,Мужик догадливый, да храбрости гусиной,Купаяся, попал в водоворотИ стал тонуть; кричит и вопит: «Гей, ребята!Спасите! Кто спасет, тому уж будет плата:Отдам последнее — топор отдам!» Народ,Как водится у нас, ни с места, лишь глазеет:Народ, вишь, плавать не умеет,Зато пересужать других собаку съел:— Зачем попал в реку? Не черт носил купаться!Знай дома бы сидел, пострел,Стерег табун да лапти плел,Так нет, туда ж в реке задумал полоскаться!По счастью, кум Семен шел мимо, слышит крик.Бултых в реку, давай барахтаться с волнами(Он парень ловкий был, не только что с реками —Он был знаком с морями)И вытащил утопленника вмиг;А тот без памяти; однако же очнулся,Вздохнул,Зевнул,Чихнул,И потянулся,Затем как встрепанный вскочилИ норовит домой, забывши о посуле:Он домоседничать любил.Меж тем Сечен стоял на караулеИ куманька остановил.— Послушай, говорит, и не ворочай рыла;Ты, кажется, тому сулил топор,Кто вытащит тебя скорее из бучила!— Топор? Какой топор? Ну, это что за вздор?— Как вздор?! Все слышали.Хоть я с тобой и дружен,Однако же, признаться, мнеТеперь топорик очень нужен.— Тебе топор? На что? Да в вашей стороне Им делать нечего; к тому ж ты недосужен.— Досужен я иль нет — мне следует топор: Я выташил тебя. Отдай! К чему тут спор?— Уж полно, ты ль тащил? Кажися мне, Петруха. А впрочем, ты иль он — в том нет большой нужды. Уж коли сделалась с товарищем проруха,По христианству, должен тыЕго избавить от беды: '

Стр. 135

Так, слышь ты, писано; к тому ж, признаться, Куда не хочется мне с топором расстаться!— Давно б ты напрямки сказал, Чем проповеди петь, дружище, — Ему Семен без сердца отвечал, —Ну, жалко топора, отдай хоть топорище, Оно и все-то грош, а я его искал...— Вот это дело, кум, и не одно, а пару Добуду я тебе, лишь бы Господь привел Мне побывать в лесу, а там бы я нашел, Хоть бы пришлось таскаться до угару.

Да что! Тут нечего напрасно тратить слов,Уж просто куму верь! — сказал, — и был таков.Недаром говорят:Как тонут, так топор сулятИ отказать ни в чем не смеют;А вытащи — попятятся назадИ топорища пожалеют!

На днях, кажется 2 декабря, в круглой зале Зарубина, у Никитских ворот, дает концерт скрипач Бальо, соперник знаменитого Роде, который два года назад обворожил всю Москву волшебным (как тогда говорили) смычком своим. Теперь мнения разделились, и некоторые знатоки отдают преимущество Бальо, в игре которого находят более беглости, силы и энергии, но Всеволожские, Мосоловы и другие дилетанты одного с ними круга утверждают, что хотя Бальо точно отличный скрипач и одарен необыкновенною силою, но что Роде превосходит его чистотою, нежностью и певучестью игры. «Так играет, — говорят они, — что невольно плачешь, сердце выскочить хочет и не слышишь земли под собою».

Вот как! Но я слышал, что то же говорили и даже писали о Жарновике и помешанном Дице. Чему верить? Мне кажется, что нет лучше того, что нравится, а нравится сегодня одно, завтра другое. Бедные мы люди и бедный я студент!

Непостоянство — доля смертных, В пременах вкуса — счастье их!

Мало того что Державин великий поэт, он и великий мудрец; а И.И.Кондратьев, губернский секретарь, пишет на него кабачные стихи! Вот поди ты с ним!

Стр. 136

30 ноября, четверг Москва не в плену, однако же:

...Москва унылаКак мрачная осення ночь!

Ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева. Получено известие, что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем. Подробностей никаких еще не знают, по крайней мере не знаем мы, только эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол. Я не видел никого из знатных, но много незнатных разного рода людей приходило и приезжало к нам с вопросами: «Не знаете ли чего?» Завтра поеду и я с таким же вопросом по своим знакомым и, вероятно, также ничего достоверного не узнаю.

Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам, и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжение полувека. Очень, очень хочется знать в подробности о всех обстоятельствах, тем более что знакомые подстрекают своим любопытством.

Один мой охранитель-гений, Петр Иванович, корпит над своим «Гением», почти не принимая участия в происшествиях политических, да и мне советует не слишком заниматься ими. «Уж поверь, любезный, — говорит он, — что государь знает лучше нас с тобой, что для чего делается, и если нас потрепали, то видно, что так надобно». Может быть, и правда, но правда и то, что из его «Гения» ничего не выйдет. Он мне кой-что из него читал: грустно сказать, но совершенно пустой набор слов.

Сегодня в городе много именинников и все людей знатных и почетных: князь Оболенский, Колокольцев, сосед наш богач Баташов и проч., только вряд ли у кого именины будут веселые: у всякого в сражении был кто-нибудь из ближних, или дети, или родственники, о судьбе которых еще ничего не известно. Вот у нашего Андрея Анисимовича Сокольского родных в походе, слава Богу, никого нет,

Стр. 137

а все безопасно поют на клиросах, и потому пирушка его будет не совсем скучна. Поедем к доброму имениннику!

2 декабря, суббота

Известия из армии становятся мало-помалу определи-тельнее, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: «лепя, лепя и облепишься», а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы, и не сегодня, так завтра подавится, окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы яшася бегу тогда, как мы грудью их отстаивали.

3 декабря, воскресенье

Всюду толкуют о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию.

Я сегодня воспользовался воскресеньем и объездил почти всех знакомых, важных к неважных, и у всех только и слышал что о Багратионе. Сказывали, что генерал Кутузов доносит о нем в необыкновенно сильных выражениях. Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде — войска наши оказали чудеса храбрости. Так и должно быть.

Удивительное дело! Три дня назад мы все ходили как полумертвые и вдруг перешли в такой кураж, что Боже упаси! Сами не свои, и черт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трех рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже.

Войскам нашим велено возвратиться, и государь скоро будет в Петербург.

А между тем, пока мы деремся с заграничными французами, здешние французы ломают разные комедии и потешают Москву как ни в чем не бывало. Никогда француз-

Стр. 138

ский театр не видал у себя столько посетителей, сколько съехалось в сегодняшний бенефис мадам Сериньи и мсье Роз. Правда, что театр невелик, но зато был набит битком; давали трехактную комедию «Les Conjectures ou le Faiseur des Nouvelles». Эта пьеса как будто нарочно сочинена для настоящей эпохи и представляет довольно верно непобедимую страсть нашего общества к новостям, разным заключениям и пересудам (чтоб не сказать сплетням). Она разыграна была удачно, с большим ансамблем.

5 декабря, вторник

Рассказывают пропасть анекдотов об удальстве наших солдат в продолжение трехдневной баталии. Между прочим, на одного гренадера фанагорийского полка напали четыре француза и закричали: пардон, то есть сдавайся! Но он выстрелом убил одного, другого повалил прикладом, третьего приколол штыком, а четвертый бежал. Государь приказал представить себе храбреца.

«О чем вы задумались? — шутя спросил я сегодня Петра Ивановича. — Кажется, с «Гением» уладили, девицам Скульским стихотворения их исправили, графиням Гудо-вич просодию объяснили и с барышней Баташовой склонения и спряжения кончили: день ваш наполнен, о чем же думать?» — «А вот, любезный, о чем я думаю», — пресерь-езно отвечал мне Петр Иванович, — у какого Николы завтра слушать обедню? У Никола явленного, у Николы дербенского, у Николы-большой-крест, у Николы-красный-звон, у Николы-на-щепах, у Николы-в-столпах, у Николы-в-кошелях, у Николы-в-драчах, у Николы-в-воробине, аль у Николы-на-болвановке, у Николы-в-котелках, или у Николы-в-хамовниках? Ко всем не поспеешь, а поехать к одному, так чтоб другие причты не обиделись: все приглашали на храмовый праздник и угощение».

Вот подлинно душа-то ангельская!

Я так завтра отправлюсь к Николе-на-курьих-ножках: там у Лобковых три праздника: приходский, именины сына и рождение насмешницы ma tante, которой, по уверению отца, минет 19 лет, хотя мать считает ей только 17. Но сколько бы ни было, она точно мила; со временем насмешливость исчезнет, потому что с летами, говорят, чув-

Стр. 139

ствуют больше нужды в людях, а веселость и остроумие останутся. Я поеду поздравить ее и повезу ей букет; разумеется, стихотворный, или, лучше, смехотворный.

7 декабря, четверг

Вчерашний день прошел весело, несмотря на то, что мое самолюбие очень страдало. Как быть?! Не всякое лыко в строку.

Видел приезжего из Петербурга г. Стратиновича, человека средних лет, с умной физиономией, очень плешивого и очень серьезного. Он служит цензором, говорит как книга, прехладнокровно рассказывает пресмешные вещи и, по-видимому, в связи со многими знатными людьми. Много толковал о графе Головкине, которого признает одним из остроумнейших и образованнейших людей в России, и выхвалял его дипломатические способности, которые были причиною назначения его послом в Китай.

Между прочим, Стратинович, описывая некоторые черты характера графа Головкина, рассказывал, что он не может равнодушно слышать трех русских пословиц: 1) «Все Божье да царское», 2) «Хоть не рад, да готов» и 3) «Без вины виноват»; а насчет наших дельцов, или почитаемых такими, отзывается, что все они состоят из людей, которые хотят и не умеют, или умеют и не хотят, или не хотят и не умеют; но что таких, которые бы хотели и умели, он еще не встречал. Любопытно его замечание насчет некоторых особ известного круга. «Они, — утверждает граф Головкин, — при всех добрых своих качествах, имеют такие недостатки, которые уничтожают эти качества; например, много говорят и мало знают; много проживают и мало имеют доходов; много о себе думают, а мало значат». Стратинович прибавил, что все замечания графа заключают в себе какую-то тройственность.

В театре давали оперу «Глупость, или Тщетная предосторожность» — плохой перевод с французского. Эта опера, которая шла как нельзя хуже, называется в оригинале «Une Folie». Кто же видал называть Folie глупостью? Содержание пьесы — шалость молодых любовников, и так бы должно назвать ее. Приезжие из Петербурга рассказывают чу-Деса об игре и пении в этой опере французской актрисы

Стр. 140

Philis Andrieux, которая производит необыкновенный восторг, о каком здесь и понятия не имеют.

10 декабря, воскресенье

Все наши власти и знать в великой ажитации по случаю послезавтрашнего дня. У главнокомандующего огромный обед, а вечером нарядный бал в Дворянском собрании. На Кузнецком мосту точно гулянье: в магазинах толпа, а у мадам Обер-Шальме такой приезд, что весь переулок заставлен каретами. Записным танцовщикам нашим Валуеву, Козлову, Демидову со товарищи много предстоит работы; сколько им будет упрашиваний от маменек, тетушек и бабушек, чтоб не обошли их дочек, племянниц и внучек! Этим господам теперь лафа: в городе нет ни гвардейцев, ни армейцев; есть несколько гарнизонных, отживших свое время офицеров, но кто же из наших барышень решится танцевать с такими кавалерами?

5 числа уехал в Петербург молодой наш ученый Двигуб-ский, недавно с таким отличием возвратившийся из чужих краев, — человек очень умный и ловкий. Он будет здесь профессором. Это новый дар М.Н.Муравьева и новое доказательство его попечений об университете.

Ф.И.Евреинов сказывал, что несколько московских хватов, и в том числе Черемисинов, Зотов и Крюков, вытребованы были к главнокомандующему на головомытье за какую-то болтовню. Думали, что расправа с ними будет, по-прежнему, потаенная, но вышло напротив: Александр Андреевич приказал представить их к себе в приемный день, когда соберется больше публики, да при всех отщелкал их по-свойски, так, что они сгорели от стыда и не знали куда деваться. «Ах вы, негодные мальчишки! Служили без году неделю, да туда же суетесь судить и рядить о политике и критиковать поступки таких особ! Знаете ли, что вас, как школьников, следовало бы выпороть хорошенько розгами? И вы еще называетесь дворянами и благородными людьми — беспутные! Какие вы, к черту, благородные люди! Так, шавель, сущая дрянь!»

Евреинов говорит, что начальник рассердился больше на то, что эта непростительная болтовня происходила в троицком трактире, при большом стечении купцов и про-

Стр. 141

стого народа, который с неудовольствием слушал ее, и что из этого мог бы произойти какой-нибудь гвалт, неравно гибельный для самих болтунов; иначе он бы пренебрег этим, зная, что сам государь пренебрегает подобными россказнями и не желает, чтоб их преследовали.

12 декабря, вторник

Между тем как наши знатные москвичи праздновали рождение государя и благополучное возвращение его из армии, сперва на большом обеде у начальника столицы, а после на бале в Дворянском собрании, незнатный студент праздновал «сей нареченный и святой день» дома, с несколькими добрыми знакомцами. У нас обедали неизменный Максим Иванович и любезный дедушка. У одного в голове журнал «Друг юношества»; другой до смерти сердит на всех актеров и особенно на актрис. Говорит: «Горничные, сударь, настоящие горничные: никакого священного огня в груди не имеют». Пресмешной! Хочет найти священный огонь в груди у Баранчеевой.

Говоря о священном огне, я, к стыду моему, должен признаться, что он и в моей груди погасает: решительно учиться не могу и с нового года прощусь с университетом. Не знаю, тотчас ли поеду в Петербург: это будет зависеть от воли моих домашних; но только наука не лезет в голову. Петр Иванович говорит, что это пройдет и что я нахожусь в каком-то переходном состоянии. Я не понимаю этого выражения, ко чувствую, что обманывать себя глупо, а Других — грешно, и нечего тратить время по-пустому. Невеждою не останусь, а полуневеждою быть — куда ни шло!

Антонский призывал меня и спрашивал: приготовил ли я стихи для акта? Я отвечал, что нет и что написать ничего не могу. «Ну, так и тебе-та ничего не будет-та, — сказал он, серьезно рассердившись, — и ленишься-та и балах-рысничаешь-та». Я возразил, что, по уверению Петра Ивановича, я нахожусь в переходном состоянии и потому я не виноват; к тому же он сам написал прекрасную пьесу «Гений», и мне с ним, как со старшим, входить в соперничество непристойно, тем более что мы живем вместе.

Доброжелатель мой засмеялся, и вот он обезоружен.

Стр. 142

13 декабря, среда

Все это время дни мои так же пусты, как и моя голова. Готовимся к акту, а чтоб не совсем огорчить Антонского, который постоянно ко мне так благосклонен, хотя и нередко журит меня, я решился потешить его и написал немецкую речь о пользе изучения иностранных языков, которую де Санглен находит очень хорошею и не требующею многих поправок: «Высокоуважаемое собрание! В наше время изучение живых языков есть необходимая и существенная часть хорошего воспитания» и проч. и проч.

Напротив, Тургеневы, воспитанники Лемана и записные немцы, говорят, что это просто какая-то жижа, которую даже и водою назвать нельзя, но что, впрочем, я смело могу читать ее, потому что, кроме них, никто меня не поймет (довольно самолюбиво!). Де Санглен гладит меня по головке, вероятно потому, что мы часто видаемся с ним на вечерах у Катерины Александровны Муромцевой, где я бываю постоянным свидетелем его любезничанья. И в самом деле, он человек хорошего тона и очень веселый в обществе: великий затейник на всякие игры и умеет занять молодых дам и девиц. Все его любят, и все ему рады. Я не видывал человека, который бы так ловко соединял педагогику с общежитием.

В воскресенье открытие нового театра в доме Пашкова на Моховой. Дают «Прекрасную Арсену»: разумеется, прекрасною Арсеною будет Сандунова, а монстром — Прусаков. Постараюсь попасть в этот спектакль, благо свободный день.

18 декабря, понедельник

Я слышал вчера, что Петербург встретил государя с таким восторгом, какому не бывало примера. Последствием этой встречи был рескрипт петербургскому главнокомандующему, с которого списки ходят уже здесь по рукам; он скоро должен появиться и в газетах, но покамест еще не напечатан и не дошел до нас. Вот некоторые из него подлинные фразы, достопамятные по чувству и выражению. Государь, поручая главнокомандующему повторить жителям Петербурга признательность его, между прочим, изво-

Стр. 143

лит изъясняться так: «Любовь любезного мне народа есть моя лучшая награда и единый предмет всех моих желаний».

Наши москвичи, и особенно стихотворцы, в порывах своего усердия и преданности к государю, обыкновенно называют его Титом, Марком Аврелием, Антонимом и проч., потому что не могут ступить шагу без древних громких имен, но я спрашиваю: справедливо ли нашего благочестивого батюшку-царя сравнивать с римскими нехристианскими владыками? Те кесари любили триумфы, любили лесть и обожание, а наш император отказывается даже и от тех почестей, которые принадлежат, независимо от сана, его личным заслугам, и вот тому разительный пример. В день рождения государя кавалерская дума поднесла ему, чрез депутатов своих, князей Прозоровского и Куракина, орден св. Георгия 1-й степени, но государь, не приняв его, приказал сказать думе, что «он благодарит ее за внимание к таким деяниям его, которые он почитает своею обязанностью, но что знаки 1-й степени ордена св. Георгия должны быть наградою за распоряжения начальственные; что он не командовал, а храброе войско свое привел на помощь своего союзника, который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям, и что потому не думает он, чтоб все то, что он в сем случае сделал, могло доставить ему сие отличие; что во всех подвигах своих разделял он только неустрашимость своих войск и ни в какой опасности себя от них не отделял и что сколько ни лестно для него изъявленное кавалерской думой желание, но, имев еще единственный случай оказать личную свою храбрость и в доказательство, сколь уважает он военный орден, находит теперь приличным принять только знак 4-й степени».

Стоит только прочитать этот отзыв государя, чтоб вполне почувствовать блаженство быть его подданным и жить под его державою. Князь Одоевский, который вменяет себе в честь, славу и обязанность прежде всех получать все известия — на что употребляет важные суммы — первый распустил этот отзыв государя думе по городу, приказав в своей домашней конторе переписать его в большом количестве экземпляров, и раздал их своим знакомым. Предрагоцен-ый человек этот князь! Даром что под векселями и други-

Стр. 144

ми деловыми бумагами не иначе подписывается, как действительным камергером и старшиною российского благородного собрания.

Нам сказывали по секрету, что Александр Андреевич также ожидал рескрипта, но, не получив его, очень при-кручинился и даже не скрывает своей грусти; говорит, что он бы желал получить доказательство государева внимания не для себя собственно, потому что он век свой отжил, но для Москвы, которой усердие и любовь к государю проявились во всем блеске во время отсутствия его из России.

Новый театр в доме Пашкова ни хорош, ни дурен, а так, ни то ни се. Сделан из манежа и узок не по длине. «Прекрасная Арсена» в том виде, как ее представляют, вовсе не прекрасна. Во время представления я узнал, что товарищ наш, Морозов, без памяти влюблен в Сандунову и ходит потихоньку в театр всякий раз, как она играет. Сегодня мы отрыли у него целую кипу посланий, мадригалов и сонетов к знаменитой актрисе, и все это в прозе. Ну кто видал писать мадригалы и сонеты в прозе? Преориги-нальная мысль! Впрочем, «уважим его любовные увлечения, чтобы и он уважил наши».

20 декабря, среда

Завтра экзамен, послезавтра акт, и затем прощайте навсегда пансион и университет! Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда. Видно, по выражению Жуковского, таков человек:

Игралище сует, волнуемый страстями,

Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:

Бороться с горестьми, болезньми и собой!

Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и

Стр. 145

в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который бьш мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Бурин-ский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей.

23 декабря, суббота

Экзамены кончились благополучно, и акт прошел как следует, то есть как проходил он двадцать лет назад и проходить будет опять через двадцать лет. Спрашивали известное, отвечали заученное, представляли судебное действие Горюшкина, в котором нет никакого действия; любовались рисунками, рисованными учителем Синявским под видом поправок; играли на клавикордах те же пьесы, которые играли прошлого года и будут играть в будущем году все те же братья Лизогубы; танцевали тот же балет с гирляндами, которым старик Морелли угощает посетителей ежегодно в продолжение почти четверти века; читали «Благость» Мерзлякова, «Гения» Петра Ивановича, «Гимн истине» Грамматина с поправками Жуковского, очень несчастное «Счастие» Соковнина, «Французский диалог» вроде разговора: «Как поживаете? — Очень хорошо». Провозгласил и я немецкую речь Hochzuverehrende Versamm-lung, которую подсказывал мне приехавший в отпуск Александр Тургенев и которой никто не слушал, — словом, все прошло как нельзя лучше. Столичное начальство делало комплименты Антонскому, а он передавал их учителям и некоторым воспитанникам. Все довольны, но более всех доволен я, потому что все это кончилось.

Однако ж как теперь, на свободе, пораздумаешь, что это значит: мы, действительные студенты, ездим на лекции в университет, а принадлежим еще начальству пансионскому? Согласен, что те, которые живут в пансионе, обязаны

Стр. 146

считаться от него зависящими, но я и некоторые другие вступили в пансион полупансионерами и никогда в нем не жили: почему ж мы принадлежим пансиону? Вот этого никто не хотел или не умел мне растолковать! А что-то неладно. Завтра отдых. Постараюсь выспаться хорошенько, чтобы как можно бодрее встретить праздник. Для меня одной рождественской заутрени мало: поеду прежде в Успенский собор, а там поищу, не будет ли где другой и третьей попозже. Готов бы их прослушать хоть десять, лишь бы послужили ноги. Что это за прелесть такая! Этот громкий, торжественный, всепотрясающий клик пророка: с нами Бог\ Этот канон, составленный из таких чудных песен Дамас-кина, как, например, жезл из корня Иессеова и проч., эти богородичны и синаксари, право, кажется, что, исключая пасхальной, превосходнее рождественской службы ничего не было и нет. По крайней мере для меня она есть самое высокое и утешительное наслаждение и переносит меня в эпоху моего детства, когда, бывало, я, непременный чтец покойной бабки, прочитав великое повечерие, корифеем восклицал: «с нами Бог!» — а за мною уже двухорный клир певчих провозглашал громогласно: «Разумейте, языцы» и проч. Итак, до времени все мирское в сторону.

26 декабря, вторник

Все праздничные обязанности мои выполнил я исправно, и совесть моя покойна. У одних был с поздравлением, у других с благодарностью, а к иным заезжал по влечению сердца. У последних оставался долее. Зато как и устал!

Слышал, что градоначальник наконец получил рескрипт и что он очень доволен. Эту медленность приписывают тому, что государю угодно было обрадовать Москву и ее начальника в самый день праздника. Завтра узнаю о содержании рескрипта и о прочем в подробности, а теперь, покамест,

Неодолимый клонит сон.Спешу в объятия к Морфею:Пусть мне представит в грезах онТу благодетельную фею,Кому судьбой я обречен,С кем я соединюсь душою,С кем буду сердцем обручен!

Стр. 147

Что ж! Стихи как стихи и не хуже виршей князя Шаликова со товарищи, даром что писаны на сон грядущий, а говорят, что их писать мудрено. Пустяки!

28 декабря, четверг

Весь рескрипт градоначальнику состоит из необыкновенно сильных и милостивых выражений. Ждали долго, но зато ожидание вознаграждено сторицею. Вот что, между прочим, изволит писать государь:

«Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний. Я поручаю вам снова удостоверить обывателей московской столицы в совершенной признательности моей к столь приятному для меня их расположению. Удостоверьте их, что покой и счастие народа, мне любезного, считаю я драгоценнейшим залогом, от провидения мне врученным, и важнейшею обязанностью моей жизни».

Я думаю, что едва ли когда-нибудь Москва осчастливлена была подобным изъявлением монаршего к ней благоволения. Вот бы ей случай поусердствовать и ознаменовать радость свою чем-нибудь непреходящим: что бы стоило воздвигнуть монумент или какое-нибудь другое красивое здание, на котором бы и начертать, в память родам грядущим, незабвенные слова: «Любовь народа составляет для меня единственный предмет, начало и конец всех моих действий и желаний!» В этих словах весь Александр I. Не поверишь, как хочется в Петербург! Как нетерпеливо желается взглянуть на государя —душу матушки святой Руси!

По случаю этого рескрипта все наши записные стихотворцы приударили в перья. И граф Хвостов, и Кутузов и прочие, чиновные и нечиновные, корпят над виршами и говорят, что не далее как завтра постигнет нас настоящее стиховное наводнение. Но я думаю, что никто ничего путного не напишет, потому что Державина здесь нет, Дмитриев од не пишет, Херасков дряхл, возлюбленный Мерзляков без заказа начальства на торжественный случай писать не решится, а для других предмет слишком недоступен, и все их вирши могут состоять из одного набора громких слов и казенных рифм.

Стр. 148

29 декабря, пятница

Вот что рассказывают: вскоре по возвращении государя, с.-петербургскому главнокомандующему подали или подложили безымянное письмо с эпиграфом: «now or never», в котором заключались очень здравые мысли, благонамеренные суждения и множество дельных замечаний о настоящей политике нашего кабинета и об отношениях наших к другим европейским державам. Между прочим, неизвестный сочинитель письма изложил также мнение, что, несмотря на победы Бонапарте, не должно оставлять его в покое и давать ему усиливаться, а, напротив, беспрерывно воевать с ним и тревожить его, хотя бы то было с некоторыми потерями; что настоящее время есть самое удобнейшее для того, чтоб соединенными силами иметь над ним поверхность, и что если это время будет упущено, то с ним после не сладишь: now or never, теперь иль никогда.

Генерал Вязмитинов, получив это письмо, представил его государю, который не токмо не прогневался на смелость сочинителя письма, но пожелал даже узнать его и потому приказал обвестить чрез полицию с.-петербургских жителей и вместе публиковать в газетах, чтоб тот, кто обронил бумагу с надписью «now or never», явился к нему, генералу Вязмитинову, без всякого опасения. Премудро и премилосердно! Полагают, что это письмо сочинял какой-нибудь иностранец, потому что некоторые выражения не совсем-то русские.

Сегодня спектакль в пользу актеров и актрис г. Столыпина. Дают «Прекрасную Арсену», а скрипач Элуа играет концерт на скрипке. Поехал бы, если б давали не «Арсену». Впрочем, и лучше: отправлюсь с братом Иваном Петровичем Поливановым к Робертсону в фантасмагорию и кинетозографию: ничего этого я еще не видал.

Любезные мои немцы и немки пеняют мне, что я давно у них не был и они не видали меня в третьей части «Русалки», которую третьего дня давали в первый раз. Они думают, что возвышенные цены были тому причиною, и уверяли меня, что я всегда имею свободный вход в театр без всякой платы. Взяли с меня слово, что непременно приеду

Стр. 149

к ним под новый год в маскарад. Это добродушное их объяснение и приглашение заставило краснеть меня и будет стоить мне недешево.

О самолюбие! Ты наших дней отрава.

Штейнсберг болен, и болен опасно, между тем ему не дают покоя. Боюсь, чтоб мы не лишились его: Штейнсберга никто не заменит. Какой актер и какой человек! В последнем отношении если кто наиболее приближается к нему по качеству ума, так это разве трансцендентальный пастор Гейдеке.

30 декабря, суббота

Представление Робертсона началось кинетозографиею; это крошечный театр, состоящий из нескольких перемен разных видов: то перед вами Зимний дворец с огромною площадью, то Академия художеств с широкою рекою, то селение с церковью и почтового станциею, то прозрачное озеро с раскинувшимися по берегам его рощами и проч. Но как все это сделано! Как освещено и как оживлено! По площади разъезжают разные экипажи, скачут верхами офицеры, идут пешеходы: кто бежит, а кто идет тихо, едва передвигая ноги; по набережной гуляют кавалеры и дамы, встречаются друг с другом, снимают шляпы, кланяются и делают ручкой; вот скачет почтовая тройка и останавливается у станции: выходят ямщики, осматривают повозку и проч.; по озеру плавают лодки, одни на парусах, другие управляются гребцами, а третьи стоят на месте и с них рыболовы удят рыбу; между тем по небу ходят прозрачные облака, ветерок качает деревцами; наконец смеркается, и из-за горизонта выплывает полная луна — словом, прелесть! Умники говорят, что это хорошо для детей. Согласен; да все-таки хорошо, и так хорошо, что я хочу быть ребенком. Всякое верное подражание природе есть уже художество, которое причисляется к категории художеств изящных. Послушайте Сохацкого.

Вот вам нечто и неребяческое. Вы в комнате, обитой черным сукном, в которой не видно зги, темно и мрачно как в могиле. Вдруг вдали показывается светлая точка, которая приближается к вам и, по мере приближения, все

Стр. 150

растет, растет и наконец возрастает в огромную летучую мышь, сову или демона, которые хлопают глазами, трепещут крыльями, летают по комнате и вдруг исчезают. Засим появляется доктор-поэт Юнг, несущий на плечах труп своей дочери, кладет его на камень, берет заступ и начинает рыть могилу. Эта чепуха называется фантасмагорией.

Бог с ней, с этой фантасмагорией! Перед самым представлением этого плаксы Юнга такая поднялась в темноте возня, что Боже упаси! Там кричат «аи!», там слышны «ах!», там чмоканье губ, там жалобы на невежество, там крик матушек и тетушек: «Что такое, Маша? Что с тобою, Лиза?», там глубокие вздохи, прерываемые сердитым голосом: «Да перестаньте!» — словом, такая суматоха и такой соблазн, что мочи нет! Зрителей было человек более двухсот и большею частью молодых людей обоего пола, размещенных весьма тесно на скамейках. В такой толпе, и особенно в такой темноте, виноватых не сыщешь: все правы. Опомниться не могу от этой потехи.

31 декабря, воскресенье

Услышав поутру о приезде Ивана Александровича Загряжского, знаменитого владельца еще более знаменитого села Кареяна, искреннего друга и сослуживца моего деда, я тотчас же отправился к нему и, к великой моей радости, застал его дома. Все семейство его, два сына и три дочери, находится в Петербурге, а он живет на холостую ногу и, кажется, не упускает случая повеселиться. Он рад был меня видеть, благодарил, что приехал сегодня, а не завтра, потому что наверное не застал бы его дома; спрашивал о старшей сестре, которую отец, после кончины первой жены своей, оставлял у него в доме на воспитании, покамест не женился на моей матери. Он по-прежнему окружен пышностью и не изменяет своим привычкам, приобретенным в штабе князя Потемкина, которого был он из первых любимцев и ежедневным собеседником. Узнав, что я очень знаком с немецким театром, он сказывал, что привез собственную свою балетную труппу и чрез балетмейстера своего, итальянца Стеллато, уже поладил с будущим антрепренером Александром Муромцевым насчет определения своих танцоров к немецкому театру за известную плату, с

Стр. 151

тем условием, чтоб первая его танцовщица, Наташа, и славный прыгун, Иваницын, отпущенные на волю, получали особое жалованье.

При мне у Загряжского перебывало довольно гостей, старых его приятелей и сослуживцев. Говорили, рассуждали, смеялись, шутили, так что время прошло незаметно, и Загряжский оставил меня обедать.

Мне чрезвычайно понравились анекдоты, рассказанные хозяином о Льве Александровиче Нарышкине, отце Александра Львовича, нынешнего главного директора театральных зрелищ. Одного из них не расскажу, потому что он не очень благопристоен, но другие готов сообщить тебе, и вот из них первый.

Однажды императрица Екатерина, во время вечерней эрмитажной беседы, с удовольствием стала рассказывать о том беспристрастии, которое заметила она в чиновниках столичного управления, и что, кажется, изданием Городового положения и Устава благочиния она достигла уже того, что знатные с простолюдинами совершенно уравнены в обязанностях своих перед городским начальством. «Ну, вряд ли, матушка, это так», — отвечал Нарышкин. «Я же говорю тебе, Лев Александрыч, что так, — возразила императрица, — и если б люди твои и даже ты сам сделали какую несправедливость или ослушание полиции, то и тебе спуску не будет». — «А вот завтра увидим, матушка, — сказал Нарышкин, — я завтра же вечером тебе донесу». И в самом деле, на другой день чем свет надевает он богатый кафтан со всеми орденами, а сверху накидывает старый, изношенный сюртучишку одного из своих истопников и, нахлобучив дырявую шляпенку, отправляется пешком на площадь, на которой в то время под навесами продавали всякую живность.

«Господин честной купец, — обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, — а почем продавать цыплят изволишь?» — «Живых — по рублю, а битых — по полтин-ке пару», — грубо отвечал торгаш, с пренебрежением осматривая бедно одетого Нарышкина. «Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых-то». Курятник тотчас же принялся за дело; цыплят перерезал, ощипал, завернул в бумагу и положил в кулек, а Нарышкин между тем отсчитал ему рубль медными деньгами.

Стр. 152

«А разве, барин, с тебя рубль следует? Надобно два». — «А за что ж, голубчик?» — «Как за что? За две пары живых цыплят. Ведь я говорил тебе: живые по рублю». — «Хорошо, душенька, но ведь я беру не живых, так за что ж изволишь требовать с меня лишнее?» — «Да ведь они были живые». — «Да и те, которых продаешь ты по полтине за пару, были также живые, ну я и плачу тебе по твоей же цене за битых». — «Ах ты калатырник! — взбесившись завопил торгаш, — ах ты шишмонник этакой! Давай по рублю, не то вот господин полицейский разберет нас!»

«А что у вас за шум?» — спросил тут же расхаживающий для порядка полицейский. «Вот, ваше благородие, извольте рассудить нас, — смиренно отвечает Нарышкин, — господин купец продает цыплят живых по рублю, а битых по полтине пару; так чтоб мне, бедному человеку, не платить лишнего, я и велел перебить их и отдаю ему по полтине».

Полицейский вступился за купца и начал тормошить его, уверяя, что купец прав, что цыплята были точно живые и потому должен он заплатить по рублю, а если не заплатит, так он отведет его в сибирку. Нарышкин откланивался, просил милостивого рассуждения, но решение было неизменно. «Давай еще рубль или в сибирку».

Вот тут Лев Александрович, как будто не нарочно, расстегнул сюртук и явился во всем блеске своих почестей, а полицейский в ту же секунду вскинулся на курятника: «Ах ты, мошенник! Сам же говорил — живые по рублю, битые по полтине, и требует за битых как за живых! Да знаешь ли, разбойник, что я с тобой сделаю?.. Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчас же упрячу в доброе место: этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги как за живых!»

Разумеется Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером в Эрмитаже рассказал императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торгаша и полицейского. Все смеялись, кроме императрицы, которая, задумавшись, сказала: «Завтра же скажу обер-полицеймейстеру, что, видно, у них по-прежнему: "расстегнут — прав, застегнут — виноват"».

Стр. 153

Q прочих анекдотах, например, как Нарышкин одного посланника, вызвавшего его за шутку на дуэль, оставил на месте и каким образом объявлял он строптивой супруге своей о кончине ее отца, о которой никто объявить ей не решался, сообщу по времени, а теперь навстречу новому году к немцам, в маскарад!

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: Жихарев СП. Записки современника. — М: Захаров, 2004.— 560 с. — (Серия «Биографии и мемуары»).
© Игорь Захаров, издатель, 2Стр. 002
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)