Стр. 137

Холера, ужасный пособник бедствиям, тяготевшим над нами, опустошала нашу страну. Она затронула многие губернии, она господствовала в Польше, свирепствовала в армии и, достигнув Москвы, приближалась к Петербургу. Эта новость, сначала тщательно скрываемая, стала, наконец, явною. Самые смелые не придавали ей значения, самые слабые трепетали. Не в похвалу мне будь сказано, потому что это чувство было безотчетно, но к моей большой радости у меня не было ни малейшего страха. Холера была уже в Твери, когда я стала готовиться к отъезду в Москву, уступив, наконец, пожеланиям моих родителей и предвидя, что, потеряв своего Августейшего шефа, кн. Александр не замедлит соединиться со мною в родительском доме. Итак, я приготовилась к отъезду, как вдруг мне объявили, что я не могу ехать, так как в Твери только что установлен карантин. Тогда я решилась ехать через Смоленск, хотя бы сделав крюк верст в 300, но холера была и там. Видя себя со всех сторон окруженною эпидемией или карантинами, я поневоле должна была остаться в Петербурге.

Холера надвигалась быстро, словно бурный поток, сначала она ворвалась в предместья, а после охватила все кварталы столицы. Доктора, полиция были подняты на ноги, карантины были предписаны в каждом доме, где случится больной. Г-н Казадаев, у которого я жила, захворал один из первых. Его доктор, существо слабое, робкое и до крайности перепуганное, шепнул мне на ухо, что он еще не докладывал по поводу дядюшки, но что ежели в течение дня тому не станет лучше, то он будет обязан закрыть его дом, и ежели я могу, то мне лучше перебраться в другое место. Мало напуганная болезнью, которую многие полагали заразною, но притом вовсе не расположенная оставаться взаперти, я решилась, не предупредив о том г-на Казадаева, опасения которого уважала, провести время карантина у другого моего дядюшки, что жил напротив. Переселение наше, наших людей, лошадей, экипажей и вещей произошло менее, чем за два часа.

Мне еще надобно было закончить несколько писем, что я и делала с совершенным хладнокровием, как вдруг лакей, вошедший за письмами, сказал мне: «В Петербурге бунт.» Не подымая глаз от бумаги, я произнесла: «Какой вздор!» Он отвечал: «Нет, ваше сиятельство, это серьезно, народ взбунтовался, кричит, требует Государя.» Я взглянула на него и увидала, что он бледен, как полотно. Нимало не смутившись и продолжая его выслушивать, я закончила письмо, запечатала его и только после этого покинула дом, перешла улицу и направилась к дядюшке. Было 6 часов вечера. В нашем квартале все было спокойно, но на Сенной и вдоль Гороховой в самом деле собрались толпы народу. Мои кузены, движимые любопытством, побежали туда и смогли вернуться домой лишь в 2 часа пополуночи. Можно себе представить беспокойство их отца! Что касается до меня, уже имевшей опыт народных бунтов, то я имела некоторый резон опасаться неприятных по-

Стр. 138

следствий. «Неужто революции будут всегда меня преследовать?» — думала я. Уже смеркалось, а новости не становились лучше. Мы жили возле Арсенала. Вскоре я увидала, как прибыли четыре орудия и батальон пехоты, улица была полна войском и перегорожена для защиты Арсенала. Эта мера успокаивала меня касательно лично нас, но не в отношении самого события.

Восстание в Варшаве, неудавшееся восстание в Вильне, неусмиренная Литва, всегда готовая возмутиться Волынь, дух пропаганды — все могло заставить предполагать зловещие результаты и в Петербурге. Мне живо припомнилась Варшава, и я провела почти всю ночь на ногах. Народ совсем не верил в эпидемию и не желал знать про холеру. Он взбунтовался против докторов, которые приказывали забирать больных и насильно везти их в лазарет. В своей ярости народ остановил несколько подвод с холерными больными, разогнал их по улицам, прямо в халатах и ночных колпаках, подводы переломал и сбросил в каналы, докторов избил, кинулся к лазаретам и повыбрасывал из окон кровати, мебель, утварь. Притом он подозревал в отравлениях поляков и сам быстро расправлялся с этими несчастными, коли они попадались навстречу. Государь был в Петергофе. Он поспешил приехать и явился пред бунтарями. Они встретили Его криками «Ура» Его слова, сказанные голосом, призванным повелевать, заглушили их крики. Они хотели говорить, но Он приказал им замолчать и, стоя в коляске, посреди толпы, велел им опуститься на колени перед церковью, Сам подал в том пример, тут же заказал панихиду по тем, кто стали жертвами народной ярости, и заставил этих бунтарей просить у Господа прощения за свои жестокости. Затем Он объехал другие кварталы города, повсюду восстанавливая порядок. Я увидала Его, когда Он проезжал мимо моих окон: гнев и боль исказили Его прекрасные черты, лицо Его разгорелось и выражало борение чувств.

Поляки были заподозрены в подстрекательстве, некоторые из них были арестованы. С частных домов сняли карантины, ночные дозоры удвоили бдительность, Арсенал оставался под охраною, и через 3 дня это событие было в Петербурге забыто. Но эпидемия все продолжалась. Едва я переселилась к дядюшке, как там четверо умерли, а двое моих людей заболели. Целыми днями мы наблюдали одну и ту же картину: один гроб следовал за другим. Грусть и какая-то тоска овладели мною, особенно со смертью некоторых знакомых мне лиц. В течение недели повальная болезнь унесла г-на и г-жу Ланских, с которыми я видалась почти ежедневно. Жертвами ее стали кн. Сергей Голицын — родственник моего мужа, гр. Ланжерон, кн. Наталья Куракина, доктор Мудров [122]. Но как описать боль, которую причинила мне внезапная смерть г-жи Шимановской! Она была из тех, кто, как и я сама, совсем не опасались эпидемии, мы не обращали на нее внимания. Отменное здоровье и веселый нрав г-жи Шимановской обещали ей, казалось, долголетие. Я проводила, можно сказать, свою жизнь с нею и с ее милою сестрою Казимирой. Живость разговора этих дам, их неизменная ко мне дружба, на которую я искренно отвечала, их любезный характер, да еще музыка, это божественное искусство, соединяющее родственные души, и отсутствие этикета, и польская беспечность, и пылкость их сердец — все привязывало меня к ним, а уверенность в том, что и я ими любима, постоянно заставляла искать их общества. В воскресенье <...>* июля г-жа Шимановская с сестрою

* Пропуск в оригинале. (Прим. публ.)

Стр. 139

были в костеле, а после приехали ко мне. Мы провели вместе время до полудня, делая планы на послезавтрашний день. Она была в прелестном расположении духа. Мы говорили и про холеру, но она была преисполнена отваги и потому говорила, что болезнь не постигнет ее. В следующий вторник она заболела, и в несколько часов безжалостная смерть похитила ее у детей, у старых родителей, у всего обожавшего ее семейства, у друзей! Нынче, когда пять лет миновало после этой потери и я взялась за перо, чтобы рассказать о ней, я все еще чувствую ту же боль, что чувствовала тогда. Я была подавлена ее кончиною, именно тогда поняла я весь ужас опустошительного бедствия. Охваченная скорбью, я не имела силы навестить опечаленное семейство и несколько дней провела дома, в окружении больных и умирающих, наблюдая на улице только покойников.

Наконец, на одиннадцатый день после кончины г-жи Шимановской, я собралась с силами и отправилась в ее дом. Приехав туда, я почувствовала такое стеснение в груди, что на лестнице мне стало дурно. Казимира и ее племянницы [123] спустились ко мне, так как я решительно не могла подняться. Они сели в мой экипаж, и мы поехали подальше от дома. Я не сумела бы описать эту первую встречу, столь горестна была она для всех нас. Казимира очень любила сестру, которая платила ей взаимностью, они так хорошо понимали одна другую, их интересы были столь схожи! Г-жа Шимановская питала к сестре нежность совершенно материнскую, называла ее своим сокровищем, меж ими установилось столь большое доверие, столь большая близость, что теряя сестру, Казимира теряла все, поэтому страдание ее было глубоко и оставило неизгладимые следы. Я не была чужда их горю. Я не пыталась их утешать, мы плакали вместе, и я думаю, что в подобном случае это единственно допустимое средство утешения. Если вид предметов, посторонних нашему горю, и светские развлечения могут на миг заставить позабыть про горе, то облегчить его могут лишь сожаления наших друзей и вместе пролитые слезы.

Итак, я оставалась в Петербурге, вела печальный счет потерям, случившимся вокруг меня, и ожидала приезда кн. Александра. Между тем, холера пожинала свою жатву повсюду и наводила такой ужас, что все теряли голову. Самое страшное действие произвела она в Новгородских военных поселениях. То ли по наущенью, то ли из упрямства отвергать все лекарские средства, то ли из страха перед карантинами, но раздражение сделалось таково, что народ взбунтовался. Вмешалась вооруженная сила, для усмирения волнений были вызваны войска. Но на приказ офицера стрелять в бунтовщиков солдаты отказались повиноваться и опустили штыки, говоря, что среди тех людей находятся их отцы и вся родня и что они не могут в них стрелять. Офицер выхватил ружье из рук какого-то солдата и выстрелил. Это решило все: в тот же миг офицер был растерзан и бунт стал всеобщим: народ и солдаты пролили много крови, убивали дворян и лекарей, чинили жестокости, достойные народа, который не забыл еще дикость и варварство, из которых едва вышел. Весть об этом ужасном событии, которое я не стану излагать, потому что мое перо слишком слабо для подобных картин и лучше о нем забыть, нежели его описывать, эта весть скоро дошла до Петербурга.

Государь послал Орлова в Старую Руссу, а Сам поскакал в Новгород (расстояние в 180 верст Он преодолел за 9 часов времени). Он явился один среди бунтовщиков, приказал остановить коляску, сбросил шинель и встал во весь рост: «Вы хотите моей крови, — произнес Он, — ну, что же, Я перед вами, стреляйте,

Стр. 140

Я приехал сюда искать смерти» (так это было мне рассказано). Ни один не шевельнулся, стыд объял их, и они успокоились. Тогда Государь велел наказать наиболее виновных, а одному взбунтовавшемуся батальону приказал идти в Петербург. Еще раз одолев революционную гидру, Он возвратился к Своему Семейству. Он оставил Государыню накануне родов. Какое мужество оставить Ее в такой момент, чтобы Самому явиться пред жестокими бунтовщиками! Какое хладнокровие среди них! Какое бесстрашие привести мятежных солдат почти ко Дворцу! Господь воздал Ему за величие Его души и ниспослал Ему радость вернуться к Государыне, счастливо разрешившейся сыном [124] (28 июля)* Все, чем перестрадало Его сердце в эти дни разлуки и в течение всех 8 месяцев <от начала восстания> было вознаграждено рожденьем Великого Князя Николая, что виделось добрым предзнаменованием.

И в самом деле, начиная с этого момента, горизонт наш прояснился. Литва была очищена, вести из Царства Польского становились более удовлетворительны, Паскевич приближался к столице Польши, все обещало близкий конец наших бедствий. Холера ослабевала, не было ни карантинов, ни возмущений, можно было свободнее ездить по стране. В Гатчине, однако, карантин не был снят, потому что там ожидали погребальный поезд Великого Князя Константина. Поезд прибыл 30 июля. Княгиня Лович лично сопровождала его. Александров — побочный сын Великого Князя, ген. Курута — начальник его штаба, мой муж, адъютанты и все состоявшие при его особе следовали за телом. Едва узнав об этом, я отправилась в Гатчину (1 августа). Другие дамы также поехали туда, чтобы отдать последний долг Августейшему усопшему, но строгий приказ заставил их вернуться обратно. Мне же повезло, и будучи подвергнута обязательному окуриванью, я была пропущена в Гатчину и подъехала ко дворцу. Въехавши во двор, я заметила адъютантов, моих сопутников по несчастию. Они поспешили к моей карете, и мы по-братски обнялись. Они послали за кн. Александром, который совсем не ожидал увидать меня. Посудите, какова была моя радость встретить его после 6 месяцев разлуки, живого и здорового, невзирая на все ужасы, окружавшие его. Но вообразите также, что испытала я, увидав у гроба всех тех, кого я привыкла видеть исполняющими приказания своего шефа с тем рвением, которое Великий Князь умел им внушать, и с тою преданностью, которой заслуживали его совершенно отеческие милости. Княгиня не принимала никого из города по причине заражения, которого все еще опасались. Но узнав, что я в Гатчине, она испросила у Государя, бывавшего у нее каждый день, позволение принять меня, изволив при этом сказать, что она не может без этого обойтись и что для меня должно сделать исключение. Я была принята. Боже мой, в какой момент я ее увидала! И в каком состоянии, и сколь сама я была опечалена! Бледная, как смерть, едва держась на ногах, она с трудом шла мне навстречу. Первую минуту мы молчали, потом она сказала: «Ну, вот, все кончено,» — и заплакала. Я разрыдалась. Она пожала мои руки: «Я знаю, что вы разделяете мое горе.» Мы говорили мало, княгиня была задумчива. Потом она сказала, что испросила у Его Величества особенное позволение принять меня: «Я должна была отказать другим, но вы!..» Она слегка коснулась последних минут Великого Князя и его печального пребывания в Витебске, рассказала, что от ее имени хотели создать бо-

* Великий Князь Николай Николаевич родился 27 июля 1831 г. (Прим. публ.)

Стр. 141

гадельню или монастырь, но она отказалась, не имея лишних средств, и что в прошении, поданном ей по этому поводу, она в первый раз прочитала свой титул: «вдова Великого Князя»! Мы лишь слегка коснулись вопроса о Польше. Сквозь немногие слова, что она проронила, видно было, сколь ранили ей сердце несчастия ее родины. Про литовцев она сказала: «Они навсегда потеряли доверие Государя, а это так много значит!» Мы сели за стол.

После завтрака княгиня предложила мне осмотреть гатчинский дворец, где сама она еще не бывала. Мы обошли каждый уголок. Это могло бы стать своего рода развлечением, если бы не масса вещей, живо ей напоминавших о Великом Князе. Входя в покои, которые он занимал в детстве, бедная княгиня терзалась самыми горькими мыслями. Колыбель, в которой ее супруг провел свои первые годы, напомнила ей всю жизнь Великого Князя. Дворец, где некогда жил Павел I, это место, свидетель игр, воспитания и первых радостей Константина, покинутое им для пребывания в Зимнем дворце, а затем в Варшаве, ныне предназначено было принять его гроб и служить убежищем его вдове! Таким образом, пережив столь много перемен, наполнив свою жизнь столькими событиями, объехав Европу и удалившись в Варшаву, навсегда отказавшись от Петербурга, ему суждено было возвратиться в Гатчину. Колыбель и гроб Великого Князя суть две крайности, которым суждено было сойтись, но сколь много событий заключали они в себе! Сколько уроков! В глубокой печали обошла бедная княгиня весь дворец, да и все мы, ее сопровождавшие, были не менее печальны. Она была очень добра ко мне, и я должна с признательностью сказать здесь, что своим приемом она совершенно загладила свою неправоту предо мною в Брестовице, о которой я с сожалением рассказала в 10 главе. Я простилась с княгинею с такою грустью, словно предвидела, то это свидание было последним. Состояние ее здоровья давало мне повод думать, что конец ее близок. И в самом деле, ей недолго оставалось влачить свое горестное существование.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы. Разбивка на главы введена для удобства публикации и не соответствует первоисточнику.
Текст приводится по источнику: «Российский архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Альманах: Вып. XIII — М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004. — 544с.; ил.
© М.: Редакция альманаха «Российский архив». 2004
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)