Оглавление

Загряжский Михаил Петрович
(1770-1836)

Записки

I. Детство. Служба в гвардии

После всех праздников коронации в 1826-м году октября 15-го дня[i] выехал я с моим семейством из Москвы в Танбовскую деревню. Погода была наипрекраснейшая, какая только в оное время быть может, но оною воспользовались только один день. На другой пошел дождь, мы, сидя в карете, четверо занимались разговорами, чтением и старались вояж наш сделать как можно веселее, но безустанной дождь, туман и сделавшаяся грязь наводили непреодолимую скуку; так все молчали, дремали и каждый занимался собою.

В это время пришло мне в голову написать разные происшествия, в течение моей жизни бывшие. Мысль оную я объявил сидящим со мною дочери, внуке и девице П.И.Б., которая была принята для воспитания восьмилетней моей дочери в 1817-м году и уже живет с нами как семьянинка. Все они вдруг одобрили мое мнение и приставали ко мне, чтоб я исполнил это намерение. Я

Стр. 83

внутренне смеялся, как можно приступить к описанию жизни такому человеку, которой никогда не занимался поэзией и не имел красноречия, тогда как и порядочных сочинителей Пересуживают по-своему и осуждают; так неравно и моя жизнь попадется какому злоязычнику, то так переворотит и заговорит, что глаз никуды показать нельзя будет; но думая, что я буду писать не для любопытных читателей, а для детей своих и единственно только то, что сам сделал, при мне случилось или самое важнейшее от самовидца слышанное, и дал им слово, когда на досуге опишу все, что вспомню. После сего они просят, чтоб я что-нибудь рассказал бывшее со мной. Рад был чем-нибудь их занять, сказал несколько смешных происшествиев. Им очень пондравилось, а мне приятно было вспомянуть ребячество и молодость, и в описании моем будет и такое, которое может послужить детям в пользу, особенно сыновьям, а иногда читают же они вымышленные незначущие романы, так, верно, приятней им будет прочитать случившееся с отцом. Для них предпринял написать, что вспомню.

По восьмому году моей жизни семейство наше состояло из отца с матерью, сестры и пяти братьев[ii]. Сестра всем большая называлась Екатериной, за ней братья Федор, Александр, я, т.е. Михаил, Алексей и Дмитрей Петровичи. По причине болезни матушки, батюшка поехал с нею, с сестрою и большими братьями в Москву, а меня с двумя меньшими оставил в селе, приставя ко мне дядькою из своих людей незнающего грамоте. Приказано ему было, чтоб я под его надзором продолжал учение, что он и исполнял в точности. В это время я едва мог читать и худо писал, но в назначенное время он меня сажал читать, сам сидел безотлучно, повторяя: читайте, батюшка. Я не знал, что читал, а он не понимал, и оба проводили так часы моего ученья. Потом заставлял писать, уговаривая страничку написать хорошенько — «повезет кататься». Нередко бывало заложут дрожки и дожидаются конца моего уроку, но как бы я ни старался, да к несчастию ежели капнул или как нечаянно замарал, то уже никакие уверения не могли его уговорить. Дрожки отъезжают, а мне твердит: «зачем капнули». Итак, я за все старание награждаюсь своими слезами. Вот как приохочивали меня к ученью.

В Москве матушка умерла. От нас скрывали, но хоронить привезли в это село. Посланные вперед женщины и девушки и прочие люди, бывшие в Москве, встречаются мне в черных пла-

Стр. 84

тьях с плерезами[iii]. Я еще не знал траура и мне очень не пондравилось. Спрашиваю, отчего они так одеты? — «Очень пыльно, так цветное замараешь». — Удовольствовавшись ответом, пошел в горницу. Приезжает батюшка и братья, а сестра оставлена в Москве у приятелей наших родителей, г-на К[аковинского][iv]: они имели одну дочь, с коею [сестра] и жила вместе до тех пор, пока вышла дочь их замуж. Бегу с распростертыми руками к батюшке, вижу его в слезах; он, увидя меня, зарыдал; я испугался и остановился. Он взял меня на руки, поцеловал, потом меньших братьев. Я подбегаю [к] большим, спрашиваю, где матушка и о чем батюшка плачет. Сказывают, что она скончалась, от сего огорчения он плачет; и я заплакал. Батюшка посадил меня к себе на колени, с слезами говорит,'что он ничего более не желает, как гробовую доску. Я, не умея разобрать значения оного, отвечал: «Да, папенька, кабы Бог дал вам золотую!» — Когда он меня отпустил, то братья, браня меня за тако[й] ответ, растолковали мне значение батюшкиных слов. Тогда я вообразил, что батюшка тоже умрет, расплакался и говорил: «Мы останемся одни, так что же с нами будет!..», — но как младенца [меня] скоро заняли другим.

После сего мы долго прожили в деревне; никакого значительного случая не помню. Поехали в Москву, что было в 1776-м году. Меня отдали в пансион г-на Утгова, состоящий в немецкой слободе, а большие братья учились в университете. Тогда еще не было благородного университетского пансиона, а казенные и своекоштные учились вместе, так и назывались. Надо мной в пансионе случилось первое наказание в жизни. Легли спать; ученикам вздумалось над одним шутить, рассказывая про него разные выдуманные басенки; я также вовлечен продчими в то же. Учитель несколько раз выходил, унимал, но как скоро уходил, мы опять начинали смеяться и шутить. Поутру троих высекли, а мне надели розгу на веревочке через плечо и поставили в угол. Это меня так огорчило, что в продолжении всего класса я плакал. Наказанные мои товарищи подходили ко мне уговаривать, ставили в пример себя, говоря: «Нас высекли, но мы уже и забыли», — а мне казалось, что я более их наказан, и до самого прощения был в слезах. По прошествии полугода меня взяли домой, опять ученье мое кончилось; редко брал книжку в руки, более проводил время в ребяческих резвостях.

Между тем отец наш, беспрестанно занимая, впал в неоплатные долги. Имение и московский дом были уже заложены, доходов не доставало на проценты. Батюшка, думая себя поправить, завел суконную фабрику, препоруча ее дворовому человеку,

Стр. 85

выученному ткать сукна, в полное его распоряжение, сам со всеми нами поехал в Москву, а как мастер сей был лет 25-ти, то вместо дела занимался любовным волокитством. Баб, которые не ответствовали его желаниям, и крестьян, не позволявших женам обращаться с ним в любви, придираясь, наказывал, что совершенно их озлобило. Все село до двухсот душ, распродав все свое имущество, собравшись с женами и детьми, своевольно отправились в Екатеринославскую губернию. Тогда состоялся указ: которые живут за границей российские беглые[v], прощаются, позволяется им выходить и селиться в сказанной губернии. Они перетолковали по-своему, уверяли, что всем беглым из России так же можно. Множество из Калужской и других губерниев бежали туда; принуждены были подать просьбу в калужское губернское правление, которое, нарядя команду, состоящую из несколько старых гарнизонных солдат, которые не в силах были сами остановить, дошли с ними до Медынского уезда, где была господина Ганчерова[vi] фабрика, взяли сот шесть понятых, окружили их, — в том числе был и мастер, который, зная свою вину, не смел уже остаться, с ними же отправился. Его и прочих начинщиков тут же наказали, и возвратили обратно в село, но прочие, которые не попали в оцепление, человек до шестидесяти, бежали За ними батюшка послал брата Г.П.: он нашел их на месте, водворившихся уже на Днепре у одного помещика. Он имел открытый лист, по которому, взяв команду, забрал всех, которые попались, и привел, но и тут многие остались там.

Кредиторы, слыша такое расстройство, приступили с требованиями. Третья часть сего села, как крестьян, так и земли, была заложена г-ну Казаринову, который, предъявя закладную, взял по оной в свое владение. Тогда по закону, буде в 2 года имение не выкупится, то оная обращается в купчую[vii], и так мы получили соседа, с которым надо было все делить в полях, лугах и лесах, отдавать третьи жеребей. Когда приезжали в Москву, жили еще на своем дворе во флигеле, а большой дом отдавался внаймы. В нем жил князь Кантемир[viii], у него был воспитанник. К нему ходил учитель по урокам; батюшка упросил, чтоб и я вместе с ним занимался учением, когда же учитель уходил, мы начинали играть в карты, в горку. Мой товарищ был постарей меня, разными манерами старался обыграть. Купил он складной ножик довольно широкой, показывал мне и раскрытой положил к себе на колени, и когда сдавал карты, смотрел вниз. Я заметил, что он в лезвие видит, какие карты ко мне идут, разругал его и перестал с ним играть, ходил только, когда приходил учитель, прочее время бегал по двору, лазал на голубятню, гонял

Стр. 86

чистых голубей и турманов. Вышесказанной безграмотной мой дядька был охотник и ходил за ними. Тогда в Москве многие благородные в пожилых летах занимались этой охотой, на редком дворе не было голубятни. Сзади нас жил г-н Tевреинов, лет слишком сорока, имел хорошее состояние, дом большой и бельведер, в котором держал голубей, а сверх оного был тайник (так называлась сетка, которою крыли чужих голубей). Для меня не было более удовольствия, как поймать его голубя. В этой науке я довольно успел [строка нрзб.], а о полезных науках мне в голову не шло, да никто об них мне и не говорил.

Брата Алексея батюшка отдал на воспитание дяде нашему Николаю Сергеичу Батурину. Он был холостой и преклонных лет, хотел его усыновить. Взяв его, поехал в деревню и прожил с ним с год. Деревня его была от Москвы не более 20 верст, так мы нередко виделись, да и дядя часто приезжал в Москву. Занадобилось ему ехать в Петербург, то до прибытия своего брата оставил у нас, который вскоре умер воспою. Тогда коровьей воспы еще не знали, настоящею прививать не смели. У наемщиков большого дома людские ребята лежали в воспе, предосторожности никакой не брали. Когда они стали выздоравливать, брат с ними по ребячеству резвился, от них пристала и к нему.

Это было в 1779 году. Батюшка, взяв нас четверых, поехал в Петербург, по приезде больших записал в Преображенский полк, меньшого отдал в кадетский корпус, а меня в пансион к m-r Вильневу. Жена его, старая и злая, меня полюбила, обедать сажала возле себя. Она любила есть лягушек и часто для себя готовила; хотела, чтоб я ел; однажды уговорила. Я отведал — очень не пондравились. В дополнение я видел, как рыбак принес полную лохань превеличайших зеленых [лягушек]. Живые еще больше сделали отвращение. После сего сколько она меня ни уговаривала, я не мог есть; то и оставила на мою волю.

Батюшка оставил при мне малого вместо камердинера и женщину в прачки, но по отъезде его мадам сделала другое распоряжение: человеку не велено за мной ходить под предлогом, что я-де сам умел одеться и причесаться (тогда ходили в пуклях и косе), а он заступил место наемного слуги убирать комнаты, накрывать постель и служить пятидесяти шести человекам; женщине отдала ключи от кладовой. Она давала мне иногда яблок, черносливу, изюму, что по ребячеству мне было приятно, но недолго продолжалось. Хозяйка хотела, чтоб она была кухарка, прачка и клюшница, чего никак невозможно было успеть, а притом сварливость хозяйки принудили ее отойти. Малой также был обременен разными должностями сверх сказанного, ездил за ка-

Стр. 87

ретой, когда учитель выезжал или его сожительница, и во всем доме осталось их только двое: он в верху, да кучер при паре лошадей; он же был и за дворника. Малой стал просить моих братьев, рассказав невозможность ему жить; они его и взяли.

Месяца через четыре вступил к нам в пансион англичанин лет двадцати; довольно видной мужчина, меня очень полюбил. Я во время классу нарисовал крекатуру. Он очень над ней смеялся, и подавая друг другу, от хохоту и разговоров сделалось довольно шумно. Учитель по обыкновению кричал: — «Silence, M-rs»*; — увидя рисунок, потребовал. Англичанин тотчас положил в карман. Учитель, рассердясь и хотя показать власть свою, ударил его линейкой, а он кулаком ударил, и учитель, как сноп, свалился. Англичанин пошел вон, на другой день оставил пансион. Я очень жалел, что лишил себя приятеля, а учителя дохода.

Года через полтора приезжает батюшка, берет меня из пансиона, а братьев в отпуск; едем в Москву. В небытность нашу волгоцкую деревню и московской дом также по закладной взяла Александра Алексеевна Языкова, урожденная Ермолова[ix]. Чтоб не быть нам без квартеры, батюшка, оставя нас в Твери, поехал один. На заставу выслал нам сказать, что дом нанят на Арбате. Приезжаем: небольшой зелененько[й] домик, такой, какого теперь на всей улице нет. Весной, верней сказать, по последнему пути съехали в деревню. На зиму приезжаем в Москву, куда прибыл родственник наш Репнинской[x], которой произведен в генерал-майоры. Батюшка, взяв меня, едет к нему. Просит, чтоб взял меня к себе в адъютанты. Он соглашается, берет меня с собою, полтавской губернии в город Хорол, там и квартеровал Елецкой пехотной полк, которым он командовал, бывши полковником и бригадиром, и я был записан в оном же полку сержантом. Батюшка, при отправлении меня, дал двух человек и двадцать пять рублей, говоря: «Вот тебе на всякой случай. Будешь жить у Якова Николаича и люди на его хлебе». — Благословля[я], говорит: «Пущен корабль на воду, отдан Богу на руки!» — обнял, поцеловал, и оба заплакали. Простясь, еду к своему генералу.

Привычка быть в отсутствии. Этот раз уже не так было огорчительно оставить родных и дом, как прежде, когда оставался в пансионах, когда же поехали, то утомился скорой почтовой ездой. Благополучно прибыли в Хорол, где и прожили до лета. Раз я пошел гулять к речке, увидел лодку, по-ребячески тотчас вскочил в нее; от прыжка лодка закачалась, отплыла от берега. Я чуть не упал: весла нет, лодка боком идет далее... Не

* Тише, господа (фр.)

Стр. 88

знал, что делать. К счастию, вижу на берегу тамошнего помещика Розенку, которой меня знал уже. Он кликнул людей, которые сели в другую лодку, догнали меня и привели к берегу. Я вышел. Розенка сделал мне выговор, и разошлись по домам.

У генерала был взят офицер для исправления адъютантской должности Кованко, который, увидя у меня лексиконы и прочие классические книги, выпросил себе; а мне казалось — они вовсе не надобны поступившему уже на службу. Генерала перевели бригадным командиром над пикинерными полками Полтавским, Луганским и Херсонским, которые квартеровали в Екатеринославской губернии в разных уездах; меня перевели в Полтавский кадетом. В начале лета мы отправились в Кременчуг, что на Днепре, в котором довольно долго пожили. Генерал имел борзых собак, с которыми я ходил по тамошним песошным курганам, называемым кучугуры. В них много зайцев. Я всегда травил, но ни одного не затравил. Кованко был отпущен, а для письмоводства был взят из Херсонского пикинерного полка кадет. Он за столом садился раздавать суп и по тогдашнему обыкновению резать жаркое. Подали ему гуся. Он не умел порядочно взять, уронил. «Возьмите скорее, — закричал генерал, — чтоб собаки не таскали по полу!» А кадет отвечает: «Нет, ваше превосходительство, я наступил ногой». Все бывшие за столом захохотали. К счастью, было другое жаркое, так скоро подали, а то бы быть без жареного.

А со мной был случай: на Днепр пошел купаться. В этой реке есть ямы. Не умея плавать, попал в одну — чуть не захлебнулся. Не знаю, какой судьбой меня вышвырнуло на мель.

В августе отправил генерал меня с обозом в Новомосковск, а сам остался в Кременчуге. Прибыв на место, дворецкий по прошествии двух или трех недель объявил мне после вечернего чая, что оной последний, а купить не на что: генерал будто денег не оставил. А я и вовсе не имел ни гроша, а притом ясно видел, что он солгал и делает это от невежества и грубости. От досады пошел ходить по городу, в вечеру уже возвратился домой, наскоро поужинал и с неприятностью лег спать. Проснувшись поутру и забыл было о донесении дворецкого, но как чаю не подают, то от привычки сделалась тоска. За что ни возьмусь, все из рук валится. Пошел ходить, долго ходил в таком виде, будто потерял значительную вещь, или как бывает человек в несчастии. Воротился домой. Проходя мимо кухни, вижу, привезли бочку [с] свежей водой. Обрадовался сей важной находке, бросился к ней, как будто несколько дней был томим жаждою, ухватя плавающий в ней ковш, напился, освежился, как больной, получивший

Стр. 89

скорое облегчение от своей болезни. Скоро забыл о сделанной с малолетства привычке к чаю. На другой день, одевшись, велел подать стакан воды, которую пил не с таким уже восхищением, а на третий и вовсе не хотел. Так-то всякую привычку: на первый раз стоит большого труда преодолеть себя.

Скоро приехал генер[ал], опять все пошло по-прежнему. Недолго он пожил, отправился в Москву, меня оставил; но видно он узнал штуки дворецкого, помыл ему голову и без него все мне шло, как при нем; но по ребячеству моему я не мог сыскать знакомства, а с людьми быть не хотел, и так без занятия от скуки проводил время. Только когда надо было получать на денщиков провиянт, то мне седлали лошадь, я ездил версты за полторы к провиянтместеру; поставлял это за большое удовольствие.

По прошествии трех или четырех месяцев батюшка прислал на тройке извозчика и пашпорт[xi], чтоб я ехал с ним домой, 30 рублей денег, на которые и скупил я все нужное для дороги для себя и для людей. К счастию, время было летнее, то нужная покупка — сапоги, да шесть рублей надо было выкупить часы... Оставалось рублей 12, с коими я должен был пуститься 1200 верст, держать для себя и для двух людей расход. Но удовольствие быть дома затмевало недостаток. Более было досадно, что извозчик имел плохих лошадей, но кое-как чрез месяц прибыли в Москву. Батюшка был в деревне; послал к нему сказать о своем прибытии. Он присылает за мною повозку тройкой. С большой поспешностию собрался и на другой день был уже во объятиях родителя, который с слезами радости целовал меня.

С сего времени долго я жил дома, переезжая из деревни в Москву, из оной опять в деревню. Срок пашпорту вышел, из полку начали предписывать меня выслать. Я сказывался больным, меня освидетельствовали, находили немощным, опять на время оставался покоен.

Батюшка пожаловал мне вороную лошадку с изрядной побежкой[xii], я был в восхищении, полюбив ее до крайности. Когда отец давал мне на лакомство четвертак или двугривенный, тогда лажу[xiii] не было, посылаю купить овса. Приносют четверти три или полмеры, и даю ей сверх дачи обыкновенной. С ней вот был какой случай. Мы поехали в деревню; ее приказали привесть. Человек ехал от Москвы 30 верст. В селе Шерапове начал кормить. Неподалеку живущий помещик напоил человека и лошадь отнял. Слуга является к батюшке, сказывает о происшествии. Посылают за лошадью — ее не отдают. Принуждены просить и посредством суда взять лошадь. Вот какое было буйство и невежество в самих дворянах.

Стр. 90

Между тем меня требуют, [через] посредство военной коллегии в полк. Батюшка дал мне опять тех же двух человек, пару лошадей с кибиткой и письмо к Н.Я.Каковинскому (он был комендантом в Москве). Написал к нему, чтоб он похлопотал, нельзя ли меня оставить. По приезде являюсь к нему, подаю письмо. Он, прочитав, сказал: «Нонче обедаешь у меня, а во вторник явись [в] военную коллегию».

Сестра, увидя меня, очень обрадовалась, равно и я. До обеда просидел с сестрою и Н[астасьей] Н[иколаевной][xiv],с единственной дочерью Како[винского] (впоследствии вышла замуж за Н[икиту] П[етровича] Х[итрово], которой служил в лейб-гвардии в Измайловском полку штабс-капитаном, а сестра переехала к тетушке М.А.Ермоловой). ,

После обеда пошел домой. Мне приказано было остановиться у купца Лесникова, которой для меня в саду дал чай, позвал песельников фабричных. Как они запели, то на забор влезли чужие люди. Мой малой, сколько проворной, столько ж буйной и пьяной, начал их сгонять; не пронялся оным, выскочил и завел драку. Сим наша беседа кончилась, а как я ему не приказывал заводить шуму, не только драки, то и оставил на произвол судьбы. Он, по луча несколько от соседних людей толчков, довольно был наказан за непослушание.

В назначенной день натянул на себя Полтавского пикинерного полка мундир, белой с ранжевыми[xv] лацканами; явился в военную коллегию. Во время присутствия меня кликнули. Видят ребенка — отпустили домой, велели ехать к отцу, но виду никакого не дали. Я чрезмерно обрадовался; не дожидаясь долее ничего, прихожу домой и отправляюсь в деревню. В это время приезжают братья из Петербурга: большой вышел в отставку к штатским делам, а другой в армию, в Харьковской гусарской полк. Пробыв несколько время, надо было отправляться одному в Москву, а другому в армию, но как у батюшки денег не было, то заняли в Боровске у купцов рублей 200, которые отдал большому 50 ру[блей] на фрак и на протчую одежду, другому дает 150 ру[блей] на всю гусарскую обмундировку, с чем ехать. За ним ходил сын поверенного, по крещению Герасим, а переименовали его в Андрея, поверенный [дал] братцу 250 ру[блей] с тем, чтоб он сына его отпустил на волю, что брат и сделал: дал ему отпускную, наименовав его Андреем, и поехали в Москву. Батюшка узнает — посылает меня взять Андрея и привезть, а камердинеру моему дает инструкцию, чтоб по прибытии он тотчас его сковал. По прибытии в Москву я объявил братьям

Стр. 91

повеление. Они расположились сами ехать и его привезть с собою. Приезжаем, привозим Андрея. Батюшка ничего не сказал. На другой день встаем, сказывают: Андрей бежал. Потом кличут моего Дмитрия, наказывают его батожьем, для чего он не исполнил по приказанию, и очень больно. А как в оный день была пороша, то [батюшка] приказал ему со мной ехать с собаками. Не смея ослушаться, принужден был я ехать. Затравили зайца, он второчил[xvi], но просил меня заехать к мужику погреться. Признаюсь, я его любил и очень было жаль. Немного обогревшись, поехали домой. Не понимаю, как можно было ему вытерпеть и не занемочь. Дня три он чуть ходил, но после как ни в чем не был. Вскоре после сего братьев отправили; я остался при отце. Он от грусти по матушке и от расстроенного положения впал в меланхолию и редко-редко бывал весел. Все ему казалось не так, сделался гораздо строже; люди начали бегать и пропадать, что более всего его раздражало и внутренне расстраивало его здоровье.

Мне сделалось 17 лет[xvii], но я не мог еще ощутить сего бедственного положения, занимался разными ребяческими играми без всякой цели и намерения.

Остатки от большого имения хотя в меньшем виде и в худом устройстве, но еще была псовая охота, которая прежде состояла из 12 охотников, 36 гончих и до 60-ти борзых; славилась как охотниками, так и собаками во всем околодке, а тут уже было 10 гончих, два мальчика под гончими и человека три охотников. Впрочем, разного звания дворовых людей было еще довольно, и в горнице девок, которые поодиночке рассказывали мне друг про друга любовные пронырства. Камердинер мой в свою очередь не умалчивал сказывать о таких же успехах. Это побудило и меня испробовать. Я отнесся о сем к одной из старших девок, она согласилась удовлетворить мое желание, и так я семнадцати лет познал обыкновенные натуральные действия, свойственные сим летам. Однажды был довольно смешной случай. Я спал возле батюшкиной спальни. Дом был нельзя сказать о двух этажах. Девичья была под спальней батюшкиной, имела два входа, один из спальни, другой со двора. Надворную дверь женщина, живущая возле девичьей, всегда запирала на крючок. Мне вздумалось идти к моей наставнице. Стучаться со двора не хотелось. Батюшка почивал довольно крепко. Я тихонько прошел мимо его. Надо было возле кровати спуститься по лестнице. Лишь прошел ступеньки три, поскользнулся, упал и довольно наделал шуму. Батюшка проснулся, закричал девку, — моя наставница бежит. Он спрашивает, что стучит, она отвечает Медуза (имя дацкой

Стр. 92

собаки, живущей в горнице). Батюшка удовлетворился сим ответом, а я под именем собаки пошел с моей мастерицей. Пробыв с нею часа два, спокойно возвратился на свое место.

Жил в совершенной праздности, гонял голубей, удил рыбу, ездил с собаками. Один раз, отъехав от дому верст за восемь, зайцев нашел много; вечер был прекрасный; гончие отменно удачно гоняли и довольно травили; нечувствительно заставило опоздать. Начинало темнеть. Приказал имать гончих, а сам с стремянным поехал домой. Версты за три сделалось очень темно. Думая, что батюшка будет беспокоиться, послал стремянного вперед доложить ему, что я еду. Он поскакал, а я на виноходце замурлыкал песенку и ехал по воле коня. В короткое время так сделалось темно, что едва вблизи можно было разобрать знакомые предметы, но как дорога слишком знакома не только мне, но и лошади, то спустя поводья ехал препокойно в беспечной задумчивости. Вдруг моя лошадь бросилась в сторону. Я едва усидел; собаки же, которых у меня было в своре четыре, бросились, как мне показалось, на человека необыкновенной высоты в белом одеянии, который надел на себя черную шапку или шляпу, стоял неподвижно. Собаки лаяли, визжали, прыгали на него. Я, остановя лошадь, насилу вспомнил, что это недалеко от сада, среди поля стояла береза, но из любопытства хотел узнать, к чему пристают собаки. Понуждаю лошадь к березе, — она храпит, мечется из стороны в сторону и никак принудить ее не могу. Слез и в поводу довел до березы, но по темноте никак не мог видеть, к чему собаки пристают. [Так как] береза была не толста, то я начал трясть. С нее свалилось. Собаки тотчас поймали. По крику узнал кошку: она-то показалась мне за шапку. Видно, была за несколько сажен от березы и, услыша топот, бросилась на березу. Отхлопав собак, сел на лошадь и довольно смеялся сам над собою, что березу возмечтал за человека. Приехав домой, рассказал случившееся батюшке; он довольно посмеялся на мой счет.

После сего спустя несколько время, родитель наш занемог водяной болезнию и по долгом страдании умер на 55-м году, что случилось в 1785-м году. Незадолго пред смертию его лекарь сказал, что недолго будет существовать, то я не отходил от него, и подлинно, после сего лекарского отзыва день ото дня ему было тяжеле. Чрез шесть дней, исполня по долгу христианскому как следует, не показывая боли, очень тихо скончался. Как я ни приготовлял себя к сему несчастному случаю, но когда его не стало, я лишился чувств. Опомнясь, заплакал, и, вспомня, что я обязан заняться его похоронами, ибо кроме меня и дворовых

Стр. 93

людей никого не было, которые в таком необыкновенном случае не знали, что делать. Я во всем должен был распорядиться, уведомить соседей и просить их к выносу, приготовя все следуемое, что продолжалось несколько дней. Денег ни гроша, кредита нет... Можете представить, в каком я был затруднительном положении. Принужден [заложить] серебро (сервиз давно был заложен в Воспитательном доме), оставя только 6 столовых ложек, разливную и соусную. Получил, помнится, полета рублей, оными и справил. По окончании сего несколько дней никто ничего не делал.

Наконец стали обо всем меня спрашивать, ожидали моего приказания, ничего не делали без моего повеления. Я сделался полным, хотя несмысленным господином: без денег, всё в самом сильном расстройстве, во всем нуждался и перебивался кое-как. Но по молодости лет и по привычке жить без денег, не слишком заботился своим неимуществом. Днем ездил по полям, а ночи проводил с девками. Они начали ко мне ласкаться. Даже самые молоденькие, которым было лет по шестнадцати, и те старались сыскать во мне к себе привязанность. Мне было приятно, но без чувства любви удовлетворял свою юность. В первый раз узнал я различие девушки непорочной от любострастной; но, не предаваясь прихотям, более проводил время в резвостях.

В течении сего времени сестра [Екатерина Петровна] вышла за г[рафа] Александра Ивановича]* Зотова; брат Д[митрий] П[етрович] определился в Твери в штатскую службу; А[лександр] П[етрович] Ермолов вышел в случаи[xviii]; меня перевели в гвардию в Измайловский полк сержантом и прислали годовой пашпорт. Летом приезжают братья. Большой отделяется, берет только дворовых людей, а продчее все имение и долг родителя предоставляет нам двоим. Кончивши оное дело, надо было ехать одному в полк, а другому в Тверь. Денег нет, взаймы никто не верит... Принуждены запродать озимой и яровой хлеб на корню, выговоря только на продовольствие дворовых и на семена, за 120 ру[блей]. Получа оные, брат А[лександр] П[етрович] отправился в полк, а Д[митрий] П[етрович] в Тверь. Увидя А[лександру] Н[иколаевну] Волкову, стал в ней искать. Ей также он полюбился, но отец ее, узнав о сем, никак не хотел [их брака] и, чтоб пресечь их свидание, уехал в деревню в Бежецкий уезд слишком за сто верст от Твери. Брат [завел] с [ней] переписку, и наконец она пишет, что отец послал почти всех дворовых в другую дерев-

* В рукописи: И.А.

Стр. 94

ню для тенеченья волков[xix], чтоб приезжал, она согласна идти за него. Он берет две тройки, подъезжает к селу. В два часа за полночь она выходит с девкою. Он сажает ее в сани, в других его приятель г-н Жирард с девкою; пускаются в путь. Для перемены на станциях заготовлены были лошади, в Твери священник подговорен. Прискакивают прямо в церковь, венчаются и едут на квартеру уже новоженатыми.

Пашпорту моему стал выходить срок. Набрал небольшое количество денег — не помню, сколько, только так мало, что недоставало сделать мундира; поехал в Москву, остановился у тетки М.А.Ермоловой. Родные, собрав меня кое-как, наняв извозчика парой до Петербурга, с одним человеком отправился. Чрез три недели приехал к брату С[ергею] Алексеевичу] Ермолову[xx]. Он служил в лейб-г[вардии] Преображенском полку, жил в связи[xxi]. На другой или третий день я должен был явиться, по знакомству с братом, к капитану Измайловского полка Александру] Васильевичу] Обрезкову*, командующему гранодерской ротою. Он представил меня к майору Е.И.Арбеневу[xxii] (тогда командовали гвардейскими полками майоры, подполковниками были фелдмаршелы, а полковником над каждым гвардейским полком была императрица) и отдано в приказе числить меня в гранадерской роте налицо. Чрез несколько дней нарядили меня дежурным по роте.

Я должен был прийти на съезжую или ротный двор. Так назывались сделанные в ротах дома, в которых было ученье унтер-офицерам и солдатам, содержание арестованных и по всяком наряде, куда бы не было, сходились изо всех связей на ротный двор. Являюсь в роту, фельдфебель говорит, чтоб я шел на полковой двор, получил приказ, отнес к капитану и принес бы в роту. В 2 часа пополудни получа приказ, понес к капитану. Он, прочитав приказ, подал и сказал мне, что он не обедает дома, потому и меня не приглашает. Я приношу приказ в роту, отдаю фельдфебелю. Дежурный эфреитор пошел обедать, а я не смел отлучиться, позвал збитенщика и с булками так наелся, что забыл об обеде. А как много тут военной молодежи, то не видал, как день прошел. С меня брат спрашивает, как провел день и где обедал; я все рассказал. Он пенял: — «Для чего ты не сходил в трактир? А эфреитор мог бы подождать, когда пришел бы ты и отпустил его». — Вскоре опять досталось мне дежурить, по обыкновению отнес приказ капитану, он прочитал, велел отнести в роту и приходить к нему обедать. Приношу приказ в роту,

* В рукописи: А.В.Абрекову.

Стр. 95

вешаю свою гранодерскую шапку на сделанные для них колушки, сажусь под ними. Эфреитор, тот же, который прежде со мною дежурил, подходит с выговором: — «Долго ходил, есть хочется. Побудь же, я пойду пообедаю».

Я: — Нет, ты подождешь, а я пойду и пришедши, тебя отпущу.

Э[фреитор]: — Как можно. Нам дается на то паек, а вы сами, как хотите.

Я: — Говорю тебе, что не ходи. Мне надо идти.

Э[фреитор]: — Сему не бывать, я пойду! — и с сим словом достает чрез меня свою шапку, надевает и идет. Мне так стало досадно, вскочил я и сзади ухватил его за волосы, закричал: «Куда же ты идешь?» — Он вдруг обернулся ко мне, встал во фронт и говорит: — «Я думал, вы шутите. Ежели не прикажете, я не пойду». — Так-то старые солдаты пробуют молодых начальников, вступающих в службу.

А.П.Е[рмолов] выбыл из случая, поехал в деревню. Брат С[ергей] Алексеевич] поехал его провожать, оставя весь дом на моих руках: трех человек и четыре лошади, без денег, на двое суток только продовольствия. У него один извозничал. Без него я отпустил обоих [людей] и всех лошадей в извоз. Чрез месяц он прибыл, нашел у меня более нежели на месяц заготовленного провиянта и фуража, да денег с чем-то 30 р[ублей]. И так жили безнуждно до тех пор, пока брат поехал в отпуск. Мне надо было переехать. Разочтя лучше быть ближе к своему полку, нашли в нашей роте особенной домик, принадлежащий бывшему капралу, состоящий из одной большой горницы и напротив маленькой кухни. Наняли по 5 ру[блей] на месяц, сколько простою. Брат оставил мне немного денег, которые были для расхода у человека. Недели чрез две он объявил мне, что остается рубли с три, не прикажу ли купить волос и пучковать мужские и женские косы? Я согласился на его предложение; он тотчас принялся за дело. Это доставило хороший барыш. А как стол мой состоял не по прихоти, а по состоянию, как Епиктет сказал: есть для того, что[б] жить, а не жить для того, чтоб есть, — из щей, каши и жаркого, да поутру стакан или два збитню, от выработанных им денег и становилось на содержание.

Службу я отправлял безотлучно. Капитан наш, когда ходил в караул, всегда бирал своих сержантов за адъютанта* и за бикетного[xxiii]. Один раз я пошел при гранодерах; но как ружье держал под курок, то сперва рука онемела, а потом и сам с трудом во-

* В рукописи: отъютанта.

Стр. 96

шел в сошки[xxiv] и только успел сказать взводному офицеру, чтоб позволил выдти, с его позволением только повернулся, упал, меня подняли, отвели в караульню и сменили другим. После сего я ходил за бикетного становиться по пробитии вечерней зори до утренней у маленькой лестницы с шестью мушкетерами на всю ночь, что я всегда исполнял в точности.

Однажды сменились мы в субботу в 2 часа пополудни. Прихожу домой, пообедал, лег спать, приказал в вечерни себя разбудить, желая сходить в баню. Просыпаюсь, слышу благовест. Кличу человека, браню его: — «Верно, забыл разбудить, хорошо, что сам проснулся; чтоб скорей сбирался, пора идти». — Он спрашивает: — «Куда? Нынче воскресенье, благовестят к обедне». — Более стало досадно, браню, зачем оправдывается, лучше бы признался, что забыл. Верно, сам заснул. — «Посмотрите, я вытащил из-под вас простыню». — Ясное доказательство заставило меня замолчать.

Зимой случился еще: был я так же за бикетного. Бикет оной всегда стоял в сенях. Было очень холодно, у меня прозябли ноги. Я сел на окно, ноги поставил на скамейку и приказал солдату на них сесть. Ноги согрелись. Идет дозор. Я хотел встать, отрапортовать, чуть не упал уже около стенки с трудом. Прошел офицер, думал, что я заснул, но видит свежесть глаз, спрашивает, отчего. Я рассказываю. Он посмеялся, что солдат отсидел ноги, и пошел.

Вскоре приехал Н[икита] П[етрович] Хитрово с женою [Настасьей Николаевной], пригласил меня к себе. С радостию я оставил свою уединенную квартеру, а более потому, что не на что было купить и харчу. К ним же приехал и Д[митрий] Денисович] Давыдов[xxv]. Тут назначили меня ходить в караул к фелдмаршелу нашему Кириле Григорьичу Разумовскому[xxvi] с двенадцатью гранодерами и барабанщик [ом]. Нас было выбрано трое: Д.Д.Давыдов, А.Д.Капьев[xxvii], должны были чрез трое суток сменяться, но К[опьев] нередко сказывался больным, то мы с Давыдовым] и сменяли друг друга. А как оный пост был отличный и приятный, то я не скучал часто быть наряжену. Поутру муншенок[xxviii] приносит чайный прибор, сливки и белый хлеб; когда спросишь завтрак, то пришлют графин вотки, сыру, колбасы, масла, белого и ситного хлеба. Обедать с ним. Офисиянты равно служат генера[ла]м, сенаторам, посланникам и протчим вельможам, как и нам, то есть сержантам, караульному и ординарцу Измайловского же полка, и ординарцу лейб-гранодерского полка суболтер-офицеру[xxix]. Один из них был превеселой. После обеда говорит нам: «Послушайте, что будет». — Подходит к драгунскому

Стр. 97

офицеру, который только приходил обедать и тотчас уходил, спрашивает откудова приехал, давно ли и зачем. Тот отвечает: «Я двенадцать лет порудчиком, так приехал просить фелдмаршела о повышении».

Г[ранодер]: — Кто же вас приглашал сюда ходить обедать?

Д[рагун]: — Никто. Я думал, где же лучше, как не у своего фелдмаршела.

Г[ранодер]: — У него, сударь, не трахтир. Туда только можно ходить без зову.

С тех пор драгунский офицер перестал ходить. Мы пеняли несколько раз г[ранодерскому] о[фицеру], за что он лишил драгунского] о[фицера] удовольствия иметь хороший стол; он отшучивался. Так и осталось. Прихожу на другой караул. От лейб-Гранодерского полка тот же ординарец. Вдруг граф спрашивает: «Где тот драгунски[й] офицер, который ходил обедать? Отыщите». — Надо было г[ранодерскому] о[фицеру] ехать. Я подразнил его, а он с досадой поехал. Чрез час привозит. Граф еще был в кабинете; докладывают, — приказал кликнуть.

Граф: — В котором полку служит и чем?

Драгун сказал полк, порудчиком.

Граф: — Женат или холост?

Драгун: — Женат, ваше сиятельство, имею детей, но не имею состояния.

Граф: — Для чего же вы перестали ходить обедать?

Драгун: — Я не был приглашен, боялся обеспокоить.

Г[раф]: — Хорошо. Где вы живете и чем себя содержите?

Д[рагун]: — Нанимаю квартеру и с нуждой себя содержу.

Гр[а]ф: — А жена ваша?

Д[рагун]: — Не знаю, ваше сиятельство, как она теперь живет; я оставил на квартере у доброго крестьянина. Он, верно, ее и детей кормит.

Гр[а]ф вынимает конверт и подает: — Сошлите к своей хозяюшке, а сами переезжайте ко мне и до отправления живите у меня.

Д[рагун], поблагодари, выходит. Гр[а]ф велел позвать Грохольского (штаб-офицер, управляющий его домом). Грохольский входит. Граф приказывает дать драгунскому офицеру комнату и чтоб он имел стол.

Д[рагун], поблагодаря, вышел из кабинета, подходит к ординарцу: «Чрез вас я получил 1000 ру[блей] и такую квартеру, какой в жисть свою не имел». — С тех пор всякой день обедал тут.

Обращусь к нашему посту. В караульне было две комнаты, одна для сержанта, другая для рядовых; когда не захочешь ид-

Стр. 98

ти ужинать, посылаешь к столовому дворецкому; тотчас приносят вотки, сыру, жаркое, белый и пеклеванной хлеб и бутылку кислых щей[xxx]. Но я во всю бытность только раз требовал, и то оттого, что кровь шла из носу, так закапался, переодеваться не хотелось. Вот как тогда обходились с дворянами вельможи, не смотря на чины.

Тут же еще случай со мною. Прихожу в караул, по обыкновению обедаю за большим столом. После обеда приходим в гостиную, становлюсь на своем месте, то есть у притолочки дверной. Подают кофей. Кладу свою гранодерскую шапку на возле стоящие кресла, беру чашку. Подходит Н[иколай] А[лександрович] Загрязской[xxxi]. Он служил при дворе, был тогда камергером. Женат на дочери гр[а]ф[а] Н[аталье] Кирилловне] [Разумовской][xxxii]. Спрашивает меня: «Вы Загрязской?» — «Так», — был мой ответ. Н[иколай] Александрович]: «Кто был ваш отец?» Я: «Петр Александрыч». Н[иколай] Александрович]: «Так вы мне родня?» Я: «Не смею назваться, но имел честь с отцом бывать у вашего батюшки Александра Артемича[xxxiii]». Н[иколай] Александрович]: «Так ходите ж ко мне».

Сменясь с караула на другой день, пошел к нему. Он принял меня очень ласково, посадил, при мне оделся. — «Пойдем со мной, — сказал, — к жене». — Приводит к Наталье Кирилловне. Она очень меня обласкала, приказала на другой день прийти обедать и сказала: — «Это мой будет Загрязской».

С сего время я часто ходил к Н[иколаю] Александровичу] по утрам. Он в 12 часов всегда прохаживался, нередко бирал меня с собой и очень полюбил. Это новое знакомство много сделало приятности в бытности моей в Петербурге.

В конце зимы Н[икита] П[етрович] Х[итрово] поехал в отпуск и меня выпросил на год, также и Д[митрия] Денисовича] Д[авыдова]. Все поехали в Москву. А как у меня пожитков было немного, у Д[авыдова] также, то взяли подорожную на пару, одному было место в карете, и условились по[о]чередно ехать в кибитке. Надобно сказать, что я прожил почти два года в Петербурге, на службе без жалованья, не получая из дома ни гроша дох[ода]. Уже я описал мое житье, а тут Д[авыдов] играл в три и три, брал меня в десятую долю, и как нарочно, когда меня нет, всегда проиграет. Заметя это, он как садился играть, всегда скажет Н[астасье] Н[иколаевне], что я в доле, так и выиграет. На мою долю достанется рубли два, а раз случилось десять ру[блей], так у меня деньги почти не переводились.

Выехали из Петербурга, я в кибитке. Мне хотелось скорей ехать, отправился вперед заготовлять лошадей и приготовлять

Стр. 99

квартеру. Н[астасья] Н[иколаевна] очень боялась и сетовала зачем уезжаю. Я ее любил и чтоб утешить, сел на козлы. Полетели по-курьерски, что по моему ребячеству крайне полюбилось. По приезде в Москву я остановился у дяди, А[лексея] Л[еонтьевича] Ермолова[xxxiv]; он был болен и умер, оставя жену, дочь и четырех сынов[xxxv], которые все были на службе, а желание его быть похоронену в его селе Хомьянове, за 5 верст от Москвы. Я должен был исправить всю похоронную церемонию. Тетушка упросила меня проводить тело и предать земле. Подъезжаю к Москве-реке — она накануне только прошла, остатки [1 нрзб.] еще идут. Вместо парома связали две лодки, настлали досток, но как нельзя было всего поставить, то и принуждены разбирать. Ящик, в коем стоял гроб, сняли и перевезли, потом дроги, а после колеса, лошадей вплавь. Надо послать человека к тетушке сказать о благополучном переезде; приказываю человеку, чтоб он тотчас отправился обратно и донес бы о нашей переправе. Он не дал хорошенько подойти к берегу лодкам, прыгнул и попал в воду; принужден ехать с нами на квартеру, куда повели и лошадей. Кучер взял пару. Не знав, что надо весть мимо погреба, так близко, что одна столкнула другую в погреб. Надо было вытаскивать веревками, подложе доски. К счастью, вытащили безвредно. Подъезжая к селу, летом бывает ручеек, как говорится, воробью по колено, мостик плохой, и тот снесло, остались одни переклады. Кричат мне: — «Ехать нельзя». — Выхожу из своей повозки, вижу — стоит плетень. Приказал его взять, положить на переклады, отложить отлетных и четверней переехали. На другой день, отслужа панофиду[xxxvi], поставили в приготовленную в церкви могилу.

После обеда тройкой в тележке пустился в обратной путь. Приезжаю к Хапринскому заводу. Тут надо переехать также небольшую речку, которою накануне переехал очень хорошо. Только от берега отъехал сажен пять, стало глубоко. Нам кричали, чтоб не ездили. Остановили лошадей, телегу тотчас заволокло песком, принуждены были все четверо слезть. До другого берега не более оставалось сажен четырех. Я полагал, что перейду. Лишь отошел шага три, быстротой воды меня подшибло, принужден был плыть, но за силою воды не мог прямо — пустился наискось. Скоро доплыл до другого берега. В кармане у меня было три ассигнации 25-рублевых, присланных из деревни — двугодичный доход, оставшийся за уплатою процентов в Воспитательный дом за залог той же деревни; не успел еще их истратить. Вспомнил, тотчас их вынул. Они так смоклись, что едва мог разделить. К счастью, день был прекрасной, солнце грело.

Стр. 101

Я положил порознь. Они скоро обсохли*, но сделались как кисея. Итак, благополучно кончился наш вояж.

По приезде в Москву нашел тетушку и сестру здоровых, хотя еще в полном огорчении. Недолго побыв с ними, отправился в деревню, там жил покойно, занимался хозяйством, но все было очень скучно.

В начале зимы опять приехал в Москву. В конце ноября приехал Н[иколай] Александрович] Загрязс[кий]. Пошел к нему. Очень обрадовался. Между прочим спрашивал, как я собой располагаю, буду ли служить в гвардии. — «Нечем, — отвечаю, — себя содержать. А если ваша будет милость исходатайствовать, чтоб выпустили в армию. Теперь открылась война с турками[xxxvii], то может быть буду счастлив, что-нибудь получу». — «Хорошо, я напишу к жене, она попросит. Надо скорей ехать». — «Я готов хоть завтра». — «Будь же готов. Завтра же дам тебе и письмо». — Наскоро собрался, взял подорожну[ю], на другой день получаю письмо и отъезжаю. Чрез три дни в Петербурге. Остановился опять у Хитрово. Узнаю, что я переведен из Гранодерской роты в седьмую мушкетерскую, чего мне не хотелось. Прихожу к капитан-порудчику Тютчеву (он за отбытием к[апитана] Обрескова командовал Гранодерской ротой), сказываю, что я переведен во время отпуска, не знаю, за что, из его роты. Он велел мне идти к майору. Лишь только я пришел, и он приезжает. Говорит майору, что явился из отпуска сержант, которой был в Гранодерской роте, переведен приказом в другую роту, но по словесному приказу опять оставлен в Гранодерской роте. Майор рассердился, закричал: «А слышь, — такая у него была пословица, — что, сударь, за словесной приказ? А слышь, он должен быть [во] второй роте. А слышь, в которой отдан приказ? А слышь, да где он?» — Я вошел и подал пашпорт. — «А слышь, я думаю, просрочил». — «Никак нет, — отвечаю. — Мне срок еще в марте». — А Тютчев говорит: «Он для того является, чтобы выдти в армию». — Майор: «А слышь, тому-то не бывать». — Я повернулся и вышел.

На другой день прихожу к Н[аталье] Кирилловне], подаю письмо. Она, прочтя, сказала: «Хорошо, ходи ко мне». — Чрез несколько дней приказывает мне идти к майору Преображенского полк[а] Н[иколаю] Алексеевичу] Татищеву[xxxviii] и просить, чтоб перевел к себе в полк. Иду к нему очень рано, в горницах нахожу только комардинера, спрашиваю: «Встал ли майор?» — «Скоро выдет», — отвечает.

В рукописи: общахли.

Стр. 100

Выходит. Докладывают ему обо мне; велел кликнуть. Я подхожу, сказываю, что Н[аталья] Кирилловна] приказала вас просить сделать мне милость, перевесть в свой полк. Он не дал мне выговорить, закричал: «А зачем?» — Говорю: «Чтоб выпустить в армию». — Майор: «Разве у меня нет своих унтер-офицеров?»

— Я: «Когда переведет, так и я буду ваш, и равно с ними буду чувствовать милость вашу». М[аиор]: «Нет, у меня своих много».

— Поклонился и пошел.

Странно, в молодости ничто меня не огорчало, обо всем думал равнодушно: удастся — хорошо, а не удастся — так и быть. Пошел к Н[аталье] Кирилловне], рассказал ей бывшее со мною у майора Т[атищева]. Она тотчас написала бывшему тогда в случаю к Мамонову[xxxix] и послала с своим человеком, а мне сказала, чтоб более к нему не ходил. Чрез неделю прислали из Преображенского полку преморию[xl], что я перевожусь в оной. Тотчас отпарываю зеленой воротник[xli], иду благодарить Н[аталью] К[ирилловну], а потом к майору Арбеневу. Вхожу, благодарю его за команду, говоря: «Перемени воротник, надеюсь переменить и чин»[xlii]. Эта благодарность по прежнему его отзыву более была в насмешку. Он очень сурьезно: «А слышь, я ничего не сделал и благодарности, а слышь, не принимаю». — «Я сделал долг мой», — сказав оное, пошел вон.

В Новой год [в] 1788-м году в Преображенском полковом дому объявлено, что я выпущен в капитаны, а как мне оное было заранее известно, то приготовил лехко[ко]нной мундир и тотчас надел. В вечеру был на придворном бале. Получа пашпорт и подорожную, еду в Москву, нахожу там еще Н[иколая] А[лександровича] 3[агрязского], благодарю его. Он говорит: «Хорошо, да ес[ть] ли чем тебе обмундироваться и доехать?» — «Как-нибудь, — отвечал я, — доеду, а там у меня служит брат, то обмундирует».

Н[иколай] Александрович]: «Нет, я хочу, чтоб ты сделал мне счет, сколько надо на обмундировку кавалерийского офицера».

Я: — Помилуйте, это будет дополнение к тем милостям, которые я получил, а и того не знаю, как заслужить.

Н[иколай] Александрович]: — Пустое. Скажи, когда едешь?

Я: — Надо скоро.

Н[иколай] Александрович] вынимает 300 ру[блей] и дает:

— Вот, исправь, что нужно.

Я не хотел брать, но боясь, чтоб упорством его не раздражить, взял, поблагодарил, пошел приготовляться к отъезду. Чрез несколько дней простился с ним, поехал в деревню, взяв сколько нашел денег, на третий день поехал в армию.

Стр. 102

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2005

Текст приводится по изданию: 
Лица. Биографический альманах. Вып. 2 
Редактор-составитель А.А. Ильин-Томич. Феникс: Atheneum, М., Спб.: 1993
© «Феникс», 1993
© В.М. Бокова, 1993, комментарии