|
Надежда Ивановна Голицына Воспоминания о польском восстании 1830-31 гг.
ГЛАВА 5. От Гуры до отъезда из Пулавы Стр. 78 Итак, избавившись от тревог и совершенно успокоившись как насчет мнимого нападения, так и намерений вражеского войска, бывшего впереди нас (ген. Моравский со своей артиллерией отступил, чтобы освободить нам дорогу), я перевела дух и смогла, наконец, вкусить недолгий отдых, тот душевный покой, в коем я столь нуждалась и коему предалась с еще большим наслаждением под влиянием близости Пулавы, где жила особа [37], с которой около шести лет я была связана живой и взаимной дружбой. С прибытием в Гуру ничто не переменилось для меня после десяти дней волнений, тревог, страданий, сожалений, неуверенности в будущности, которая казалась мне уже прошедшею, ничто не могло улучшить ни моего положения, ни положения моего мужа и сына. Нам все еще недоставало самых необходимых для жизни вещей. Переправа чрез Вислу еще не закончилась, и мы могли по-прежнему опасаться каких-либо помех. Даже то минутное удовлетворение, которое я должна буду испытать, переправляясь чрез реку, вовсе не казалось мне чем-то несомненным, и однако же, я предалась отдыху. Вечером наше несчастное общество собралось у меня. Собрание было шумное, мы были почти веселы, и я была в состоянии улыбаться некоторым сценам, которые наше ненадежное положение делало порой весьма забавными. Но мысленно я уносилась в Пулавы. Я пошла на берег Вислы. Последние ясные дни, полная оттепель, по-весеннему теплая погода, лучи солнца, отражающиеся в водах реки, зрелище все еще прекрасной природы, столь сильно отличающееся от вида нашего несчастного войска, Пулавский замок при свете угасающего дня, воспоминания, сожаления, мысль о теперешнем положении и мрачные предчувствия волновали мне душу. Разные чувства владели мной. Взгляд мой остановился на противоположном берегу, и я залилась слезами. В первый раз со вниманием взглянув на то место, куда еще недавно я приезжала, когда вздумается, поглощенная своими мыслями, возвращалась я в свое жалкое убежище. Особа, которую на другой день я должна была увидать в Пулавах и к которой питала истинную привязанность, в тот момент внушала мне какое-то беспокойство, и впервые недоверие примешивалось к дружескому чувству, соединявшему меня с нею. Дочь старой княгини (Чарторижской), коей ненависть к России была неукротима, сестра князя Адама, сама мать пятерых сыновей, кои все бросились в революцию, к тому же истинная полька, от самого рождения окруженная партией, которую называли патриотическою. разве не могла она, при всей своей умеренности, дать увлечь себя своим соотечественникам и, особенно, подпасть под влияние своей матери? Кроме того, тогда казалось, что революция, начавшись резнёю и ужасами, достойными варварских веков, стала принимать более серьезный оборот. Они могли надеяться на успех, и самые дерзкие уже предвидели его, могли опираться на дух времени, и эпоха, казалось, в некотором роде благоприятствовала им. Ложные предположения, основанные на ложных суждениях, заставляли их верить в возможность иностранной поддержки, а сугубая набожность ожидала помощи Свыше в том, что с упрямством называли славным делом, народным делом, благороднейшим делом.Таков был в тот момент дух, господствовавший в Польше, по крайней мере среди знати и в армии. Стр. 79 И снова повторю, что хотя мне всегда казалось, что гр. Замойская умеренна, рассудительна, благоразумна, привязана к своему краю и признательна за сделанное ему добро, желая видеть его еще более счастливым и с терпением перенося злоупотребления, что случались и повсюду неизбежны, но я, однако, думала, что нынешние события могли оказать на нее неотразимое влияние, под которым тогда находились все ее семейство и почти весь край. Такая перемена должна была разорвать узы дружбы, и сама я почти не надеялась на радушный прием, который находила у нее в более счастливые времена. Каково же было мое удивление, когда, предаваясь своим грустным размышлениям, я получила письмо от графини. Она только что узнала, что я нахожусь среди несчастных спутников Великого Князя, и поспешила написать ко мне. Помещаю здесь это столь любезное письмо, последнее доказательство до той поры неизменной доброжелательности графини ко мне. Пусть прочтут его и да будет мне позволено засвидетельствовать здесь чувства признательности и любви, которые она мне внушала. Письмо гр. Замойской «О, моя милая, любезная княгиня, мне говорят, что вы недалеко от нас, а я не могу ехать к вам! Пишу к вам, лежа в постели. После нескольких дней нравственных мук, ужасных тревог, страданий и тоски силы совершенно оставили меня. Стр. 80 Я больна и едва вижу, что пишу. Прошу вас дать мне весточку о себе. Нуждаетесь ли вы в чем, могу ли я быть вам полезною, располагайте мною, вы меня очень обяжете. О, кто бы мог сказать неделю тому назад, когда я отвечала на последнее ваше письмо, что я возьмусь за перо при таких обстоятельствах! На сердце у меня тоска и тревога, уверяю вас. Обнимаю вас, любезная княгиня, с прежним дружеским чувством. Да хранит вас благое Провидение! Напомните обо мне князю и позвольте поцеловать Евгения. Известите меня о здоровье княгини Аович, я очень о ней тревожусь и терзаюсь тем, что ни к чему не пригодна, будучи нездорова, к тому же вчера я подвернула ногу и не могу ходить. Любезная княгиня, скажите, могу ль я быть вам полезною, я была бы этим счастлива». Могла ли бы я описать приятное чувство, которое испытывала тогда? Это письмо, обнаруживая, что у меня есть еще друзья в краю, который я покидала столь неожиданно и который, вероятно, никогда более не увижу, теперь дало новое направление моим мыслям и привело меня в столь хорошее настроение на весь остаток вечера, что я смогла, наконец, вкусить сладость сна. То было в первый раз после нашего оставления Варшавы, т.е. за десять дней. Я ответила графине и поручила полковнику Турно, адъютанту Великого Князя, доставить мое письмо, как он доставил мне и письмо графини. Поскольку войско потратило два дня на переправу чрез Вислу, так как в нашем распоряжении было только шесть или семь лодок, то мы попали в Пулавы лишь 26 ноября/8 декабря (в среду). Воспользовавшись первым паромом и зная, что Великий Князь должен остановиться в Пулавах, я опередила прочие экипажи, переехала в сопровождении адъютантов Турно и Киля [38] и вместе с сыном отправилась в замок. Было 8 У% часов утра, графиня спала, но ее разбудили. Я нашла ее в постели, больную, падшую духом. Я бросилась ей на шею, она обняла меня, рыдая, и выказала мне трогательные знаки любви. Понятно, что разговор наш был очень печален. Мой рассказ про резню в варшавскую ночь и про все ужасы, последовавшие за восстанием, заставил ее содрогнуться. Она много плакала и, казалось, предвидела несчастия, угрожавшие ее отечеству. Не знаю, были ль ей уже известны образ действий ее брата (кн. Адама 4<арторижского>) и поступки ее сыновей... У нее вырвалось восклицание: «Боже мой, Боже! Почему окруженье Великого Князя было так дурно?» Мы много говорили о Его Императорском Высочестве и о княгине. Я объявила ей, что они намереваются посетить ее. Я провела с графинею около двух часов. Она предложила мне все, в чем я могла иметь нужду, и даже деньги, умоляя взять в дорогу 200 или 300 червонцев. Но я упорно отказывалась и приняла лишь кое-какие необходимые предметы туалета (чепец, шемизетку, перчатки, зубную щетку, а для Евгения ночную рубашку маленькой графини Элизы). Пробило десять часов, и доложили о прибытии Великого Князя. Я удалилась с тоскою в сердце. Графиня благословила меня в последний раз, как делала это обыкновенно, она относилась ко мне, как к дочери. Выходя из спальни, я встретила принцессу Марию Вюртембергскую [39], сестру графини, которую увидала впервые в жизни. Я была очень взволнована и не имела времени познакомиться с нею, я только сказала: «Боже мой, принцесса, в какой ужасный момент я вам представляюсь», — и сделав глубокий реверанс, я вышла. Визит Великого Князя был недолгим. Видя переживания графини, он изволил произнести несколько утешительных слов о поведении ее сына Владислава, сказав, что предпо- Стр. 81 чел бы по-прежнему видеть его при должности, как и двух прочих адъютантов-поляков. Он предложил графине все возможные утешения, в коих нуждалось материнское сердце. Великий Князь посетил также старую княгиню. Их свидание не было приятным, и спустя четверть часа конвой получил приказание ехать. Забывая долг гостеприимства и не проявляя должного уважения к особе Августейшего гостя, явившегося отдать ей последний визит, княгиня приняла его со словами: «Итак, Ваше Высочество, я говорила вам, что отомщу за себя, и сдержала слово!» Само собой разумеется, что после этого их встреча не могла длиться долго. Кто бы мог сказать в тот момент, когда я входила в комнату графини, где нашла ее погруженной в печаль, плачущей об ужасном происшествии, которое предвещало столько бедствий ее стране, кто бы мог сказать, что месяц спустя эта же особа, чья обворожительная прелесть очаровывала всех и покоряла сердца, будет заодно со своими сыновьями-мятежниками!.. Я умолкаю, потому что страшусь бросить хулу на существо, которое так любила. Я хотела бы лучше накинуть вуаль на эти грустные обстоятельства, принуждавшие меня разорвать узы, которые были мне дороги и казались столь прочными. Итак, мои предчувствия не совсем обманули меня. И как отдаваться отныне живой привязанности к тому, кто объявляет себя врагом моего Государя и моего Отечества? Но притом, как разрушить узы, питавшие душу? Что-то всегда остается, и коль скоро их удается разорвать, то это лишь дань, которую платишь долгу, остальное же неизгладимо. Ибо и самые сожаления либо хула есть отголосок первого чувства, наполнявшего сердце. Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
|
