Оглавление

Еремей Петрович Позье

Записки придворного бриллиантщика

Часть IV

Болезнь Позье. – Внимание к нему умирающей императрицы Елизаветы. – Позье в комнатах Елизаветы Воронцовой. – Позье получает чин бригадира. – Приближённые Петра III. – Работы Позье для убранства останков императрицы Елизаветы. – Екатерина у гроба Елизаветы. – Воспоминание о балах, маскарадах и прочих увеселениях Елизаветы ее двора. – Дворец Елизаветы Петровны. – Наряды дам – обычай румяниться. Корона и бриллианты императрицы Елизаветы и уборы ее приближённых. – Торговые дела и компаньон Позье. – Принцессы Голштинския. – Пётр III в Ораниенбауме. – Позье у Елизаветы Воронцовой. – Голштинская гвардия. – Спектакль, устроенный Петром III. – Вторичная поездка Позье в Ораниенбаум. – События 28, 29 и 30 июня 1762 г. Судьба принца Георга Голштинскаго и его семейства.

Во время кончины императрицы Елизаветы, я был очень болен, у меня было воспаление в лёгких, от которого мне пустили кровь семь раз в один день, и на выздоровление моё не имели ни малейшей надежды. Императрица, в то время бывшая ещё в живых, узнав об этом через своего врача, который от нее не отходил, и которого жена моя просила, как друга дома, зайти на минуту, если возможно, так как я жил очень близко от двора, – императрица, говорю я, велела ему сейчас же идти ко мне и посмотреть, не может ли он помочь мне, уверяя, что она может обойтись без него.

Была полночь, когда он пришёл. В ту самую минуту пускали мне кровь в пятый раз в этот день. Я чувствовал облегчение от колотья в боку, только пока текла кровь моя. Он прописал мне большую склянку микстуры слабительного, так как мне уже поставили пять клистиров и всё понапрасну; в пять часов утра, в шестой раз пустили мне кровь. Доктора мои, которые меня не оставляли, заставили меня выпить остальную микстуру из склянки. Желудок у меня был так полон, что я не мог проглотить, а боль была невыносимая. Я просил пастора придти помолиться за меня; доктор находил меня столь слабым что почти отчаивался в моей жизни. Лекарство, однако, подействовало и дней через восемь я был в состоянии встать с постели.

В это время великий князь прислал ко мне одного из своих офицеров просить меня достать ему золотую табакерку, осыпанную брильянтами, которая была ему нужна, так как жена моя знала, что я, по возможности, избегаю давать великому князю в кредит, потому что это было запрещено мне самой императрицей, она неосторожно отвечала этому офицеру, что ей не до того, что я почти при смерти и потому она не может говорить со мною о таких вещах. Тот и ушёл с этим ответом.

Жена моя рассказала мне всё это только тогда, когда уже я значительно поправился; несколько дней спустя я узнал, что императрица скончалась, что было двойным огорчением для меня, на третий день я узнал, что великий князь провозглашён императором. Я был обязан идти его поздравить, а как представиться ему после того, что случилось? Дело шло о совершенной моей погибели, если бы Пётр III рассердился на меня, хотя невинный, я жестоко беспокоился до той минуты, когда увидел его.

Я знал, что фрейлина графиня Елизавета Воронцова, воспитанная у дяди ее великого канцлера Воронцова и бывшая фрейлиной при великой княгине, имела большое влияние на нового императора, которого она слыла фавориткой и так как она оказывала мне большое расположение, то я решился написать к ней записку с объяснением, что болезнь до того расслабила меня, что я несмотря на сильное моё желание поздравить императора с восшествием на престол, не могу этого исполнить, т. к. слабость моя не дозволяет мне долго стоять в ожидании его в зале; что я знаю, что он иногда бывает на ее половине и что она премного обяжет меня, если позволит отправиться к ней, дав мне знать, когда он будет у нее.

Она мне велела отвечать, чтобы я приходил в тот же день в девять часов вечера, что она меня поместит в комнате, где мне будет удобно и можно будет видеть императора, когда он войдёт.

Это меня несколько успокоило; ее любезное предложение дало мне мысль, что если бы император упомянул ей о своём неудовольствии против меня, она бы заступилась? Я сел в карету и ровно в девять часов вечера отправился к гр. Воронцовой.

Она меня приняла весьма вежливо, поздравив меня с выздоровлением; сказала что император не замедлит навестить её, и что мне можно будет поздравить его тут, и что при нём будет небольшая свита. В самом деле, минуту спустя он вошёл в сопровождении двух своих любимцев. Я встал, как только увидел его и подошёл, чтобы поцеловать его руку, но он меня обнял и сказал: – "А что вы, Позье? мне сказали, что вы собираетесь помирать". Я весьма развязно отвечаю ему, что передумал, желая иметь честь поздравить его императором, он засмеялся и сказал: "Я теперь богат, заплачу вам". Видя что император разговаривает со мною в таком тоне я возразил, что я буду крайне рад посмотреть какого цвета у него деньги, которых я 15 лет уже от него не видал. "Вы знаете," отвечал мне Пётр "что в этом не я виноват, и что мне давали весьма мало денег, теперь чем я могу служить вам?".

"Тем, ваше императорское величество, что позволите мне иметь честь служить вам, если я имею счастье быть вам угодным?"

– "Хорошо" сказал он мне; "назначаю вас моим ювелиром с чином бригадира, чтобы вы могли входить в мои покои, когда захотите".

Он приказал своему адъютанту Гудовичу, который был тут, тотчас же поехать в Сенат, чтобы там издали указ на следующее утро с объяснением всему государству об этом назначении. Я поцеловал его руки и благодарил, за милость, оказанную мне уверяя что приложу, всё старание, чтобы быть достойным ее.

Затем я возвратился домой поделиться этой приятной новостью с женой, которая была не совсем спокойна, когда я вышел из дому, и не ожидала, услышать то, что я сказал ей по возвращении. Несмотря на этот, счастливый поворот в моей судьбе, я скоро заметил, что упал в пропасть, из которой не легко мне будет безопасно выбраться.

Я видел что императора окружали молодые люди, известные мне по своим дурным нравам, нечестности, и которые не имея ничего, были надменнее императора и воображали, что делают мне большую честь, заказывая мне всё, что приходило им на ум, тогда как я не имел ни малейшей надежды получить от них деньги. Отказать же им я не мог из опасения, чтобы они не восстановили против меня императора, пользуясь всем его доверием.

Сверх того они поддерживали недоразумения между императором с императрицей, из опасения, чтобы она не забрала в руки бразды правления, к чему она была гораздо способнее, и при которой им было бы далеко не так привольно. Я имел всевозможные поводы домогаться расположения этой государыни, которая часто посылала за мною по делам, касающимся моей специальности.

Однажды, когда я выходил из ее покоев, я встретил императора, выходившего из дворца, со своими любимцами. Он меня спросил, откуда я? Я ему ответил, что от императрицы, что она, мне заказала вещицу, в которой она нуждается. Император с сердитым видом сказал мне, что он запрещает мне ходить к ней. Это как громом поразило меня. Как отказаться мне являться к императрице, когда она пришлёт за мною? "Что с тобой станется при подобных обстоятельствах?" спрашивал я сам себя. "Все старинные друзья, на которых ты мог рассчитывать, удалены от императора, ты остался без всяких средств, и выходов. Если ты обратишься к графине Елизавете Воронцовой, то рискуешь навлечь на себя негодование императрицы, которая не имеет причины любить её, словом, я находился в незавидном положении.

К счастью моему император не имел желания участвовать в церемониях необходимых при похоронах покойной императрицы, тётки его, и представил заботу эту своей супруге, которая распорядилась как нельзя лучше, обладая вполне политическим тактом, необходимым, чтобы приобрести расположение бояр, составлявших двор покойной, тело которой было выставлено на парадном одре, то Екатерина прислала за мною по этому случаю. Я понял, что император не обратит на это внимания, несмотря на своё запрещение, однако пошёл к нему просить его распоряжения. Император отвечал мне, что могу отправиться к императрице, потому что он поручил ей распоряжаться этим торжеством. Это уже меня успокоило, а то я просто не знал как быть и как себя держать. Я отправился. Лишь только императрица увидела меня она сказала:

– "А это вы, Позье? Войдите, у меня для вас есть работа. Нужно сделать корону. Вы посадите за неё как можно больше рабочих и принесёте её как только будет готова".

Я тотчас же посадил рабочих моих за дело, и корона была живо исполнена. Я отнёс её как только она была готова; императрица осталась весьма довольна.

– "Будьте сегодня в шесть часов в парадной зале, где выставлена покойная". Я отправился но ощущал сильное волнение, увидав эту добрую государыню в большой зале, освещённой шестью тысячами свечами, на парадном одре, окружённую печальной погребальной обстановкой. Все статс-дамы м фрейлины, составлявшие ее штат, окружали одр Елизаветы, размещённые на известном расстоянии, в глубоком трауре. Архиереи и священники в полных облачениях читали молитвы. Я подошёл и стал на колени, чтобы поцеловать ее руку, как это делается в течение шести недель до погребения, и как делают все, кто приходит прощаться с нею. Я взглянул на ее дам, которые при виде меня не могли удержаться от слёз, так же как я сам, столько раз бывший свидетелем доброты и приветливости покойной государыни ко всем, имевшим честь приблизиться к ней.

Императрица в эту минуту вошла, а за ней паж нёс золотую корону, сделанную мною по ее заказу. Отвечая на поклоны всех этих дам, Екатерина взошла к изголовью парадного одра покойной, с золотою короной в руке, с тем, чтобы самой возложить ей на ее голову. Увидав меня, она сделала мне знак подойти и помочь ей; так как я имел предосторожность сделать несколько винтиков в бордюре, охватывающем самый лоб, а голова покойной сильно вспухла, мне не трудно было расширить корону, что я и сделал с помощью щипчиков, которыми я запасся. Я слыхал, как дамы кругом меня хвалили императрицу и удивлялись ее твёрдости, с которой она сама пожелала одеть корону на голову покойной. Несмотря на все курения и благовония, меня так сильно обдало запахом мертвого тела, что я едва мог устоять против нее. Однако императрица вынесла всё это с удивительною твёрдостью и этим одержала полнейшую победу над сердцами своих подданных, как видно из всего, что последовало; поэтому могу сказать без преувеличения, что едва ли какое-нибудь погребальное торжество совершалось с таким порядком и с таким великолепием, что нахвалиться не могли императрицей, которой поручено было распоряжаться всею церемонией.

Прежде чем воротиться к моим собственным делам, не могу не сделать краткого описания великолепия двора покойной императрицы и увеселений, которые давались на масленицу и по случаю других праздников, в особенности маскарадов.

В маскараде участвовали обыкновенно все, кто только мог достать билет на вход; билетов же раздавалось от 1000 до 1500.

Маскарады эти были роскошны и давались в императорском дворце, где по этому случаю, раскрывались все парадные покои, ведущие в большую залу, представляющую двойной куб в сто футов. Вся столярная работа выкрашена зелёным цветом, а панели на обоях позолочены. С одной стороны находятся 12 больших окон соответствующих такому же числу зеркал из самых огромных, какие только можно иметь; потолок исписан эмблематическими фигурами.

Не легко описать впечатление, которое зала эта производит с первого взгляда по своей громадности и великолепию; по ней двигалось бывало бесчисленной множество масок в богатейших костюмах, разделённых на кадрили и на группы; все покои бывали богато освещены: в одну минуту зажигается не менее десяти тысяч свеч. Есть несколько комнат для танцев, для игры и общий эффект самый роскошный и величественный.
В одной из комнат обыкновенно императрица играла в фараон или пикет, а к десяти часам она удалялась и появлялась в маскарадной зале, где оставалась до пяти ли шести часов утра, несколько раз переменяя маски. По окончании бала каждый удалялся.

В обыкновенные дни давали четыре разных представления: французскую комедию и русскую комедию, итальянскую оперу и немецкую комедию. Придворный театр очень хорош, великолепно раззолочен. Каждое воскресение бывали приём и бал, кроме больших праздников. Нельзя ничего вообразить себе более величественного двора при подобных случаях: редко бывало менее трёх тысяч гостей, в том числе лучшая молодёжь обоего пола.
Придворные дамы не мало способствовали блеску этих собраний, обладая в высокой степени искусством одеваться к лицу и сверх того умеют до невозможности подделывать свою красоту. Все женщины в России, какого бы они не были звания, начиная императрицей и кончая крестьянкой, – румянятся, полагая, что к лицу иметь красные щёки.

Наряды дам очень богаты, равно как и золотые вещи их, брильянтов придворные дамы надевают изумительное множество. На дамах сравнительно низшего звания, бывает брильянтов на 10 - 12,000 руб. Они даже в частной жизни никогда не выезжают, не увешанные драгоценными уборами и я не думаю, чтобы из всех европейских государынь была хоть одна, имевшая более драгоценных уборов, чем русская императрица.

Корона императрицы Елизаветы, стоящая чрезвычайно дорого, состоит так же как и все ее уборы, из самоцветных камней: из рубинов, из сапфиров, из изумруда. Все эти камни ни с чем не сравнятся по своей величине и красоте. Таково впечатление, вынесенное мною из этого двора, который я имел время изучить, прожив при нём около тридцати лет.

Возвращаюсь к тому, что произошло после погребения императрицы Елизаветы, и в особенности к происшествиям бывшим со мною. Мне слишком много пришлось бы писать если бы я захотел передать все превратности, случившиеся со мною, покражи, которые я потерпел, пожары от которых погорел несколько раз с большими для себя потерями, – постоянные неприятности по делам от знати, которая того только и добивалась, чтобы покупать в кредит, не имея чем заплатить. Вследствие этого я не редко бывал принуждаем, когда видел, что подъезжает к моей квартире пять или шесть карет шестёркою, запирать двери и приказывать сказать, что меня дома нет, чтобы избегнуть необходимости рисковать моим добром и добром моих приятелей, доверяющих мне свои товары; наконец, не могу описать страха и трудов, которые я постоянно терпел, не имея никого, кому бы я мог доверять часть моих дел на стороне.

Конечно, у меня были приказчики, которым я платил большое жалованье, но которые не понимали ни языка, ни самой торговли, и служили мне больше писарями, да держали книги в некотором порядке. Вечером, намучившись в целый день, я должен был работать при свече, приготовляя работу моим мастерам, которые приходили в 5 час. утра, – всё это сильно подорвало моё здоровье.

Я вступил в компанию в царствование императрицы Елизаветы с г. Луи Давидом Дювалем, женевцем, который побывал в ювелирной торговле в Лондоне у братьев своих, и приехал в Петербург с товаром тысяч на пять рублей. В качестве моего соотечественника, он остановился у меня и показал мне привезённый товар, состоявший из табакерок из авантюрина, часов дамских и мужских, футляров, оправленных золотом, и проч. и проч. Я ему сказал, что это можно будет сбыть, тем более, что в России ещё не появлялась эта композиция, "но так как вы не знаете, как здесь торговать, – сказал я ему: – я боюсь, чтобы вы не оборвались продав в кредит, потому что редко удаётся продавать за наличные деньги, и как бы вам долго не пришлось бегать за долгами, не зная здешнего края. Я вас выручу из этого затруднения: назначьте цену с умеренным барышом, и я куплю у вас весь ваш запас и заплачу за него наличными деньгами". Он принял предложение моё с большим удовольствием и остался им весьма доволен. Заметив в то время, как он жил у меня, что он очень смышлён по счётной части, и выслушав от него рассказ о том, как он работал у братьев в Лондоне, я убедился, что это честный человек и предложил ему вступить со мною в компанию на три года, в надежде, что он облегчит мне переписку и ведение счетов. Он принял это предложение с большой радостью, уверяя меня, что у меня с ним дело пойдёт отлично, что братья его в Лондоне будут в восторге и будут нам чрезвычайно полезны по ювелирной части, так как они ведут обширную торговлю в качестве ювелиров английского короля, и что при этом они меня знают по репутации, будучи знакомы с русским послом в Лондоне, который им расхваливал меня до небес. Я сказал ему, чтобы он сообщил братьям о сделанном ему мною предложении прежде, чем окончательно примет его, но он уверил меня, что это лишнее, что он на счёт братьев не беспокоится; итак, мы заключили компаньонский контракт на четыре года, по его желанию, и положили каждый по 5 тысяч руб. капитала товаром.

Братья его написали мне письмо самое дружеское, в котором уверяли, что они будут в восторге иметь дела с нами и предложили всякие услуги. Мы и принялись за работу.
Первый год прошёл довольно благополучно. Во всём, что касалось переписи и счётной части, я безусловно полагался на моего компаньона, по делам же, которые у меня были вне дома, он ничем не мог мне помочь, нисколько не будучи к тому способен, даже если бы он и знал язык; к тому же он был угрюмого, молчаливого нрава, что вовсе было бы неудобно для ведения дел с петербургскою знатью.

Братья его присылали нам товару, но такого, который не подходил к моему роду торговли заключающемуся исключительно в золотых вещах и драгоценных каменьях. Товары эти нужно было сбывать, потому что они посылались нам на комиссию и сами брали их из магазина, как я впоследствии узнал от одного из братьев их, проживающего во Франкфурте, где он и умер; а это только отвлекало меня от моей главной торговли и подвергало меня неприятностям.

Только благодаря значению, которым я пользовался при дворе, мог я избегнуть описи моей собственности, так как не позволялось продавать петербургским торговцам подобного товара и полиция имела право делать обыски у частных лиц, и если находила эти товары, могла ограбить весь дом, посадить хозяина под арест и взять с него большой штраф; словом, я просил моего компаньона написать братьям, чтобы они более подобных вещей к нам не присылали, как несовместные с нашей торговлей. Это его рассердило и я иногда по целым неделям не мог добиться от него ни единого слова. Кроме того, я получил частное письмо от моих корреспондентов гг. Ренур, в которых я нуждался и сношения с которыми мне было большим подспорьем, потому что я, не имея собственного капитала, пользовался обширным кредитом у них по ювелирной части. В этом письме они жаловались, что я не уведомил их о моём намерении вступить в эту компанию, а говорили, что они могли бы дать мне по этому поводу хороший совет и что мне известно, какое доверие они всегда имели ко мне, так как они всегда посылали мне вдвое больше товару, чем я просил у них. Правда, что и им была от этого выгода, вследствие процентов, которые они брали с меня за то, что давали мне в долг, однако это было удобнее и мне, которому приходилось давать в долг на очень долгие сроки. Они, между прочим, жаловались на то, что мой компаньон обращается к ним свысока в письмах, которые он писал помимо меня, так как я исключительно предоставил ему заведовать моей перепиской, и дела мои не давали мне времени проверить её. Далее, писали они мне, что заметили, будто гораздо реже стали посылаться к ним деньги, чем когда я один занимался делами и что им приятнее получать вежливо написанные письма, чем постоянные дерзости и придирки.

Это был единственный раз, что на меня пожаловались мои приятели с тех пор, как я меня завязалась переписка с ними. Я готов был искусать себе пальцы от досады, что вздумал вступить в компанию с этим господином, который не только не облегчал мне дела, но прибавлял заботы и тревоги.

Прошло уже три года, как я возился с ним, когда он заболел какой-то меланхолией, которой он страдал уже в Лондоне, где жил у своих братьев, как они впоследствии мне писали. С ним делались какие-то в роде умопомешательства: он приходил ни с того, ни с сего ночью ко мне, будил меня и объявлял, что совершил преступление против императрицы, что его велено арестовать и заключить в крепость.

Как ни старался я успокоить его, он никак не мог отделаться от этой мысли. Иногда он являлся ко мне в комнату, становился перед зеркалом с бритвою в руке, и делал вид что хочет перерезать себе горло. Я попросил двух докторов его как-нибудь вылечить. Они прописали ему ванны со льдом, но я никак не мог уговорить его сесть в ванну, а силу употребить не хотел. Наконец он объявил мне, что сядет, если я сам первый в неё сяду, и останусь в ней рядом с ним. Хотя это было вовсе не здорово для меня, однако я сел к надежде что это ему поможет. Действительно в ту же ночь он был поспокойнее. Доктора объявили мне, что единственное средство помочь ему, – переправить его за море. Я передал его с рук на руки капитану, англичанину, который был знаком с его братьями в Лондоне, и обещал мне, что доставит ему возможный уход.

После того я получил письмо от его братьев в котором они извещали меня о его благополучном прибытии и о том, что он много поправился и что его отправили в деревню, где надеялись на совершенное его выздоровление; он и сам писал мне, месяц спустя после своего прибытия очень дружеское письмо, в котором извещал, что надеется в скором времени возвратиться, чтобы привести в порядок наши дела.

Когда я писал братьям его, сообщая им о болезни моего компаньона, я просил их прислать безотлагательно верного человека для приведения в порядок наших дел.

Они мне прислали своего приказчика г. Пешье, весьма умного малого, очень сведущего по бухгалтерии. Я поместил его у себя, сдал ему письма и бумаги нашей компании в полное распоряжение. Гг. Дюваль надеялись, что я этого молодого человека возьму к себе в компаньоны вместо их брата, и поэтому в письме расхвалили мне его, чего он впрочем вполне заслуживал, да кроме того, надавали ему писем к русским вельможам, знавшим его в Лондоне, и к некоторым знакомым английским торговым домам.

Все советовали мне так и сделать, но совершенно напрасно: я слишком много натерпелся с моим первым компаньоном, чтобы поторопиться завести другого, и поэтому оставался неумолимым, тем более, что г. Пешье мог помогать мне только по части бухгалтерии чего было совершенно недостаточно, так как у меня был приказчик.

Когда г. Пешье привёл книги мои в порядок, оказалось, что мой компаньон не внёс в них всех плохих товаров, присланных нам, по его словам на комиссию, и которых оставалось у нас ещё половина никуда не годная, всего слишком на десять тысяч рублей, и это всё было записано на наш счёт с платою по 8% до полной уплаты этой суммы; оставалось ещё много кое-чего, на что я посмотрел сквозь пальцы, чтобы скорее кончить и избегнуть дрязг. Несмотря на то, что у нас оставалось до двадцати тысяч рублей барыша, с получением всего, что нам были должны и по уплате нашим кредиторам. Но прежде, чем мы успели окончить ликвидацию – и того почти не было. Г. Пешье возвратился в Лондон, а мой компаньон явился в Петербург совершенно здоровым и мы поделили документы на наши долги, которых я не взял исключительно на себя, вопреки всем просьбам его братьев.

Затем я принялся трудиться один, и надеялся порядочно заработать у императора Петра III, который накупил у меня множество вещей для своей тётки и племянницы, принцесс голштинских, выписанных им в Петербург, и небогатых брильянтами в сравнении с нашими дамами.

Мне тем легче удалось расположить их в свою пользу, что они не знали местных обычаев и советовались со мною, как являться им ко двору в высокоторжественные дни.

Убедившись, что у них не слишком-то много вещей, и что наши дамы непременно бы сказали: "смотрите-ка, эти иностранки чуть не голые приехали к нам, а уедут богачками, я им наделал несколько уборов из фальшивых камней разных цветов подобранных и перемешанных с брильянтами так, что невозможно было догадаться, что камни не настоящие. Это произвело огромный эффект, и приезжие несколько раз являлись все в разных уборах, и наши дамы надивиться не могли, как это у них так много вещей из таких отличных камней, с таким вкусом подобранных и отделанных.

Как только я являлся ко двору, меня обступали и спрашивали; настоящие ли это камни?
Я разумеется не разуверял их, как и сговорился с принцессами.

Император, которому была известна эта хитрость, приходил в восторг, тем более, что это избавляло от слишком большого расхода для тётки и племянницы.

Однажды застав меня у тётки, вместе с которой я подбирал камни он сказал мне:

– "Вы как черт изобретательны".

Эта добрая принцесса исповедывала реформатскую религию и часто бывала в нашей французской церкви, при которой я был старостою более пятнадцати лет. Я воспользовался этим случаем и просил её намекнуть императору, который чрезвычайно её уважал, чтобы он дал пособие нашей церкви, недавно погоревшей, т. к. наша колония была слишком малочисленна и не имела средств построить новой. Император обещал помочь нам и затем уехал в Оренбаум, загородную резиденцию, подаренную ему покойной императрицей, когда он был великим князем, и очень им любимую.
Он собирался там повеселиться, а императрице приказал поселиться в Петергофе в трёх лье от Оренбаума.

При ней было всего шесть камер-фрейлин, да два камер-юнкера, с ней поехал и маленький великий князь, сын ее.

Император же взял с собою всех своих фаворитов и самых красивых придворных дам, цвет аристократии, хотя все сильно роптали на то, что не дозволялось, им остаться с императрицей, которую все очень любили, да и ей не легко было отправляться одной чуть не в ссылку.