|
Анна
Евдокимовна Лабзина Воспоминания Благодетель Херасков И так началась для меня совсем новая жизнь, и мои благодетели, увидя мою молодость, взяли меня, как дочь, и начали воспитывать. Начались мои упражнения, и мне советовали, чтоб все мое время было в занятии, да и назначили мне, когда вставать и когда приниматься за работу. Ранное вставанье было уж для меня сначало тяжело, потому что муж мой приучил уж поздно вставать и, не умывшись, в постели пить чай. Даже я отучена была и Богу молиться, — считывали это ненужным; в церковь мало ходила; данные мне правила матери моей совершенно стала забывать; о бедных и несчастных ни же когда вспомнила, да мне и не представлялись даже и случаи к тому. Живши у моих почтенных благодетелей, все было возобновлено. Приучили рано вставать, молиться Богу, утром заниматься хорошей книгой, которые мне давали, а не сама выбирала. К счастью, я еще не имела случая читать романов, да и не слыхала имени сего. Случилось, раз начали говорить о вышедших вновь книгах и помянули роман, и я уж несколько раз слышала. Наконец спросила у Елизаветы Васильевны, о каком она все говорит Романе, а я его у них никогда не вижу. Тут мне уж было сказано, что не о человеке говорили, а о книгах, которые так называются; «но тебе их читать рано и не хорошо». И они, увидя мою детскую невинность и во всем большое незнание, особливо что принадлежит к светскому обхождению, начали меня удалять, когда у них бывало много гостей, — и я сиживала у моего благодетеля и отца, хотя мне сначала и грустно было. В гости никуда не брали, ни в театры, ни на гулянья. Муж мой тогда никакой власти надо мной не имел, и он был целые дни в корпусе; так как он заводился вновь, то и дела было много. Для меня сие воспитание было совсем новое: говорили мне, что не все надо говорить, что думаешь; не верить слишком тем, которые ласкают много; не слушать тех мужчин, которые будут хвалить, и ни с каким мужчиной не быть в тесной дружбе; не выбирать знакомства по своему вкусу; любить больше тех, которые будут открывать твои пороки, и благодарить. «И эти-то прямые твои друзья. Ты теперь здесь, кроме нас, никого не имеешь — и мы твои друзья. И я, видя тебя, что ты воспитана в благондравии, — ндрав твой, кажется, кроткий и мягкий,—то я уверен, что ты меня будешь любить и открывать мысли свои, намерения и даже самые малейшие движения сердца Стр. 46 твоего, разговоры твои с кем бы то ни было, особливо с мужчинами. Не страшись моей строгости: ты найдешь во мне нежного отца и друга, который что и будет тебе делать неприятное, то это все для твоего же блага и будущего счастия. О учтивости и ласке ко всем я тебе не говорю, потому что в тебе это есть». Спросил у меня, как я воспитанаи какие даны мне правила, чем я занималась и как мое время было распределено. Я ему все рассказала. Он обнял меня и сказал: «Благодари твоих добрых и почтенных наставниц и молись за них и не забывай никогда их наставлениев; старайся непременно всякое утро молиться, испрашивая Его милосердия, и вечером приноси благодарение за проведенный день; начинай всякое дело, испрося у Создателя своего помощи. Твое шествие в мире теперь только начинается, и путь, по которому ты пойдешь, очень скользок; без путеводителя упадешь, мой друг. Теперь — я твой путеводитель, данный тебе Богом. Счастлив тот человек, который в молодости не сам идет, а есть проводник! Избираешь литы меня в свои друзья и веришь ли этому, что ятебе буду нежным отцом?» Я заплакала и взяла его руку, которую прижала крепко к сердцу моему: «Пока оно будет биться, не перестанет вас любить и называть милым отцом и наставником юности моей» Тогда мне был пятнадцатый год, и с самого того дни я была в полной его власти. И сказано мне было, что от меня будут требовать непосредственного и неограниченного повиновения, покорности, смирения, кротости и терпения, и чтоб я не делала никаких рассуждений, а только бы слушала, молчала и повиновалась. Я все обещала... Тогда, как мы приехали, они жили на даче; семейство их было превеликое, но согласие между ими такое, какого я не только видеть — не слыхала. Старший в семействе был тот, которого я называла отцом. На даче мне было весело; еще со мной работы настоящей не начинали, а знакомили со всеми родными и друзьями. Сие продолжалось три месяца, ия всем сделалась любимицей; меня не могли больше родные любить, ия, кроме радостей, ничего не видела. Отписала к моей свекрови, где я и что со мной происходит, — и все подробно было ей описано. Она была чрезвычайно рада и писала к моим благодетелям самое чувствительное письмо и вручала меня их покровительству. «Я теперь спокойна, — говорила она, — обстоятельства мои, может быть, и надолго меня с ней разлучат, но я знаю, что она в добрых руках». Наконец мы переехали в город, где уж прямо началось мое воспитание, и было для меня чрезвычайно тяжко, так что я— хоть бы и оставить их. Это и видел мой благодетель, но не терял надежды и не оставлял меня исправлять. У них же часто очень бывали гости, и было очень весело, но меня тут не было никогда, а только я их и видела, как за обедом иза ужином. Разве когда были чьи именины или званый бал, тогда мне позволялось быть, но не далее, как до двенадцати часов. И это уж было очень поздно для меня; и как я начинала прощаться со всеми, то они жалели обо мне, и я с огорчением скорее уходила. Бывали такие вре- Стр. 47 мена, и я так была зла, что желала смерти моему благодетелю. Любить его я долго не могла, а страх заставлял меня и стыд делать ему угодное. Он часто меня стыдил при всех, рассказывая мои глупости, но через семь или восемь месяцев я начинала чувствовать к нему любовь, и день ото дня возрастала моя привязанность и чистосердечие. Наконец я уж и говорить стала, что мне хотелось бы выйти туды, где гости. Он с кротостию мне говорил: «Для чего ты, мой друг, этого хочешь? Ежели бы это было для тебя полезно, — я сам бы тебе предложил. Будет время, в которое дадутся тебе все удовольствия, которые уж тебя не развлекут, и ты брешь ими наслаждаться. Кто рано начинает жить в вихре, тот скоро закружится. Не препятствуй мне делать то, что я лучше знаю и далее тебя вижу!» Я с удовольствием уж соглашалась на все и без огорчения и, наконец, так привыкла, что меня уж и не прельщало то, что я видела. И очень долго уж я была в этом опыте, и он уверился совершенно в моей любви и искренности, и первый раз сам меня вывез в театр, где все меня удивляло и веселило. Приехавши домой, у меня все живо было, и наполнена голова моя была тем, что я видела и слышала. Тогда играли «Честного преступника», а играл Дмитревский, — и надолго у меня это веселье осталось. И опять долго очень никуды не возили, однако уж я чаще бывала с людьми и сиживала с работой там, где и все, и приучалась к обхождению, разговаривала с мужчинами и должна была все пересказать, что с кем говорила, и при этом получала самые полезные для меня замечания и наставления. И так время мое протекало в самых наиприятнейших занятиях. Я уже жила около двух лет, как сделалось турецкое замирение и возвратилось много родных из походу, которые и жили в одном доме с нами. Благодетели мои меня рекомендовали, как дочь, — так они меня называли, и я была счастлива во всех. Все меня сердечно полюбили, муж мой не меньше был любим всем семейством. И тогда, могу сказать, что я была слишком счастлива, — и желать мне ничего не оставалось. Я тогда только была печальна, когда кто-нибудь из моих благодетелей <были> нездоровы, а особливо мой отец. Тогда, какие бы веселости ни были, я никак не хотела ехать, чтоб он не один дома был. И мне гораздо приятнее было с ним больным быть, нежели в большой компании. И я видела его сердечное удовольствие, как он радовался и утешался моей привязанностию к себе и оказывал мне самые отеческие ласки и любовь. Когда же я бывала больна, то его беспокойство ни с чем нельзя сравнить было тогда, и, лучше сказать, всего семейства, хотя и никогда не бывала опасно больна, живши у них. Но по любви ко мне им уж казалось, что всякая болезнь моя к смерти, и я, видя их беспокойство, уж часто и не сказывала, когда у меня болит голова или желудок. Но и тут не могла им доставить спокойствия: или на лице приметят бледность, или жар и томность в глазах, то и начнут спрашивать: «Ты, верно, больна и нам не сказываешь?» Муж мой часто смеивался их беспокойству и говорил: «Вы ее у меня так избалуете, что Стр. 48 мне после с ней не сладить». И благодетель мой всегда на него рассердится и скажет: «Ты глуп и не знаешь цены этому ангелу!» И часто у меня спрашивал: «Любит ли тебя муж?» Я ему говорила: «За что ж ему меня не любить? Я сама его очень люблю», — и я говорила правду: тогда он себя вел очень хорошо и меня любил. Знакомство его было только с теми, кто к нам ездил. Случилось в один день поутру мне сидеть в гостиной с работой. Входит один из племянников и, подошедши ко мне, поздоровался и, не помню, что-то сказал на ухо, не хотя говорить при лакее. Я ему сказала, чтоб вперед этого не делал — батюшка не любит, чтоб шептали. — «Да ведь его здесь нет!» — «Мне все равно, здесь ли он или нет, я и без него не хочу делать ему неугодного!» Он с удивлением на меня посмотрел. «Ваше повиновение и осторожность меня удивляют». — «Кажется, дивиться нечему. Вам тому только можно б было удивляться, ежели бы я не вела себя так, как должно, и не поступала по тем правилам, какие я в здешнем доме получила». Входит Елисавета Васильевна и тут же садится. Племянник ее что-то с ней начал говорить очень тихо, а я, приметя, что могу помешать, вышла вон и через несколько времени опять пришла и села за работу. Елисавета Васильевна подошла ко мне и, ни слова не говоря, начала меня обнимать и целовать, и называла меня неоцененной своей дитятей, и я, отвечавши на ее материнские ласки, со слезами сказала: «И вы — моя неоцененная мать и благодетельница!» Наступил час обеда, и сели за стол. Я приметила, что мой благодетель на меня неприятными глазами смотрит. Я тотчас догадалась, что, верно, он как-нибудь видел, как мне на ухо говорили. Отобедавши, я обыкновенно ходила к нему в кабинет. Вошедши за ним, я спросила: «Здоровы ли вы?» — «Я здоров. Что вы мне скажете, как утро провели, весело ж?» Я сказала: «По обыкновению, очень хорошо». Он очень пристально посмотрел на меня и спросил: «Больше вы мне ничего не скажете?» — «Нет, батюшка, нечего сказать. Мне кажется, вы мной недовольны, то сделайте милость, — скажите мне!» — «А вы сами не знаете ничего?» И у меня как буро какая тягость на языке сделалась, что я, зная свою вину, не хотела признаться и повторила прежний ответ. «Дак мне и спрашивать нечего! Извольте идти и приниматься за работу! Нам с вами сегодня говорить нечего!» И так я ушла и сама себя внутренне бранила, для чего я не сказала, и решилась вечером сказать. Пришел и вечер. Я пошла с ним проститься и испросить благословения, что я и всегда делала. Он очень сухо со мной простился и не благословил, а мое упорство продолжалось, и, опять ничего не сказавши, ушла и легла спать, но целую ночь не могла спать, так меня мучила неискренность моя! Вставши поутру рано, не заходя ни к кому, прямо в кабинет пришла и со слезами бросилась к нему: «Отец мой, я вас огорчила и знаю — чем, но я не виновата» — и рассказала все ему и уверяла его, что всю правду открыла. «Я не выйду от вас! Спросите у него, как было, и точно ли так, Стр. 49 как я вам сказала!» Он обнял меня и сказал: «Я верю тебе, друг мой, и хвалю тебя за благоразумие твое. Но для чего ты не хотела мне сказать?» — иЯ сама не знаю; простите меня, я довольно наказана мучением, которое мне спать не дало всю ночь». — «Вот, мой друг, та и это испытала, как дурно скрывать от тех, которыми ты дорожишь. Ия не меньше тебя беспокоился, но теперь все кончилось, и я уверен, что это последний раз». Я спросила у него: «Кто вам это сказал?» — «Никто. Я сам видел, стоя у дверей. Знай, моя любезная, мои глаза и уши всегда там, где ты». С того времени я ничего не скрывала происходящего в сердце моем и видела к себе привязанность племянника моей благодетельницы и чем больше его узнавала, тем больше его любила. И, наконец, он сделался моим и мужа моего другом, что он и после во многих случаях нам показывал. Наконец ему было надо на несколько месяцев съездить видеться с матерью, и я очень грустила, с ним расставаясь. Пришел тот день, в который ему должно было ехать. Все его жалели и все грустили; тетка плакала. Стали прощаться; он подошел и обнял меня, назвавши милой сестрой, и уехал. Мне так сделалось скучно, что невольным образом полились слезы, и я их не скрывала. Благодетель мой, приметя, позвал к себе в кабинет, и я с радостью пошла за ним. Он спросил у меня: «О6 чем ты, мой друг, плачешь?» — «О уехавшем друге, который столько меня любит». — «Для чего же другие об нем не плачут?» — «Видно, они не умеют так любить и чувствовать». — «Я знаю, что он слишком много всеми нами любим и достоин этого. Остались здесь другие племянники, которые также тебя любят и могут тебе быть друзьями». — «Нет, отец мой, они, конечно, меня любят, но я их так много не могу любить, и они мне не заменят его». — «Ведь он уехал ненадолго». — «Знаю, это только меня и утешает, и меня будет очень веселить то время, в которое мы его ожидать будем». — «Не может ж, мой милый друг, выйти из этой дружбы что-нибудь неприятного для тебя же самой? Как ты думаешь?» — «Я, кроме сердечного удовольствия, ничего не представляю и не знаю, каким туг быть неприятностям». — «А я так предвижу. — Скажи мне, по любви ли ты шла замуж и с удовольствием ли?» — «Я не ненавидела и не была привязана, а исполняла волю матери моей и вышла за него». — «А ежели бы он, не взявши тебя, куда-нибудь уехал, — жалела б та об нем и стала ж бы плакать?» — «Нет, и тосковать бы не стала». — «Почему ж так?» — «Потому что я привязанности сильной не имела, да и он со мной неласкою обходился». — «Стало, ты еще прямо никого не любила и не знаешь, как любят». — «Ах, знаю, и очень; да я вас люблю, — вы сами это знаете». — «Это другая любовь, мой друг, ты меня любишь, как отца и друга». — «А как же еще надо любить и какая другая есть любовь?» — «Скажи мне: покойно ли ты любишь уехавшего друга? Когда его нет, — что ты чувствуешь?» — «Скуку». — «А когда он с тобой?» — «Какое-то приятное чувство, но, правда, и беспокойство мудреное — я вам не могу пересказать». — «Ты сказала, что ты и меня очень любишь, чему я верю; но, Стр. 50 сидя со мной, что ты тогда чувствуешь?» — «Истинное удовольствие бытье вами!» — «Покойна ли ты тогда? — «Очень!» — «Ежели меня нет дома, — тогда что?» — «Я тогда сижу с благодетельницей моей». — «И не грустишь?» — «Нет, зная, что вы здоровы и покойны!» — « Почему ж к другу твоему любовь так тебя беспокоит? Ты его люби так же, как и меня любишь. Мне кажется, по твоим словам, между той и другой любви великая есть разница. Подумай и скажи мне, как тебе кажется?» Я долго молчала, наконец сказала: «Это правда. Но что ж это значит? Не то ли, что я недавно слышала, говорили, а кто, не знаю, — что он в нее влюблен и она также, но говорили так, что эту любовь как будто не одобряли; по крайней мере, мне так показалось». — «Я только тебе скажу, что ежели бы ты не была замужем, то я б старался тотчас отдать за друга твоего, а как ты уж имеешь мужа, и мужа достойного, то вся твоя любовь должна к нему быть. А эта любовь, которую ты чувствуешь к другому, может разорвать союз столь священный, каким ты уж соединена. И сколько б она принесла горести и стыда мужу твоему, а тебе самой — вечный стыд и укоренив совести! Я тебя прошу, моя милая, остерегаться допускать в сердце твое, мягкое и невинное, ничего непозволенного. Старайся друга твоего любить любовию тихой и непостыдной, старайся не быть с ним никогда наедине». Я, слушая его, так испугалась, что цвет лица тотчас переменился и я молчала. Он спросил, что я в такой горести: «Не больно ли тебе, что ты не можешь так любить?» — «Нет, отец мой, уверяю вас, что теперь очень буду остерегаться, чтоб не довести себя до посрамления и не потерять вашей любви. Вы мне открыли глаза, и я, разобравши все это, очень испугалась, увидя, что без помощи вашей я б этого не увидела и была б несчастна, и мужа бы моего сделала, может быть, несчастным. Для чего вы мне давно не сказали? Ведь вы видели; я не скрывала моей привязанности к другу нашему!» — «Я не воображал, мой друг, чтоб мои замечания были справедливы, и не смел тебе говорить, чтоб не оскорбить чувствительность твою, а отъезд его мне больше открыл в тебе, — что происходит в твоем сердце. Не сокрушайся только, будь тверда и добродетельна и убегай ото всего того, что может возмутить твое спокойствие». Тогда мне был уж восемнадцатый год, и я чувствовала очень милости Божий посланием мне такого благодетеля и наставника, который умел видеть в глубину моего сердца и который умел мне все пороки показать ужасными и утвердить в добродетели. Что б я была без него? Он меня сохранял, так слабый цветок от ветру. Я даже и от того сохранена была, что мне никто никогда не говаривал и не льстил, как обыкновенно водится — говорят молодым женщинам и выхваляют хорошее лицо, к лицу уборку, — а только я и слышала, что все меня называли: «милая наша, кроткая наша», и не было во всем их семействе человека, кто б меня истинно не любил, и все меня сохраняли и предостерегали. Стр. 51 Наступало время приезда племянника их, но я была спокойна. Наконец он приехал в такое время, когда я была больна и лежала в постели. Мужа моего дома не было: он был в посылке ненадолго и недалеко. Пришел ко мне мой благодетель и сказал о приезде и спросил, хочу ли я видеть? Я сказала: как он за лучшее найдет, так и будет сделано. «Но не опасайтесь: я истинно говорю, что я очень спокойна!» Однако я не видала его, пока уж стало мне лучше и я стала в другую комнату выходить, — тогда он пришел со мной увидеться. Рад очень был, что я выздоровела, и сказал: «Грустно мне очень было слышать, что друг мой болен и мне нельзя видеть». Я сказала: «Очень уверена, что вы, любя моего мужа и считая его другом, конечно, и в жене его возьмете участие, за что я и он много вам благодарны». И с тех пор я, как только можно, с благопристойностию отдаляла все случаи быть с ним. Он очень заметил сие, но почтение его ко мне никогда не терялось. Приехала и свекровь моя, которая, увидя все семейство, не знала, как благодарить. Брата моего отдали в корпус. Благополучие мое приходило к концу, благодетели мои начали собираться в Москву, но не так скоро еще, но у меня упало сердце, и куцы веселость моя пропала? Тоска и замирание сердца мучили меня, и я вспомнить не могла, как я останусь и что со мной будет? С приближением времени разлуки начала я опять увядать, потеряля сон и аппетит, пропал румянец, так что все обо мне страдали и уверяли меня, что все их оставшиеся родные меня не оставят, в чем и я была уверена. Но заменят ли они мне их? Оставалось уже самое короткое время, в которое я еще с ними могла быть. Муж мой и квартеру нанял, но я не хотела въехать в нее, пока не уедут мои благодетели. Накануне их отъезду я и спать не пошла, и благодетель мой дал мне последнее наставление, как мне жить. Знакомство мое ограничили теми, с которыми уж я была знакома; мужу моему сказал, чтоб не заводить нового знакомства, особливо неизвестного, а мне сказал: «Ты, мой друг, столько благоразумна, что, не спросясь и не посоветовавши с твоей матерью, ничего не будешь делать. Она — добрая, умная и тебя любит, — выслал всех вон, оставил меня одну: — Я с горестью расстаюсь, дочь моя, с тобой; успокойся и послушай меня. Ты теперь только начинаешь жить с мужем, и я вижу, что неизвестен тебе его и ндрав, и склонности, — то я тебе скажу. Он любит большие и шумные общества, карты — его страсть, и другой порок — не лучше карт, — то без нас его некому удерживать: он тотчас найдет компанию, которая по его склонностям, и ты его отвести от сего не можешь, но, как наивозможно, удаляйся от сих обществ! Часто будут собрания и у вас — я это предвижу, но ты удаляйся в свой уголок и занимайся работой или чтением. Говори ему дружески и с кротостью, чтоб он оставлял пороки. Но, ежели ты приметишь, что ему неприятно — оставь и проси Бога, чтоб Он его спас. Нельзя тебе и этого не сказать, что еще может быть, хотя я и огорчу твое кроткое и невинное сердце: он, может быть, будет иметь любовниц, и тебе будут сказывать его же сообщники Стр. 52 нарочно, чтоб расстроить тебя с ним, — не верь, а ежели и уверишься, то им не показывай и мужу никак не говори об этом пороке, хотя тебе и горько будет. Оставляй его в тех мыслях, что будто ты и не подозреваешь его. Он сам не будет сметь обнаружить и будет таиться от тебя и почитать тебя будет. Это только и может одно избавить вас обоих от явных ссор, но как скоро ты дашь ему чувствовать, что ты знаешь, то сама поможешь ему снять маску, и он будет развязан и дома иметь не постыдиться эту для тебя неприятность; но тебя прошу, моя неоцененная дочь, будь добродетельна и веди себя так, Чтоб он тебя ничем укорить не мог и чтоб ты могла составить его славу и честь. Он тебе не сделает своим поведением стыд и не отнимет твоей чести, а возвысит твою добродетель и сделает тебя у всех почтенной и любезной. Но ежели ты споткнешься и войдешь в порок, то обесчестишь его и себя и у всех будешь в презрении. Не жалуйся на него никому: помочь тебе никто не может. Защищай его всегда, ежели при тебе кто об нем будет дурно говорить; после сего никто не будет сметь ничего тебе говорить. Скуку твою провождай не рассеянием, но трудами и чтением полезных книг. Опасайся читать романы: они тебе не принесут пользы, а вред сделать могут. Книги ты можешь получать у моего брата, который знает, какие тебе давать. Свекровь почитай и люби и советуйся с ней, а чего нельзя с ней говорить и захочешь ее пощадить в рассуждении сына ее, то молчи, ежели можно. Да хотя ты и не будешь ей сказывать, она сама будет видеть. Родных моих не оставляй, езди к ним, — они все тебя очень любят; у брата моего бывай чаще, который тебя не меньше меня любит и который не отречется и совет тебе подать. <На> деньги, которые за тобой есть, старайся купить дом; по крайней мере, будет свой уголок. Я боюсь, чтоб не поставлены были деньги на карту. Теперь же он любим Потемкиным и будет часто с ним и у него, и я уверен, что итебя будет возить, особливо в Сарское Село, в Петергоф и в увеселительные Потемкина загородные домы; сам заниматься будет, что ему приятно, а тебя будет оставлять самой себе, и ты будешь беспрестанно с мужчинами молодыми придворными, которые тебе будут льстить и услуживать. Сам Потемкин не оставит, чтоб тебя не ласкать, то смотри, мой друг, ты будешь на самом величайшем опыте, какой может в жизни твоей случиться. Скользок путь очень для твоей добродетели, а в путеводители туг я никого тебе не могу представить, кроме Бога и твоего благоразумия; не теряй, мой милый друг, данных тебе правил; от твоего поведения зависит вся твоя будущая жизнь; старайся заслужить себе уважение и от высоких особ. Не будь горда, но и не унижай себя; не слушай от мужчин того, что благопристойность запрещает, и не давай ни малейшего поводу, чтоб они смели без почтения и уважения с тобой обходиться. Не прельщайся ни величеством, ни богатством, ни подарками, а будь довольна тем, что тебе Господь дал и впредь даст. Ежели бы у тебя и отнялось бы временное твое богатство, то останется у тебя самое драгоценное — твоя добродетель, и не будешь ты ос- Стр. 53 тавлена Спасителем нашим без награждения. Он тебе даст силу и крепость, только ты Его не оставляй и всегда проси Его помощи. Вот тебе дает последние наставления твой друг и отец, и ты, конечно, их исполнишь! Мне будут о тебе писать мои родные, и я знаю, что, кроме радости сердечной, я ничего не буду чувствовать, слыша о тебе и о твоем поведении». Я обливала руки его слезами. «Буду все исполнять и помнить ваши наставления. Молитесь за меня, отец мой, чтоб Бог меня спас!» Он сам обнимал меня и плакал... Итак, настала для меня самая горестная минута. Они поехали, и я упросила, чтоб мне ехать за город проводить; и муж мой поехал. Проводивши до назначенного места, рассталась я, не помню как; привезли меня домой, и я думала, что я теперь-то осталась одна во всем мире сиротой без путеводителя. Свекровь меня утешала и плакала со мной. «Будем вместе жить, мой милый друг, и молиться за твоего благодетеля, и будем все то исполнять, что он предписал, и так будем думать, как будто он сам с нами. Бог нам поможет!» Стр. 53
Оцифровка и вычитка -
Константин
Дегтярев, 2004 |
|
|
