Торнау Ф.Ф. Записки русского офицера

Воспоминания о кампании 1829 года
в европейской Турции

Вейсмара побуждали следующие обстоятельства двинуться за Дунай и вторично занять оставленный нами город Рахово. Наша главная армия находилась на пути к Адрианополю. Мустафа-паша, не препятствовавший ей перейти через Балкан, вдруг направил свои толпы от Виддина по Софийской дороге. Недисциплинованные волонтеры его, правда, разбежались во все стороны, пока он стоял под Виддином в бездействии, но появление Арнаут-паши на забалканском театре войны с остальными сорока тысячами свежего войска, когда мы под Адрианополем имели не более двадцати тысяч изнуренных болезнями и трудами, угрожало вырвать из наших рук плоды двухлетних жертв и усилий в ту самую минуту, когда начинала возникать надежда на скорое заключение выгодного мира. Необходимо было остановить движение Мустафы-паши, угрожая поставить его в два огня. Для этого главнокомандующий предписал генералу Киселеву следовать от Систова к Габрову, а Гейсмару от Рахова идти по пятам скодринского паши. Не помню числа войск, которым располагал Киселев; во всяком случае оно не превышало наших сил, состоявших из пяти тысяч человек, с трудом собранных для задунайского похода. Недостаток перевозочных средств и положительная невозможность заранее приготовить провиант и фураж по дороге могли поставить в недоумение всякого другого генерала, менее решительного чем наш отрядный командир, для которого обстоятельства по-

добного рода не составляли непреодолимого препятствия. Он решился идти за турками с горстью русских, полагая свои надежды на неприятельские магазины, на средства несовершенно истощенного края и на сочувствие христианского населения. В крайнем случае, если бы Мустафа-паша обратил на нас все свои силы, и мы не выдержали бы его натиска, нам оставалось еще средство: броситься в Сербию, поднять сербов, герцеговинцев, черногорцев и с их помощью совершенно уничтожить арнаутскую армию, в успехе чего нельзя было сомневаться.

Не вдаваясь в головоломные стратегические соображения, мы душевно радовались тому, что идем вперед на схватку с неприятелем, и вполне предоставляли отрядному командиру заботы о том, каким способом следует не допускать пашу скодринского до Адрианополя и уберегать наши собственные головы от турецкого ятагана. Веселое, беззаботное время проживали мы тогда посреди трудов, лишений и вседневных болезней, имея перед собой неприятеля, а за собой чуму. В Орешанской раскидистой роще, при свете луны, штабная молодежь отпраздновала полными бокалами давно желанное выступление за Дунай. В полночь войсковая колонна двинулась к реке. Рахово занимали в то время сот шесть турецкой конницы. Не желая заводить ненужного дела и терять людей без прока, Павел Христофорович Граббе приказал разбудить турок небольшим числом пушечных выстрелов, дававших знать, что для них настала пора уходить. После того началась переправа, при которой мы не потеряли ни одного человека. Турки, забрав свои пожитки, очистили место прежде, чем наши солдаты ступили на берег. К рассвету два батальона были перевезены на другую сторону, и перед вечером того же дня пехота и артиллерия отряда занимали уже знакомые им Раховские высоты. В городе, который был сожжен, когда мы оставляли его в первый раз, уцелели лишь дома находившиеся в цитадели. Гейсмар приказал занять их под отрядный штаб; но места было недостаточно, и многим пришлось расположиться бивуаком. Впрочем, погода была так хороша, что жизнь под открытым небом не представляла ни малейшего неудобства.

Простояв на месте около недели в ожидании точных известий о войсках скодринского паши, отряд наш выступил по дороге к городу Враца, имея в авангарде под начальством генерала Граббе два батальона пехоты, дивизион новороссийских драгун, две сотни донского казачьего полка Золотарева и четыре конные орудия. Граф Алексей Петрович Толстой командовал пехотой авангарда, взяв за

адъютанта прапорщика Веригина. При Граббе состояли: корпуса топографов поручик Каменский, которому мы обязаны всеми отличными съемками пройденных нами дорог и лагерных мест, молодой уланский юнкер Плохово и я, облеченный в две должности, — офицера генерального штаба и адъютанта авангардного командира. Из этого видно, какими скромными средствами располагали у нас в то время, имея задачей идти следом за сорокатысячною неприятельскою армией и как верно соображали обстоятельства, пополняя отвагой, чего не доставало в способах.

До Врацы мы дошли в три перехода без схватки с неприятелем. Не могу назвать делом встречу, которую мы имели с ним около селения Добролевы. Авангарду предполагалось расположиться на ночь возле селения Альтимир. Кавалерия, опередив пехоту на несколько верст, заняла бивуак; драгуны принялись разбивать коновязи, но, к счастью, еще не размундштучили лошадей; казаки рассыпались во все стороны за фуражом; в это время прискакал болгарин с известием, что несколько сот конных турок грабят в Добролевах и убивают жителей. По сведениям, которые мы имели о неприятеле, число их не могло быть слишком велико, хотя бежавший крестьянин говорил с явным ужасом, что их впятеро больше нашего. Павел Христофорович, не обращая внимания на его видимо преувеличенные показания, не дожидаясь пехоты и не собирая казаков, чтобы не терять времени, скомандовал драгунам: «садись!» и пошел на полных рысях к несчастной деревне. Не доходя до нее около версты, местность, шедшая слегка в гору, перегибалась пологим спуском к речке, обтекавшей селение. Мы не могли еще видеть что в нем делается, как из-под горы вынырнул конный болгарин. Он мчался к нам на встречу на невзнузданной и неоседланной лошади, потеряв память и коробясь в конвульсиях. Его схватили для допроса, но ничего не могли от него добиться, кроме слова турчин и весьма понятного движения рукой около шеи. Кровавые пятна на белой рубашке доказывали, что он вовремя успел уйти от турчина; нас это очень радовало, но нисколько не объясняло нам того, что мы хотели знать. Видя, что от него нельзя было добиться толку, Граббе, с намерением не выславшей патрульных драгун, чтобы прежде времени не обнаружить их неприятелю, сам выскакал с ними на край спуска, с которого открывалось селение — и перед нами показались сотни три арнаутов, шедших к нам навстречу. Завидев перед собою несколько офицеров и казаков, они прибавили ходу. Драгуны, от которых мы находились шагов на сто ближе чем от неприятеля, скрывала еще местность. Граббе, не

трогаясь с места, поворотился к драгунам и скомандовал: «Строй дивизион! Пики на перевес! Укороти поводья! Марш, марш!» Когда они неслись мимо нас, он крикнул, указывая на турок: «Бей их!» Дивизион полетел под гору; мы ожидали удара, но ошиблись. Турки, дав из ружей безвредный залп, исчезли в дыму и в облаке пыли. Напрасно драгуны скакали за ними более версты: кроме лошадиных хвостов, они ничего не видали от неприятеля. Далеко еще мелькали в наших глазах при свете заходящего солнца их красные плащи и белые чалмы. В начале ночи подошла пехота, и мы расположились вместо Альтимара ночевать возле Добролевы, довольные тем, что избавили христианское селение от кровожадных арнаутов.

На последнем ночлеге перед Врацой разыгралась у нас небольшая трагикомическая сцена, невольными актерами которой были Граббе, я, да неведомый нам поселянин из деревни Огоден, лежавшей возле вашего бивуака. Надо предупредить, что мы шли совершенно налегке, имея по одному вьюку на двух офицеров, без палаток и без обоза, следовавших при главной колонне. Для генерала Граббе казаки устраивали на пиках небольшой шалаш из бурок и ковров. Попоны служили вместо постели. Истинно добродушный Павел Христофорович, исстари хлопотавший более о других чем о самом себе, видя, что Плохово и я нуждаемся в теплой одежде и в прочих походных потребностях, укладывал нас ночевать в своем шалаше и делился с нами подушками, ковром и тулупом, готовый скорее сам переносить ночную стужу, чем подвергнуть ей наше молодое, неокрепшее здоровье. Он считал также излишним ставить часового возле шалаша. Пробыв на коне весь день, так как кроме перехода мы ездили еще рекогносцировать окрестности, а я, кроме того, должен был расставить пикеты, поверить цепь и указать направление ночным разъездам, мы крепко заснули, подостлав попоны и бурки, укутанные в шинели и накрытые сверх этого генеральским тулупом в защиту от холодной ночной росы. Луна светила прямо в отверстие шалаша, завешенного только с трех сторон. Впереди кормились казачьи лошади; пятьдесят шагов за нами лунные лучи играли на штыках и стволах солдатских ружей, составленных в козла, возле которых егеря, укрытые серыми шинелями, спали на сырой земле завидным сном, дающимся солдату после утомительного похода. Вправо от бивуака чернелись огоденские сады и мелькали, огоньки в домах. Деревня была не занята и сторожилась только двумя казачьими пикетами, выставленными с полверсты впереди. Кроме оклика часовых и фырканья лошадей, казалось, никакой звук не нарушал ночной тишины.

Толчок в плечо и густой генеральский голос, раздавшийся над моим ухом: «Apprenez се que me veut cet homme!»[i] разбудила меня внезапно. У Павла Христофоровича в ногах лежал человек, одетый в белую рубашку. Полусонный, я оттолкнул его, схватил саблю и сделал движение, чтобы выскочить из-под навеса, но запутался ногами в шинели и других вещах, которыми мы были укрыты, и в свою очередь упал к ногам незнакомца, поднявшегося с земли в одно время со мной.

Я не успел еще высвободиться из тенет, опутавших мне ноги, а Павел Христофорович уже стоял надо мной: одною рукой он поймал за волосы человека, наделавшего тревогу, болгарина по одежде, в другой сверкала обнаженная сабля. Луна полным светом озаряла сцену; на рубашке незнакомца ясно виднелись кровяные пятна, побудившие генерала схватить его в убеждении, что я упал, пораженный ножом какого-нибудь фанатика-турка, прокравшегося в лагерь с намерением убить его самого.

Схваченный человек дрожал всем телом и, склонив голову под сильною рукой генерала, Казалось, ожидал рокового удара, не ведая, за что хотят лишить его жизни.

Граббе выпустил из рук голову несчастного; она поднялась и показала при свете луны лицо, покрытое кровью. Этим обнаруживалась другая сторона дела. Не он имел в виду обижать, а его самого обидели, и он прибежал искать защиты у русского начальника. Оправившись от первого страха, уверенный, что он более не рискует потерять голову, огоденский селянин пролепетал жалобу, по болгарски, на солдат, пробравшихся в селение, где они мародерничают и его самого избили таким беспощадным образом.

Подарив бедняку несколько червонцев и отдав его на попечение лекаря, Граббе отправил меня очистить деревню от мародеров и дознать, каким путем болгарин успел пробраться через цепь часовых, не будучи замечен и остановлен. Неприятно усталому, внезапно оторванному от глубокого сна человеку, выбраться из-под теплого одеяла на свежий ночной воздух; дрожь пробегает по телу, мысли мутятся, глаза закрываются. Но тут нечего-было делать. Граббе, враг бесполезного педантизма, снисходительный к людским слабостям во всякое другое время, в случай действительной служебной надобности требовал скорого и точного исполнения, при полном забвении всех личных побуждений и расчетов. Он был вправе этого требовать, потому что сам подавал пример неограниченного самоотвержения на каждом шагу. В жизни я встречал не много людей, так как он проникнутых чувством долга с ног до головы. Ему я обязан всем добром, какому научился на первых порах моей службы. В то время я еще не мог равнодушно видеть беспорядок, насилия, несправедливость и плутовство. И позже, не имея способа преследовать плутов и грабителей на деле, я, насколько доставало уменья, преследовал их словом, несмотря ни на звание их, ни на общественное положение, под которым они укрывали свои проделки от закона и от публичного презрения. Знававшие меня подтвердят, что я никогда не сближался с людьми этого рода; да и они больно не жаловали меня, отчего я страдал в жизни, не раз встречая помеху в лучших намерениях.

Не мешкая, я сел на лошадь, стряхнул сон и с десятью казаками поскакал в деревню, туда, где слышались голоса и громче раздавался лай собак. Наши солдаты, несмотря на то, что говорят о них приятели-немцы, вообще добродушны, преданы доброму начальнику, терпеливо переносят излишне строгого и не расположены к ослушанию. Но и между ними, как везде, есть также пьяницы, воры и разбойники; война способствует развитию грабежа и бесчинства, образующих мародерство, от которого не избавлена никакая европейская и неевропейская армия. Особенно казаки, дисциплинованные менее линейного войска, любят, как у них говорится, пошарить, причем они не всегда отличают мирного жителя от вооруженного врага. И в этот раз я захватил пару солдат да человек пять казаков, которых отправил под конвоем к дежурному по авангарду. После того я объехал цепь и открыл путь, по которому избитый болгарин пробрался к генеральскому шалашу — служебная оплошность, влекшая за собой

взыскание, но отнюдь не наказание, подобное тому, какого требовало злое дело пойманных мною мародеров. Перед рассветом я приехал с докладом к Павлу Христофоровичу, ожидавшему меня с готовым кофеем в награду за ночь, проведенную без сна.

Скоро после того барабан поднял отряд, колонна вытянулась на дорогу, и мы сели на лошадей с надеждой отдохнуть во Враце, лежавшей от Огодена не далее двадцати верст. Наше желание отдохнуть исполнилось раньше, чем можно было ожидать. Мы получили приказание сделать трехчасовой привал на половине дороги, чтобы дать время главной колонне, следовавшей за нами в расстоянии пятнадцати верст, сблизиться с авангардом на случай, если бы в городе нас ожидало сопротивление. Войска скодринского паши находились в это время около Софии кроме небольших конных партий, рыскавших еще в горах; Врацу же удерживал Аян, располагавший пятью сотнями конницы и тысячами двумя вооруженных жителей турецкого происхождения. Довольно крепкая цитадель и низенький плетневый бруствер около внутреннего города, окруженного обширными, густыми садами, облегчали его оборону. Должно было ожидать, что Аян, по турецкому обыкновению, не уступит города без боя, имея притом совершенно безопасное отступление в горы, к которым прислонялась Враца. В то же время мы были уверены, что завладеем городом без большого труда, поэтому весело пошли с места привала в ожидании непродолжительной и удачной драки, не думая менять походной колонны на боевой порядок, который, при небольших силах, легко и скоро можно построить в виду самого неприятеля. Казаки, рассыпанные по широкому полю, оберегали нас от нечаянной встречи. В двух верстах от города мы приостановились для того, чтобы дать людям вздохнуть и приготовиться. В это время к нам приехал Гейсмар со штабом под прикрытием сотни казаков, сгорая нетерпением узнать, что делается впереди. Казачья цепь, ожидая приказания, остановилась перед городом на расстоянии пушечного выстрела. Пока еще раздумывали, прямо ли подаваться вперед или, не доходя на выстрел, послать парламентера с требованием сдать город, вправо от него показалась колонна с разноцветными значками. Как! Неприятель выходит! Неожиданная потеха! Но зрительные трубы не замедлили раскрыть истину. Приближались не турки, а монахи из Врацской обители, с крестом и хоругвями, да болгары из окрестных деревень шли встречать единоверцев, пришедших, как они думали, из далекой страны для избавления их навеки от турецкого ига. Между тем из казачьей цепи дали знать, что в городе происходит какое-

то непонятное смятение: турки, занимавшие стену, то исчезают, то снова появляются на бруствере, кричат и спорят между собой; вслед за тем казаки привезли болгарина, прокравшегося садами. От него узнали, что Аян с конницей бежал из города, в котором не знают кого слушать; часть турок хочет сдаться, другие же требуют боя на смерть с гяурами и готовы сцепиться между собой. Гейсмар, смелый и решительный до крайности, не имел привычки долго думать в подобную минуту. Едва выслушав известие о том, что делается во Враце, он отдал уже приказание войскам идти вперед, поручив Граббе принять процессию, ответить на речь архимандрита и потом действовать как покажут обстоятельства, а сам с казаками поскакал прямо к городу, сказав нам, что в подобном случай не надо терять времени, и он уверен своим неожиданным появлением вынудит сдачу без выстрела. Мы видели как он подъехал к воротам, простоял около них не более десяти минут и потом со свитой и с казаками исчез в глубине улиц. Посланный от него казак передал Павлу Христофоровичу распоряжение остановить отряд на равнине и для успокоения турецких жителей, впустивших генерала без всяких условий, не вводить в город пехоты и не впускать никого, пока не будет сделано новое распоряжение. Не придавая важности ружейным выстрелам, которые скоро после того стали раздаваться за городом, мы продолжали разбивать лагерь, пока не примчался казак с тревожным известием, что отрядный командир, заехавший слишком далеко в скалистое ущелье открывавшееся над Врацой в виде тесных и высоких ворот, окружен неприятелями. Число их казак не брался определить. Судя по выстрелам, оно не могло быть очень велико, и действительная опасность угрожала Гейсмару только в таком случае, если городские мусульмане, увлекаясь дурным примером, вмешаются в дело. Для предупреждения подобной попытки с их стороны, Граббе приказал ближайшему батальону, сбросив ранцы, обогнуть город беглым шагом, одной роте занять городские ворота перед лагерем, а сам с казаками, находившимися под рукой, поскакал в ущелье прямым путем через врацские улицы. Турки в полном вооружении занимали их густою толпой; они бросали на вас сердитые взгляды; кое-где из середины слышались проклятия против москов-гяуров, но перед нашими саблями и перед казачьими пиками дорога очищалась без сопротивления. При нашем появлении у входа в ущелье выстрелы стали удаляться и в скором времени совершенно умолкли; отрядного командира мы застали вне опасности. Дело заключалось в том, что он за городом, куда выехал с намерением тотчас познакомиться

с местностью лежавшею к стороне неприятеля, наткнулся на турок уходивших с Аяном. Заметив малочисленность конвоя, сопровождавшего генерала, они сперва остановились, завязали перестрелку, а потом начали спускаться с гор с явным намерением его окружить, но были остановлены движением батальона и нашим приближением, замеченными ими с высоты, которую они занимали. Гейсмар же, в ожидании скорого подкрепления, не уступал места, чтобы не уронить нравственного веса, которым он пользовался в глазах неприятеля. В войне с турками и с другими восточными народами надо смело идти вперед, не пугаясь численности противника; победа остается за тем, кто не робеет. Отступать перед ними значит называть на себя срам и поражение, потому что азиятцы преследуют неустоявшего врага с неотразимым бешенством. Турки, смирившиеся так легко перед Гейсмаром, потому что он действовал скоро и решительно, не давая им времени одуматься, не упустили бы случая броситься на бегущих гяуров, если б он отступил хотя на шаг. Завязалось бы дело, которого неизбежным последствием было бы разорение города и чувствительная потеря людей с нашей стороны; а нам следовало беречь город для собственной выгоды и беречь солдат для общей цели войны, не тратя их жизнь на отдельные дела, не обещавшие иной пользы, кроме украшения журнала военных действий и умножения наградных списков. А настойчивость отрядного командира стоила, кажется, не дороже двух раненых казаков.

Батальон, отправленный Павлом Христофоровичем в обход, получил назначение расположиться с шестью орудиями в цитадели, вмещавшей губернаторский дом, в котором Гейсмар, Граббе, граф Толстой и все офицеры отрядного штаба нашли просторное и удобное жилье. Аян, уходя, не успел вывести из дому ни одной подушки, ни одного ковра. В кухне отыскались даже жаркое и готовый пилав, которыми мы воспользовались в ожидании генеральского ужина, а сараи и кладовые оказались наполненными значительным запасом муки, кукурузы и ячменя, поступившим, как следовало, в распоряжение отрядного провиантмейстера.

На другой день было устроено городское управление, назначен ага (полицеймейстер) — турок, с придачей ему нескольких помощников из турок, болгар и из русских офицеров. Жителей принудили сложить оружие в цитадели, с условием, что оно будет им возвращено по окончании войны; от военного постоя их освободили, кроме немногих исключений в пользу должностных офицеров, не нашедших места в губернаторском доме. Благодаря умным распоряжениям

отрядного командира, деятельности офицеров и хорошей дисциплине, заведенной в войсках, спокойствие и порядок не замедлили водвориться во Враце и не нарушились ни одним громким происшествием в продолжение всей нашей стоянки. По прошествии немногих дней, турки приучились повиноваться воле гяуров и повели свою обычную базарную и кофейную жизнь, нисколько не смущаясь нашим присутствием. В то время не было, кажется, образованных турок, а были турки старого покроя, обладавшие многими хорошими качествами, несмотря на их невежество, религиозный фанатизм и глубокое презрение ко всему чужому. Гостеприимство, честность и соблюдение данного слова считались у них качествами, без которых не должен обходиться добрый мусульманин. Они притесняли христиан из чистого невежества, считая каждого гяура не выше собаки. Теперь, говорят, просвещение проникло и в Турцию, чему я не верю, потому что исламизм не допускает истинного просвещения, подавляя каждую разумную мысль. Положение христиан в турецкой империи не изменилось к лучшему. Прежде их угнетали открытою силой; теперь угнетают путем обмана и изворотов, чему научило турок полуобразование, заменив былой фанатизм тупоумным безверием. Правосудие исчезло совершенно, и все хваленые реформы — басни, изобретаемые для забавы европейских правительств, якобы принимающих живое участие в судьбе турецких христиан.

В то время каждый городской турок занимался торговлей. Лавка возле лавки, все главные улицы представляли собой один сплошной базар. Надо знать каким товаром они были наполнены: несколько кусков шелковой или бумажной материи, сафьяну, или холста, десятка два черешневых чубуков, кипы две листового табаку, иногда корзина фруктов или овощей, составляли все их богатство. Чаще всего встречались пекарни, кухни и цирюльни, совершенно открытые на улицу. Месили тесто, варили плов, жарили баранину и брили головы в виду гуляющей публики. Купцы проводили в лавках весь день, поджав ноги и потягивая дым из длинных чубуков. Не имея привычки зазывать покупателей, они принимали их с важным видом и будто нехотя объявляли цену своему товару, никогда не запрашивая лишнего. Если кому случалось заглянуть в лавку без хозяина, то соседний купец брал на себя обязанность продавца, считая грехом воспользоваться для собственной выгоды отлучкой своего собрата по торговле. Турки не имевшие лавок просиживали в кофейнях с утра до позднего вечера, с чубуком в зубах, потягивал кофей из крошечных филиджанок. На разговор они времени не тратили, а слушали

обыкновенно одного рассказчика, отвечая отрывистыми восклицаниями: Аллах! Аллах! или, а! гяур! когда дело им не нравилось. Мы, русские, не понимали такого безделья, но в похвалу нам будь сказано, никогда не тревожили его упоительной тишины ни делом, ни колким словом. Вообще мы заботились по возможности облегчать для турок наше непрошеное присутствие, избегая нарушать их поверья и привычки: сидя в кофейнях, курили трубки в глубоком молчании, берегли мечети, встречая женщин, отворачивались и не водили за собой собак в жилые комнаты. Солдаты следовали доброму примеру офицеров, да и по собственному побуждению не обижали безоружных турок. Не смешно ли, после того, как везде оказывал себя русский солдат, читать насчет его пороков и неукротимой грубости нелепые сказания немецких высокомудрых писателей, забывающих в этом случае, что в мире нет грубее и бестолковее их простого народа и нахальнее их касты военнослужащих? Между тем русский, подобно французу, дерется беспощадно, но вслед за самою отчаянною дракой расположен жалеть о побежденном, без разбора языка и веры, и, сверх того, чрезвычайно уживчив в чужой стороне, добродушно покоряясь несродным для него обычаям и привычкам, к чему англичанин и немец положительно неспособны.

Враца отличалась своим живописным положением у подножия гор и прекрасною водой, струившеюся из двадцати двух фонтанов и сверкавшею в прозрачном горном ручье, который протекал посреди главной улицы и омывал бесчисленными рукавами множество тесных переулков. В съестных припасах, мясе, живности, овощах и отличных фруктах мы не терпели нужды. Окрестные болгары снабжали ими врацский рынок в избытке. Зерна у поселян оказалось также достаточное количество, когда они убедились, что русские платят за него деньгами, а не побоями, подобно туркам, от которых запасы были попрятаны в землю. Поэтому нельзя было желать лучше врацской стоянки, и ничто не мешало бы войскам привольно отдыхать в ожидании будущих трудов, если бы не распространились болезни, своим упорством приводившие в отчаяние и больных, и медиков. Лагерное место отличалось сухим, открытым положением, вода была хороша, продовольствия достаточно; между тем число больных умножалось с каждым днем. Губительнее прочих болезней оказывалась перемежающаяся лихорадка, от которой люди умирали нередко после третьего и даже второго пароксизма. Это зло приписывали "неспелым фруктам, будто бы соблазнявшим нашихтнэддат, несмотря на строгое запрещение и на неусыпный надзор, которому они

подчинялись. Впрочем не одни солдаты, а и офицеры, берегшие себя сколько позволяли обстоятельства, заболевали лихорадкой и умирали от нее в самое короткое время. Если фрукты были не без вины в развитии болезней, то, кажется, и другие обстоятельства много тому способствовали: не ошибаясь, можно причислить к ним ночную стужу, отсутствие суконных панталон, неосторожное употребление холодной ключевой воды в знойное время дня и, в особенности, большое число молодых рекрут, прибывавших с дальнего севера в совершенно непривычный для них южный климат. Несмотря на это неудобство, мы должны были оставаться около Врацы, ежечасно ожидая поведения идти за Балкан, если паша скодринский из-под Софии двинется к Адрианополю. К счастию еще, наш задунайский отряд был избавлен от чумы. В Малую Валахию она проникла несколько недель пред тем, о чем было получено первое известие в день выступления из Орешан. Это обстоятельство заставляло отрядного командира сильно беспокоиться за войска, остававшиеся на левой стороне Дуная, да и за собственное семейство, ожидавшее его в Крайове. К несчастию, в этом случае приходилось ограничиться одним бесплодным сожалением. Кроме внушения обыкновенных мер предосторожности, ему ничего нельзя было предпринять для сбережения от заразы жены, детей и войска. Куда их вывести, если б обстоятельства даже позволяли очистить Малую Валахию? В Букареште, в Яссах и во многих местах южной России чума свирепствовала с равною силой.

К довершению беды, наш отряд лишился генерала Граббе, получившего приказание отправиться в главную армию для занятия должности начальника штаба во втором пехотном корпусе, под начальством графа Палена. Войско утратило в нем храброго и распорядительного генерала, Гейсмар потерял искреннего друга и полезного советника, а я лишился доброжелательного покровителя. В первой половине сентября он отправился на Дунай с драгунским полком, долженствовавшим вернуться к нам с транспортом сухарей, в которых мы нуждались на случай дальнейшего движения.

Известие о выступлении паши скодринского из-под Софии к Татар-Базарджику, лежащему на прямой Адрианопольской дороге, понудило Гейсмара поспешно двинуться по его следам. Два батальона, казачий полк и шесть орудий под начальством полковника Жигалова составляли авангард, который мне приказано было с сотней казаков и с двадцатью сербскими милиционерами опередить верст на пятнадцать для наблюдения за неприятельскими партиями и для отражения

их, если они вздумают уничтожать деревенские запасы. Покинув врацский лагерь до рассвета, я остановился возле деревни Дорманца, для первого отдыха и для расспросов о неприятеле. Это было на повороте дороги, пролегавшей сначала вдоль подошвы гор, верст на двенадцать, и углублявшейся за этим селением в тесное ущелье реки Искры, из которого она через крутой гребень переходила в долину реки Новацынки, текущей в южном направлении. Тут нагнали меня два казака с предписанием от начальника авангарда: «Дождавшись назначенных ко мне в подмогу полусотни казаков и десяти конных пионеров, идти вперед для исправления горной дороги, испорченной неприятелем между селениями Реберково и Новацын, о чем отрядный командир получил достоверное известие в минуту самого выступления». К предписанию была приложена записка от самого Гейсмара, писанная карандашом с похода, в которой он просил меня во что бы ни стало окончить починку дороги до другого утра, чтобы не лишить отряд возможности перевалиться через хребет прежде, чем неприятель узнает о нашем движении. Ласковый тон записки и высказанная в ней доверенность возбудили мое самолюбие в высшей степени, и я принялся за дело с твердою волей исполнить желание генерала в полной мере, несмотря на короткий срок, на двадцатисемиверстное протяжение испорченной дороги и на недостаток средств, потому что казаки плохие работники лопатой и топором, а десять пионеров — небольшая подмога. Рабочие силы и инструменты следовало добыть от жителей. Поэтому, не теряя времени, я собрал в Дорманце и в соседнем Реберкове, волей и неволей, около 700 мущин и женщин с топорами, кирками, лопатами и корзинами, приказав также запастись веревками и, по прибытии пионеров, двинулся за Реберково в третьем часу пополудни. Все утро ушло у меня в ожидании пионеров, в отдыхе, который пришлось им дать после двадцативерстного перехода, и в сборе рабочих людей. Не все болгары, опасаясь турецкой мести, шли охотно помогать своим единоверцам, и я не смел их винить в этом, хотя настоятельно требовал от них помощи; они знали, что нам не век у них оставаться.

Дорога, мало удобная для обоза и для артиллерии и в обыкновенном виде, оказалась перекопанною во многих местах; сходы к реке Искре, через которую она беспрестанно проходила, были обрыты или завалены камнями, мостики через промоины раскиданы; все это приходилось чинить, срывать, расчищать. Для сбережения времени я оставлял на каждом испорченном месте по небольшой команде рабочих с конным пионером и одним или двумя казаками. По окончании

починки они должны были идти на помощь к ближайшей команде и в соединении с нею и с прочими людьми следовать к перевалу, где нас ожидала самая трудная и самая необходимая работа. Два моста через неширокие, но весьма крутые и глубокие овраги, из которых вытекали Искра и Новацынка, были разломаны неприятелем и лес сожжен. Распределяя рабочих, я дошел до этих мест поздно вечером, оставил на них по сотне людей с топорами, приказал заготовить бревна, накатник и хворост на лесистой полугоре выше оврагов, для того чтобы потом веревками спустить материал на место, а сам по узенькой тропинке обогнул рытвины и пошел к Новацыну. Моя команда уменьшилась до шестидесяти человек. Все прочие казаки и милиционеры остались на дороги, вдоль которой я учредил цепь караулов для извещения меня выстрелами или через посланных от поста до поста, если бы, паче чаяния, в нашем тылу показался неприятель или случилось обстоятельство, требовавшее моего присутствия. Около полуночи мы подошли к крутому и трудному спуску в широкую долину Новацынки. По одним дальним огонькам и по лаю собак можно было приблизительно заключить о положении Новацына и других болгарских селений, закрытых темнотой от наших глаз. В Арнаут-Калессинском укреплении, двадцать пять верст за Новацыном, стояли 2.000 турок, о чем мы имели положительные сведения. Реберковский проводник полагал, что и в Новацынской долине должна находиться неприятельская кавалерия для наблюдения за выходом из гор со стороны Врацы; кроме того носился слух, будто в Новацыне имеется небольшой склад провианта, который турки намереваются перевезти в Арнаут-Калесси, для чего набирают подводы в болгарских деревнях. Это последнее обстоятельство, находившееся в прямой связи с возложенною на меня обязанностью, требовала непременного разъяснения. Имея перед собой неприятеля в превосходном числе, а за собой разломанные мосты, мне надлежало действовать весьма осторожно и не упускать из виду даже самых незначительных обстоятельств, способных доставить нам удачу. Поэтому я спустился в долину, можно сказать ощупью, приказав казакам слезть с лошадей, опустить пики и не делать ни малейшего шума, чтобы не встревожить неприятеля прежде времени. Темнота, скрывавшая нашу малочисленность, и панический страх, наводимый обыкновенно на беспечного неприятеля неожиданным ночным нападением, позволяли нам ожидать успеха. Добравшись до первых плетней весьма обширного селения, не встретив ни одного часового, мы заметили вдалеке свет от костров, горевших на улице. Значит,

неприятель бивуакировал в деревне; дорого было узнать, кого мы имеем перед собой, пехоту или кавалерию, и в каком числе. Проводник, с которым я перешепнулся, полез в ближайший виноградник и минут через пять представил нам до крайности испуганного болгарина, спрятавшегося там от турок. От него мы узнали, что в самом Новацыне не более полусотни конных арнаутов караулят на площади подводы, нагруженные провиантом для отправления в Арнаут-Калесси, а 400 турок рассеялись по ближайшим деревням, отбирая у жителей ячмень, пшеницу, баранов и возовой скот. После этого приятного известия нечего было медлить. Казаки сели на лошадей и с криком и выстрелами понеслись к деревенской площади. Дело обошлось как надо было ожидать. Турки, ошалевшие от испуга, бросились бежать, не думая обороняться, на лошадях, кто успел вскочить на седло, а кто не успел, пешком, прыгая через плетни и ограды. Темнота не позволяла гнаться за ними, да и не стоило. Моя цель была захватить провиант, а не гоняться за одиночными турками, и я достиг, чего хотел: более ста повозок с пшеницей и ячменем стояли на площади, возле них лежали длиннорогие волы, собранные неприятелем для запряжки. До сих пор дело шло отлично, но нельзя было остановиться на этом: бегство турецкого караула не доказывало еще, что провиант перешел в нашу неотъемлемую собственность; продовольствие было так же дорого для турок как и для нас; с рассветом они могли явиться в превосходных силах и отнять повозки. В деревне я не смел надеяться устоять с моею командой против нескольких сот турок, не видел возможности собрать вовремя казаков, оставленных на дороге, и кроме того должен был сам спешить к разрушенным мостам, которые запретил строить без себя. Чтобы не упустить ни того, ни другого дела, я воспользовался обстоятельством, лишавшим неприятеля всякой возможности отбить нашу добычу. Приказав запрячь волов, я вытянул транспорт в гору, навстречу нашим войскам. Когда последняя повозка поднялась от подошвы горы на хороший ружейный выстрел, ее опрокинули поперек дороги; двадцать человек лучших стрелков, под командой казачьего офицера, остались оборонять эту баррикаду, а я поскакал к рабочим, уверенный в том, что неприятель не решится атаковать неприступную позицию нашей провиантской колонны. Не легко было совладать с постройкой мостов, но мои болгары осилили работу, с помощью пионеров в несколько часов уложили толстые перекладины, настелили накатник, завалили его хворостом, засыпали землей и плотно ее утоптали. Работа была окончена, когда голова нашей колонны подошла к пер-

вому мосту через овраг Искринского источника. Пехота переправилась без опасения, но когда очередь дошла до батарейной батареи, то командир ее отказался переходить, испуганный опасным видом моста, висевшего над оврагом тридцати или сорокасаженной глубины на восьмисаженном протяжении и уступил только моим убеждениям, когда я именем отрядного командира потребовал перехода батареи, принимая последствия на свою ответственность. В прочности двух мостов, построенных на моих глазах, я был уверен и не ошибся в расчете, потому что весь отряд прошел по ним четыре раза без затруднения; но относительно общего исправления дороги я терялся в самых тревожных мыслях. Мне казалось, что я сделал слишком, мало для беспрепятственного движения обоза, так как в нем произошли некоторые поломки, и это меня крайне смущало. Опасаясь подвергнуться неприятным замечаниям от отрядного командира, я избегал попасть ему на глаза, когда он прибыл в Новацын, и не мог опомниться от удивления, когда он, вместо выговора, осыпал меня похвалами и обещаниями не забыть услуги, которую я оказал отряду. Пока авангард переходил через второй мост, турки сделали слабую попытку атаковать колонну повозок, стоявшую в виду их, на подъеме в гору, но были отбиты метким огнем казаков, лежавших за опрокинутою подводой. Появление на горе первого авангардного батальона заставило их скрыться из глаз. Солдаты помогли отпрячь волов, поворотить повозки дышлом под гору, что обошлось не без труда на тесной дороге, пролегавшей над крутым обрывом, и после того вместе с ними спустились в Новацын.

На другой день нашего прихода в это селение Гейсмар получил от генерала Киселева еще не официальное, но весьма положительное известие о том, что четырнадцатого сентября заключен с Портой в Адрианополе мирный договор; вместе с тем он предлагал приостановить военные действия. Не могу сказать, чтоб этот слух нас очень обрадовал. В России нас ожидали скучные стоянки по деревням, бесконечные ученья и вообще все удовольствия мирной гарнизонной службы, от которой каждый из нас готов был отказаться без особенного сожаления. Война еще не надоела нам; кроме того, незнакомые с политическими комбинациями, мы мечтали о завоевании Царьграда, в виду которого проходилось теперь остановиться нашей армии. Гейсмар, разумеется, смотрел на вещи с иной точки зрения и ожидал только формального извещения для того, чтоб отпраздновать мир обычным порядком. В ожидании этого известия он отправил казачьего полковника Золотарева парламентером в Арнаут-Калесси к

турецкому коменданту с предложением, во избежание напрасного кровопролития, приостановить столкновения передовых партий, пока не разъяснится слух о заключении мира. Меня прикомандировали к полковнику Золотареву на время этой поездки, поручив обрекогносцировать на всякий случай дорогу и укрепление. В сопровождении трубача и двадцати пяти отборных казаков мы поехали в турецкое укрепление на полных рысях, чтобы не опоздать вернуться в лагерь до заката солнца. Вплоть до Арнаут-Кадесси мы не встретили ни одного турка. Не далее пушечного выстрела от укрепления нас завидел первый пикет, выстрелил из ружей и поскакал назад, испуганный нашим неожиданным появлением. У турок поднялась тревога. Видя, что из всего этого может выйти для нас плохая шутка, полковник приказал трубить что есть мочи и, укоротив шаг, оградил нашу безопасность белым платком, поднятым на пике. Скоро остановила нас пехота, успевшая выстроиться на гласисе с видимою целью закрыть от наших глаз укрепление; но было поздно, ибо я рассмотрел уже его форму и пересчитал орудия. Не доезжая версты четыре, я заметил также тропинку, долженствовавшую, как мне казалось, вести по горе в тыл укрепления; позже, когда Гейсмару пришлось его брать, он воспользовался ею для направления обходной колонны. Начальник пехоты, узнав через переводчика, что мы приехали парламентерами, попросил нас слезть с лошадей и обождать, пока выйдет комендант. Тем временем принесли ковры и подушки, на которых мы расположились, когда прибыл паша с муллой и со своим собственным переводчиком. Переговоры повелись, по азиятскому обычаю, важно, медленно и обдуманно, при беспрестанном угощении шербетом, чубуками и кофеем. Первый раз мы сходились с турками говорить о мире и дружбе после двухлетней брани и, признаться, наше положение было как-то неловко посреди полудикой толпы арнаутов, не скрывавших злобы, возбуждаемой в них видом гяуров, проливших так много мусульманской крови. Паша не отказывался от перемирия, но ему видимо не нравилось, что мы подъехали к самому укреплению, не встретив разъезда, и он, быть может, не отказал бы себе в удовольствии удержать нас своими невольными гостями, если бы не боялся Гейсмара, известного туркам еще из предшествовавшей кампании под названием хромого дели-капитана, с которым опасно шутить. Он попытался было самым приятным тоном сделать нам предложение заехать в укрепление и прогостить у него, пока нарочный съездит в Софию за известием, действительно ли падишах даровал • мир восставшим против него Московам и намерен невозбранно

отпустить их восвояси. Старик Золотарев не менее вежливо поблагодарил его за гостеприимное расположение, объявив довольно решительно, что спешит вернуться в лагерь еще сегодня, чтобы не рассердить Гейсмара, который до того нетерпелив, что на другой день, пожалуй, придет нас отыскивать со всем отрядом. Паша понял намек и просил только принять турецкий конвой до селения, лежавшего на половине дорог между Арнаут-Калесси и нашим лагерем; от конвоя приличие не позволило нам отказаться. Дружелюбно расставшись с нашими новыми приятелями, мы прибыли в лагерь без приключений. Одни бедные болгары понесли в этот день горькое разочарование: полагая, что следом за нами идут тысячи московских братии выгонять поганых турок из христианской земли, они осыпали нас благословениями на пути в Арнаут-Калесси; понурив головы и молча встретили нас единоверцы, когда мы вернулись бок о бок с турками, гордая осанка которых возвещала им, что они ошиблись в своем расчете.

Два дня спустя приехал в лагерь Арнаут-Калессинский паша со смешанною толпой конных арнаутов и делибашей, сопровождая курьера, посланного из главной квартиры через Софию, с известием о заключении Адрианопольского мира. Гейсмар приказал на славу угостить пашу и всю его свиту и сделал ему богатые подарки за доставление приятного известия. Пушки возвестили новость солдатам, нас заставили осушить бокалы в ознаменование этого важного происшествия. Война кончилась — с неприятелем мы рассчитались, но болезни и мор далеко еще не окончили с нами своих расчетов: это было ясно. С этим неутешительным убеждением отряд потянулся на другой день обратно во Врацу ленивым шагом, зная, что некуда и незачем спешить.

Приготовления к переходу через Дунай делались с намерением очень медленно. Гейсмар колебался выступить из Врацы, потому что паша скодринский, несмотря на заключенный мир и на требование Порты, отказывался распустить свои войска и продолжал занимать угрожающее положение между Софией и Филиппополем. В это время болезни и смертность умножились в вашем отряде до неимоверной степени. На пять тысяч человек мы имели во врацском лагере более тысячи больных. В штабе не оставалось ни одного совершенно здорового офицера. Лихорадка сделалась вседневною болезнью, не допускавшею права отказываться от службы. Перед пароксизмом и после него каждый исполнял свою обязанность как бы здоровый, отправлял письменную работу или садился на лошадь, нередко

поддерживаемый возле ехавшим казаком, когда изменяли силы. Гейсмар, заболевший наравне с другими, подавал нам пример терпения и самого непритворного участия к страданиям. С усилием удерживаясь на ногах, укутанный в шубу, он не переставал навещать больных, заботясь об удовлетворении их потребностей, и даже роздал своим офицерам, что имел подушек, одеял и теплой одежды, оставив для себя только те вещи, без которых ему решительно нельзя было обойтись. В его кастрюлях, вместо обеда, не нужного для больных, чаще всего варились микстуры. Дом, где жил врацский паша, принял вид большого лазарета; кухня обратилась в аптечную лабораторию.

Скоро и я присоединился к числу самых отчаянно больных. Нервною горячкой я начал кампанию, тифозною горячкой мне было определено ее кончить, как трудно больного меня поместили в одной из лучших комнат женского отделения дома паши, устланной коврами и снабженной диванами, печью и окнами со стеклами, вместо пузыря или пропитанной маслом бумаги. Эта комната, обращенная окнами в уединенный, тенистый сад бывшего гарема, украшенный мраморным бассейном, посреди которого бил фонтан, выполняла все условия потребные для больного, доставляя ему тишину, чистый воздух и живительный вид зелени. Комнатным товарищем поселился ко мне драгунский поручик Клерон, известный во всем отряде своим смелым, беззаботно-веселым характером. Из дружбы и из сострадания к моей погибающей молодости, он принялся ухаживать за мной, могу сказать, с нежною заботливостью сестры милосердия: давать лекарство, поить, укрывать и ночью по несколько раз подниматься с постели, чтоб узнать, что я делаю. Гейсмар приходил ко мне каждый день по два и по три раза, несмотря на собственную слабость, и мучил себя не на шутку, заставляя меня принимать лекарство, от которого я отказывался с детским упрямством. В горячечном бреду я противился ему, спорил и доказывал, что он может мне отдавать приказания по службе, но не имеет никакого права принуждать меня глотать никуда не годные микстуры, имевшие одно неотъемлемое достоинство: противный вкус. Спор мой прекращали обыкновенно тем, что Клерон хватал меня за руки, а сам Гейсмар вливал в рот ложку микстуры, против которой я так сильно восставал. В течении болезни ненависть моя к лекарственным снадобьям и к прописывавшему их штаб-доктору Тобольского пехотного полка возросла до такой степени, что все мое внимание устремлялось к тому, чтобы завладеть микстурною бутылкой (об аптечных стклянках давно не было

у нас и помину). Притаившись, я ожидал моего доктора, а при первом появлении в дверях его фигуры, пускал в него довольно тяжеловесною бутылкой. Он так привык к этой проделке, что никогда сразу не входил в комнату, а показывал сначала голову, потом быстро ее прятал и только несколько мгновений спустя переступал через порог, успокоившись касательно своей безопасности. Однажды я сделал моему доктору предсказание, на которое он, впрочем, сам назвался, и это предсказание сбылось. Дело произошло следующим образом. В одно из своих посещений Гейсмар столкнулся в дверях с уходившим доктором (звали его Иван Иванович Савин) и спросил, что он думает о моем положении и можно ли будет увезти меня из Врацы при выступлении отряда.

— Везти? — отвечал доктор: — Никак! И лежа на месте, он не переживет двух дней; на выздоровление не имеется ни малейшей надежды.

Несмотря на то, что разговор происходил шепотом и на противоположном конце комнаты, я все слышал и понял. Собрав, что оставалось у меня сил, я крикнул с досады:

— Как вы лжете, доктор! Я не умру, я буду жить и жить долее вас. Действительно, я его пережил. Два года спустя Иван Иванович

Савин скончался в Николаеве от болезни, не имея пятидесяти лет от роду.

Между тем мое положение становилось безнадежнее со дня на день. Прильнув губами к кувшину с холодною ключевою водой, поставленному у изголовья моей постели, я проводил дни и ночи в совершенном забытьи, прерываемом только одним бредом. В память я приходил очень редко и то лишь на несколько минут. В одну подобную минуту, поздно вечером, я подметил, что Клерон принес в платке порядочное количество больших, вкусных и душистых врацских персиков. Жизнь готов был отдать, так захотелось их поесть. Я принялся умолять Клерона, но он об этом и слышать не хотел, уверяя, что для меня, недели две ничего не евшего, персики чистый яд, и он не имеет желания меня убить. Засыпая, он спрятал узелок с персиками под головную подушку. Видя, что нельзя упросить, я вытерпел, пока он заснул, спустился с моего низкого дивана на ковер, ползком, потому что не имел силы идти, добрался до его постели, вытащил из-под подушки два больших персика и тут же впился в них с болезненною жадностью. Пока Клерон, почувствовавший движение подушки, успел проснуться и зажечь свечу, персики были съедены, и я лежал уже без памяти возле постели. Поняв в чем дело, он отнес

меня на мой диван, уложил, накрыл и, как после рассказывал, стал ожидать, что я в конвульсиях испущу дух. Вышло совершенно противное: персики вызвали реакцию, которую напрасно домогались произвести с помощью микстур; тело покрылось спасительною испариной. В эту ночь совершился перелом болезни, и на другое утро Савин объявил, что я, кажется, спасен. Клерон, видя какой оборот приняло дело, умолчал о съеденных персиках, чтоб его без нужды не пожурили за неосторожность. А как я остался ему благодарен за то, что он спрятал персики не довольно далеко! Я и теперь убежден, что они в этот раз избавили меня от болезни, подобно тому как в польскую войну тысяча восемьсот тридцать первого года стакан доброго капвейна, выпитый не по докторскому предписание, спас меня в сильном припадке холеры. Подобного рода лечение, быть может, противно правилам медицины, но опыт оправдал его дважды, доказав, что в этих случаях моя болезнь, кажется, требовала средств выходивших из круга общих правил, а неопределимое внутреннее чувство позывало к ним с непреодолимою силой.

Пока я медленно поправлялся, Гейсмар получил приказание вторично двинуться к Софии. Паша скодринский не только не распустил своей армии, он отказывал султану в повиновении, не признавал мира с русскими и даже в начале октября уведомил графа Дибича, что он имеет намерение в непродолжительном времени выступить из Филиппополя в Адрианополь и расположиться в нем на зимние квартиры. При существовавшем положении дел не должно было его и близко допускать к Адрианополю, в котором имелось не более 20.000 русских войск, из числа коих пятая часть лежала в лазаретах. Поэтому Киселев и Гейсмар должны были угрожать ему с тылу, если он покажет намерение исполнить свое хвастливое уведомление. Наших больных нельзя было оставить во Враце без надзора и без защиты, что и вынудило Гейсмара отправить их в Крайово под прикрытием одного батальона, более чего он не мог отделить от своего малочисленного отряда, в котором оставалось, за исключением больных, около трех тысяч пятисот человек.

С этими силами он двинулся в Арнаут-Калесси, где тысяча семьсот турок, составлявшие ариергард Мустафы-паши, занимали укрепление, перегораживавшее во всю его ширину глубокое и лесистое ущелье речки Клиссуры. При появлении наших войск турки не замедлили завязать из лесу перестрелку, длившуюся целый день. Укрепление, вооруженное тремя орудиями, лежало на высоте, с которой весьма удобно оборонялся подступ к нему; взять его штурмом

стоило бы слишком много людей. Поэтому Гейсмар дождался ночи, послал два батальона в обход укрепления по боковой лесной тропинке, о которой я выше упомянул, и повел фронтальную атаку на рассвете, когда эти батальоны показалась на горе в тылу неприятельской позиции, турки, видя себя обойденными, побежали назад по Софийской дороге, мимо наших обходных войск, которым приказано было их пропустить и не преследовать во избежание бесполезного кровопролития. От Арнаут-Калесси 'до Софии наш отряд, состоявший из четырех только батальонов, восьми эскадронов драгун и пятисот казаков с тридцатью орудиями, прошел не встречая сопротивления. Под влиянием страха внушаемого пашою скодринским, фактически повелевавшим страной, софийский паша пытался затворить ворота перед русскими войсками, уставив стены вооруженными жителями, но Гейсмар повторил врацскую проделку, въехал в город с одним штабом, явился к паше гостем и лично потребовал от него именем султана покориться его воле. После довольно продолжительных и, говорят, даже несколько бурных прений, паша убедился в необходимости исполнять предложение нашего генерала и приказал впустить войска в Софию, где они оставались до конца ноября, пока скопища Мустафы-паши, просившего Гейсмара приостановить наступление, не стали действительно расходиться по домам.

В день самого выступления нашего отряда из Врацы госпитальная колонна была отправлена на дунайскую переправу. Гейсмар приказал уложить меня в особую крытую карудзу и не отпускать прежде, чем он лично не уверится в том, что все хорошо улажено для моего не близкого путешествия. От этого мы опоздали; колонна выступила рано поутру, а я, с приставленными ко мне казаком и болгаром-переводчиком, отправился ей вдогонку около полудни. Весь день мы проехали легкою рысцой, надеясь застать ее на привале или на первом ночлеге, и ничего не нашли. Наступил вечер, настала темная ночь, а колонны не было видно и следа. Лошади уморились, и еле передвигая ноги, тащили тяжелую карудзу по дурной кочковатой дороге. Ясно было, что мы сбились с настоящего пути. Наше положение в открытом поле, ночью, в чужой стороне, наполненной разным сбродом, турками, сербами, албанцами, греками, готовыми без разбора грабить и убивать чужих и своих, становилось затруднительным и опасным. Для этих людей мирный трактат, заключенный с Портой, терял всякое значение, когда оказывалась безопасная польза. Близко к полуночи раздался впереди нас лай собак, и обрадованный кучер направил туда усталых лошадей: должно быть, наши там ночуют. Мои провожатые недоумевали только насчет того, что

не было видно огней и не слышался оклик часовых. В темноте показались плетни и белые дома. Переводчик осмотрелся и объявил, что мы заехали в турецкое селение, верст пятнадцать в стороне от дороги, по которой везли больных и шел батальон. Дело плохое! Четыре гяура посреди мусульманского селения, в котором не успела еще остыть злоба, вызванная войной! Отправить их в джегеену, к праотцам, для каждого правоверного дело душеспасительное, да к тому же очень заманчивое, если можно надеяться, что никто об этом не узнает. Казак и переводчик призадумались не на шутку и повели между собой совет; между тем собаки лаяли с бешенством, чуя незнакомых; каждое мгновение кто-нибудь мог проснуться, выглянуть из окна и увидать незваных гостей. Уйти было невозможно, лошади стали как вкопанные; да и куда уходить в темную ночь, не зная дороги? Пока мои провожатые советовались, я лежал в повозке и решительно ничего не опасался и ни о чем не думал. Слабость растлила мысли и чувства. Я имел одно только желание: напиться студеной воды, а все прочее до меня не касалось. Переводчик покончил спор, приняв в соображение, что лучше иметь дело с одним человеком, чем с целым селением, как пришлось бы, если бы поднялась тревога и народ стал сбегаться со всех концов. Поэтому он приказал въехать в селение, остановил повозку перед одним из лучших домов и слегка постучал в ворота. Через несколько минут вышел хозяин, долго шептался с переводчиком по-турецки, потом растворил ворота и впустил нас на двор. Меня перенесли из карудзы в чистенькую комнатку, увешанную коврами, уложили на мягком диване и развели огонь в камине. Старая турчанка принялась ухаживать за мной, напоила меня сначала водой, потом дала хлебнуть чего-то теплого. Мне стало хорошо, и я заснул в первый раз покойным сном. В этой комнате я пролежал целый день на глазах у моей турчанки; иногда заходил седобородый турок с переводчиком. Я спрашивал, почему мы не едем, и получал один ответ: еще нельзя. В следующую ночь меня снова поместили в карудзу, и мы тронулись со двора. Кроме казака и переводчика, я заметил около повозки еще трех конных турок и захотел узнать, зачем они меня провожают. Тогда мне объяснили, что я пролежал сутки в доме одного из деревенских старшин, принявшего меня под свой кров по просьбе переводчика, объявившего ему, что он везет при смерти больного русского офицера, которого поручает его гостеприимству во имя пророка. Турок старого покроя принял этот случай как благословение Аллаха; не надеясь на миролюбивое расположение прочих поселян, он скрыл нас у себя в доме, днем послал своего старшего сына разведать, где находятся

русские больные, и теперь с сыновьями провожал меня до места ночлега наших в Добролеве. Перед рассветом нас остановил оклик русских часовых, мы примкнули к своим. Прощаясь с моим хозяином,, я предложил ему несколько червонцев за оказанную мне услугу, но он оттолкнул деньги с негодованием, объявив, что сберег меня не для корысти, а во исполнение слова закона, повелевающего помогать страждущему и беречь гостя, переступившего через порог, яко зеницу ока. Не ручаюсь в том, чтобы полуобразованный турок нового поколения поступил таким же образом в подобном случае.

Это было мое последнее приключение за Дунаем, после которого меня благополучно привезли в Крайово, то есть притащили измученное болезнью и восьмидневным путешествием тело, из которого карудза, к счастью, не успела еще вытолкать последнего остатка жизни.

[i] Узнайте, чего от меня хочет этот человек! (фр.)

[ii] — Убиты?.. — Вовсе нет... — Значит вы ранены, он ударил вас кинжалом? — Ничуть. — Почему же вы тогда упали? — Я споткнулся о мои покрывала. — А откуда же эти капли крови? — Не ведаю, (фр.)

Текст соответствует изданию:
Ф.Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера. М.: «АИРО-ХХ», 2002 г.
© С. и А. Макаровы, составление, 2002 г.
© С. Э. Макарова, вст. статья, 2002 г.
© «АИРО-ХХ», 2002 г.