Дурова Н.А. Воспоминания

сборами куда-то, ласкается, ложится ко мне на руки, жмется к груди и белою шерстью своею марает мой черный фрак. И для чего ж я делаю все это: одеваюсь, досадую, тороплюсь, отталкиваю? Для того только, чтоб ехать верст за шесть или за пять, верстою ближе или дальше, в какой-нибудь дом, где я через полчаса уже чувствую себя совершенно лишнею, потому что все или играют или танцуют. Играть я не люблю, танцевать как-то не приводится, да и было бы смешно: я должна танцевать с дамою! Какая ж из них пойдет со мною охотно? И в этом случае я тоже плачу им совершенною взаимностью. Нет, нет! На балах, вечерах не в своей тарелке я.

Первая часть моих Записок вышла и, как масло, расплылась повсюду, не принеся мне • никакой прибыли, кроме нестерпимой скуки слышать, что всякий начинает и оканчивает разговор со мною не иначе, как о моих Записках; другой материи нет! Я — настоящее второе издание моих Записок, одушевленное.

Вторая часть тянется более трех месяцев; а первая давно уже красуется на столе у меня огромною грудою.

1-е генваря. Сегодня срок платить Кайданову за бумагу, кажется, более трех тысяч с половиною, а у меня, право, нет и четырехсот рублей! Что ж тут делать? Просить подождать мне кажется слишком унизительно и несправедливо. Если б он согласился взять книгами... у меня один только этот способ и есть расплатиться, предложу его. И как я в качестве должника не вправе назначать цены своей книге, то отдам ему на волю назначить самому.

мне более пяти рублей за экземпляр, и без малейшей тревоги сердца готова была отдать следующее число книг, но к счастию, дело обошлось иначе. Надобно отдать справедливость благородному С., что он не захотел пользоваться случаем получить большую половину моих книг менее нежели по четыре рубля, потому что я считала себя обязанною уступить бесспорно, за какую бы то ни было малую цену, только чтоб заплатить деньги, которым пришел срок.

С. дал Шат. по семи рублей с полтиною за экземпляр, и я так обрадовалась этой выгодной сделке, что с самым веселым видом смотрела, как брали со стола мои четыреста экземпляров и уносили вниз укладывать в сани господина Шат.

«Надеюсь, вы сделаете мне честь, пожалуете ко мне откушать!» — говорила мне одна очень любезная дама (вскоре после того, как первая часть моих Записок пошла гулять по свету). «Охотно. В котором часу вы обедаете?» «В четыре. Я пришлю за вами карету, где вы живете?» Я сказала.

Любопытные взоры всех гостей, какое-то невольное движение подойти ко мне ближе, поспешная встреча хозяйки, радушно взявшей мои руки и дружески пожавшей их, показали мне, что я желанный гость в этом доме, и вмиг рассеяли мое недоверие к себе и боязнь сделать или сказать что-нибудь невпопад.

Я осталась тут с час еще после обеда и не скучала, отвечая на расспросы дам, иногда довольно замысловатые.

комство наше этим не кончится, вы много обяжете меня, если будете приезжать чаще. Мы все так полюбили вас. У меня редко бывает большое общество. Все это, что вы сегодня видели, мои родные: у меня круг семейный». Это говорила хозяйка дома, провожая меня до дверей гостиной. Я хотела было уехать так, как уезжала пятнадцать лет тому назад, тихонько, не простясь, но постоянное внимание хрзяйки мне этого не позволило. Я уехала в той же карете, в которой приехала.

Хотела бы я знать, есть ли что-нибудь гаже и беспокойнее теперешнего извозчичьего экипажа (разумеется, дрожек); кому-то пришло в голову делать их без особливого места для кучера, и вышла простая длинная лавка, обтянутая сукном. Прежде это было не так. Наемный экипаж этот был покоен, красив и очень благородной формы; кучер сидел на приличном ему месте, а не на коленях у пассажира. Люди вечно перемудрят, выдумывать их страсть, и если не могут выдумать лучше, то начинают портить. Но остановиться на чем-нибудь хорошем — сохрани боже, надобно идти вдаль! Я поневоле обратила внимание на такую гадкую вещь, какою кажутся мне извозчичьи дрожки.

Меня застал дождь на дороге, и чтоб скорее спастись от него, я села на первые попавшиеся мне дрожки и от нечего делать всю дорогу замечала их невыгодность и несовершенство. У ворот госпожи С...вой я встала и, хотя в это самое время дождь пустился как из ведра, бодро перебежала двор. Моя приятельница едва не расшибла мне черепа в куски, поспеша распахнуть дверь, чтоб скорее впустить меня: «А...

bon jour, mon ami! Mon bon ami[i]. Где это вы были? Я посылала за вами Володю, посылала Финетту (горничная девка) — нет как нет! Нигде не могли найти вас!» «Странно, в самом деле! Не могли найти в Петербурге! Это ведь так легко!» «Ну полно, полно. Садитесь, у меня сегодня гости». «Поздравляю вас, но когда ж их нет?» «Ах, правда! Я так счастлива — у меня всегда люди!»

Я не была у госпожи С...вой с неделю. Этого отдохновения требовало здоровье мое: влажность адского жилища, где бедность и вместе ветреность заставили ее угнездиться, сильно стала действовать на мою физику: легкая боль в руке, которую я чувствовала еще дома, стала усиливаться до нестерпимости, и я постепенно теряла способность владеть ею.

В продолжение этого времени дама, присылавшая за мною карету, прислала опять звать меня на вечер: «У меня будут петь тирольцы, — писала она в записочке, — приезжайте послушать и сравнить их пение с тем, которое вы, верно, слышали в их родине, на их горах». Я приехала. На этот раз общество было гораздо многочисленнее прежнего, снова была я дорогим гостем, снова милая хозяйка сжала мои руки в своих как нельзя более дружески. Снова любопытство и внимание всех были обращены ко мне одной, и опять дамы, делавшие мне замысловатые вопросы, стали делать их и, как видно, в угодность своим приятельницам о таких уже вещах, что я была в большом затруднении как ей отвечать. Долговременная привыч-

ка говорить и поступать сообразно своей роли в свете делала для меня вопросы их и смешными и дикими вместе. Я не понимала, как могут они решиться говорить мне подобные вещи.

Получа множество лестных приглашений и ласковый выговор от хозяйки, что забыла ее и что верно не вспомнила бы, если б она не прислала за мною, я простилась и уехала. Надобно бы на этом кончить. Это было второе посещение, но как же не поверить, когда держат руку, провожают до дверей и говорят: «Позвольте нам надеяться, что вы не будете уже так забывчивы и приедете к нам, как только можете скорее».

— Что с вами, mon ami, что с вами — скажите, ради бога? — говорила госпожа С...ва, схватывая меня с испугом, как только я переступила через порог.

— Да вы целую неделю не были у меня. Я думала, вы лежите при смерти больная!

— Да вы, кажется, успеете хоть кого уложить на смертный одр, если будете так пугать при входе. Я, право, думала, что вы уже видите на лице моем все признаки смерти: с таким ужасом вы бросились ко мне.

— Да как же не грех не прийти целую неделю! Разве так делают друзья?

— Извините, никогда! Ну, да уж бог простит, вы теперь здесь, так все забыто. Расскажите ж мне, где вы были во все время? Кого видели? С кем познакомились?

— Вы пресчастливый человек, Александров! Все наперерыв хотят узнать вас, увидеть, по-

знакомиться. Как бы я желала быть на вашем месте! Ну, кто ж были еще на этом вечере?

Я сказала фамилии тех, кого могла вспомнить. С...ва многих из них знала и захвалила насмерть.

Возвратясь домой, я нашла записку. Мальчик подал ее мне с каким-то необыкновенным глупо-торжественным видом.

— А! Видно, и тебе наскучила эта розовая скала! Кто ж приходил?

— Почему ж ты думаешь, что это для покупки книг?

Я стала читать записку и с первых слов увидела, что это не о книгах:

— Ты вздор говоришь, Тихон; тут совсем не о книгах пишут.

— Эту записку привезли две дамы в карете четверней. Они велели вам приехать к ним завтра, потому что они больны и никуда не выезжают...

Я услышала хохот у дверей — это была одна из моих родственниц:

— Как вижу, mon frere[ii], красноречие Цицерона ничто против витиеватого слога вашего Тишки! Я пришла звать вас гулять в Таврический сад, пойдемте, пожалуйста, нас большая компания, и все горят нетерпением вас видеть!

— И мне должно выступить напоказ!.. Увольте, ma soeur[iii]... К тому же я не люблю гулять в Таврическом саду.

— Более чем прелесть: это рай, но я не люблю гулять в нем.

— Может быть, но ведь вы знаете пословицу, что о вкусах спорить нельзя. Впрочем, я принимаю смелость думать, что мой вкус хорош: я люблю гулять там, где ни взору, ни воле моей нет преграды.

— Вы хотите невозможного: сады не бывают открытым местом. Их всегда огораживают!

— Ну, да на этот раз дело в том, что я не пойду с вами гулять! Прощайте, ma soeur, не удерживаю вас.

Кузина ушла, а я осталась разбирать записку, привезенную в карете четверней. Белые чернилы, дурное перо, которые не знаю где выискивали и подали приезжавшей даме, были причиной, что я не могла ничего понять из написанного; и так, оставя бесплодный труд разбирать неведомые письмена, предоставила завтрашнему дню решить эту задачу.

На другой день я оставалась дома часов до четырех, но никто не появлялся. Я взглянула печально на неколебимую громаду моих розовых книг и на последний золотой, который у меня оставался, и пошла на Васильевский остров, там было у меня старинное знакомство: вдова с двумя дочерьми и двумя же сыновьями. Первый раз еще пришло мне на мысль зайти к ним — и вот я отправилась.

Переходя Исакиевский мост, я увидела множество экипажей на площади против Академии художеств. На вопрос мой «для чего этот съезд?» — отвечали, что сегодня можно смотреть картины. Я вспомнила, что еще не видала славной картины Брюллова «Последний день Помпеи» и пошла за толпой.

Не моему перу описывать красоты этой картины. Как язык мой не имел выражения для чувств, так и перо не может передать их на бумаге. Я смотрела, дивилась,? восхищалась и — молчала! Что можно сказать там, где все, что б ни сказала, будет мало?

От картины Брюллова нельзя идти в гости. Нельзя идти никуда! Лучше всего переехать Неву обратно и уйти в Летний сад.

Исполненная удивления к великому таланту славного художника, шла я задумчиво в свой обратный путь по широкой аллее Летнего сада. Визгливое восклицание: «Bon jour, mon ami», раздавшееся вплоть подле моего уха, заставило меня вздрогнуть и остановиться: это была госпожа С...ва с своим Володею. «Куда вы идете? Пойдемте с нами в Академию художеств, мы идем туда смотреть картины». «Я сейчас оттуда». «Нужды нет! Воротитесь с нами. Пожалуйста, mon ami! Soyez si bon[iv], сделайте это для меня, для вашей С...вой!»

Нечего делать! Я уступила, и на этот раз почти охотно: мне любопытно было слышать, какими именно выражениями будет она описывать несравненную картину Брюллова, и так я воротилась и пошла вместе с ними, ожидая каждую минуту, что она воскликнет: «Чудная

картина! Видели вы ее?» Но я напрасно ожидала этого; С...ва говорила во всю дорогу о параде и спрашивала меня, видела ль я его. «Не правда ли, как похож государь, наследник, все генералы, даже солдаты. Даже некоторые из зрителей чрезвычайно сходны!» Я смотрела на нее с удивлением: «Да с кем же все они сходны? Что вы такое говорите, чего я не могу понять?» «С кем? Странный вопрос! Разумеется, всякий сам с собою!» Я замолчала.

Наконец мы пришли в Академию. Тут загадка объяснилась, и я увидела, что мы с госпожою С...вою не понимали друг друга: она говорила о параде-картине[v], а я разумела парад настоящий. Прежде всего она потащила меня к своему кумиру — к этому параду и с восторгом рассказывала мне, кто именно изображен: «Вот государь! Боже мой, как живой! Вот наследник... что за ангел!..» Надобно отдать справедливость искусству художника: величавый вид государя и прекрасная фигура наследника переданы на картине с величайшею точностию; о сходстве прочих лиц я не могла судить, потому что никогда не видала их.

«Теперь пойдемте к чуду нашего века, к картине Брюллова «Последний день Помпеи», — сказала я моей приятельнице, заметя, что восторг ее перед парадом начал утихать. — Пойдемте». Вот мы перед картиною. Я опять молчу, но С...ва!.. Лучше было бы и ей тоже молчать. Молчание можно перетолковать, иногда очень выгодно для безмолвствующего.

Сегодня мне вовсе нечем заняться. Дня четыре уже прошло, как я была на вечере у гос-

пожи Р. С. Поеду к ней, а то она опять скажет, что я забыла ее.

Собачка моя более обыкновенного ласкалась ко мне и как будто не хотела расстаться со мною этого вечера. Бедное маленькое существо, жизнь твоя безрадостна теперь. В самом деле, я никуда не могу брать ее с собою: она уже не молода, не имеет прежней увертливости и вмиг попадет под колесо. «Подожди, Амур, — говорила я, гладя белую шелковистую шерсть его, — подожди, друг мой верный, кончится когда-нибудь невзгода наша, и мы возвратимся на цветущие луга свои, где ты опять будешь бегать вволю». Оконча утешительную речь своей собачке и поцеловав ее по обыкновению, я поехала провесть вечер у госпожи Р. С.

— Здравствуйте! Садитесь. Сюда не угодно ли, на диван.

Я села, немного удивленная тем, что меня уже не берут за обе руки, не пожимают их, не видно радостной улыбки на хорошеньком личике моей хозяйки. С минуту она искала, что сказать:

Но думала: кажется, в первые два посещения ни о чем так мало не заботились, как о моих делах и хлопотах: находились материи веселее и занимательнее. Между тем приехало

несколько гостей, знакомых уже мне. Они поклонились вежливо, ласково, сказали со мною несколько слов и сели за карты, хозяйка тоже стала играть, и от той минуты я совершенно исчезла из глаз и памяти ее: она совсем забыла обо мне.

К дверям залы я подошла одна. Не слышно слов: «Не забывайте нас так надолго». У подъезда нет кареты, готовой отвезти меня, — я должна была уйти пешком. Что же это значит? Четыре дня только прошли от того вечера, как мною так дорожили! Что могло сделаться в эти четыре дня?

Теперь я уже знаю, что значит и что могло сделаться, но тогда долго ломала голову, чтоб разгадать перемену в обращении госпожи Р. С. и ее знакомых. Наконец, приписав все это мимолетному капризу, решилась, однако же, не подвергаться ему более и оставить знакомство госпожи Р. С. Так кончилось третье посещение дома Р. С., но для чего ж оно было сделано!

«Сегодня жду вас обедать, — писала мне молодая Т...екая. — Вечером у меня будут гости, и в том числе госпожа Б., дама известная умом и любезностию обращения. Советую вам познакомиться с нею тем более, что она сама интересуется знакомством вашим».

Т...екая не увеличивала: госпожа Б. самая любезная женщина, какую я когда-либо знала. Пройду в молчании знакомство с нею — оно осталось одним из лучших. Меня приняли без восторга в первый раз, но и не провожали холодно в третий, всегда я была принимаема тут одинаково — ласково и вежливо.

Ко мне приехала родственница госпожи Н. Н.: «Я уже приезжала за вами, monsieur

Александров. Родственница моя не дала мне покоя: поезжайте, отыщите где хотите Александрова и привезите его ко мне. Скажите, что я горю нетерпением узнать его, что я поехала б к нему сама, но что я больна. Скажите ему это и приезжайте вместе с ним непременно! Теперь позвольте мне надеяться, что я не уеду одна?»

Как отказаться от подобного приглашения! Сверх того, самой чрезвычайно хотелось познакомиться с этой дамой. Я знала хорошо брата ее. И так я поехала к ней в ту же минуту.

Дама, еще молодая и довольно приятной наружности, встретила меня с самою любезною вежливостью. «Я с таким удовольствием, — стала она говорить, — читала ваши Записки, с таким участием во все входила, мне казалось, что я сама была везде с вами и чувствовала то же, что и вы!» Я отвечала, как должно было отвечать на такое обязательное начало.

В этот день я не могла остаться обедать у госпожи Н. Н., и так она взяла с меня слово, что я приеду к ней в воскресенье. «Я пришлю за вами карету, — говорила она, — и вы сделаете мне удовольствие, привезете с собою несколько экземпляров ваших книг. У меня просили их».

До воскресенья ничего замечательного не случилось, исключая, что я вынуждена была сама предложить господину Гл...ву купить у меня несколько экземпляров моих книг, потому что мой последний золотой давно уже превратился в мелкую монету, а из нее в ничто. К счастию, Гл...в взял двадцать экземпляров и прислал мне деньги.

В воскресенье я отправилась к госпоже Н. Н., но ее не было дома; однако ж она скоро приехала, извинилась передо мною, говоря, что худо разочла время, полагая, что воротится скорее. «Cядемте стол. Сегодня мы обедаем одни. На днях приезжайте ко мне, я познакомлю вас со многими из моих друзей, — они все очень интересуются вами. Впрочем, я думаю, что сегодня вечером у меня будут некоторые, останьтесь у меня до вечера». Я приняла предложение, потому что до вечера оставалось уже не более двух часов — так поздно мы обедали.

Послеобеденное время пролетело очень скоро. Разговор госпожи Н. Н. был довольно жив и остроумен, а простое, непринужденное обращение ее мне чрезвычайно нравилось; оно, так сказать, развязывало мне руки и давало свободу говорить и поступать, как я привыкла; сверх того, еще оно .очаровывало меня сходством своим с обращением наших полковых дам, любезнейших из всех прочих сословий дамских.

Вечером приехало много гостей. Милая хозяйка познакомила меня со всеми и обращалась со мною в продолжение всего вечера с самым лестным отличием.

«Приезжайте ко мне в четверг, приедете?» — спрашивала госпожа Н. Н., прощаясь со мною у дверей залы. «Приеду». «Смотрите же, непременно приезжайте. Я буду ждать в четыре часа».

Что за лживый человек этот Л.! По крайности час кривлялся он, щурился, хмурился, вертел головою, улыбался, ухмылялся и облизывался, пока, наконец, решился сказать цену, какую дает мне за все мои книги. Признаюсь, было отчего кривляться! При всей его бессове-

стности это были, однако ж, корчи совести. Он предложил мне по рублю за экземпляр.

Итак, вот блистательный успех! Вот быстрый расход моей книги! Дурна она! Дурна! Хорошие книги не залеживаются.

Настал четверг. Я поехала к госпоже Н. Н. Вхожу — зала пуста: обыкновенно тут сидела молоденькая калмычка за пяльцами, — теперь ее нет; нет и француженки-компаньонки; нет молодой англичанки-надзирательницы. Прохожу в гостиную — нет никого! В кабинет — пусто и там! Возвращаюсь в зал, смотрю на часы — условное время: ровно четыре! Что ж сделалось с обитателями гостеприимного дома этого? Куда все они девались? Я ушла опять в кабинет, села в кресла против нескольких семейных портретов и рассматривала их красивые черты: вот бабушка госпожи Н. Н., блиставшая некогда редкою красотою; вот мать ее, тоже красавица; вот отец ее, который считался одним из первых красавцев в государстве; какие прекрасные лица! Непостижима природа в своих изменениях: как странны переходы ее от красоты к безобразию! И за что, например, вот этим трем особам дано красоты чересчур! Отрасли их: одна просто приятная наружность, но в которой ни одной черты нельзя назвать прекрасною; бесчисленному множеству людей дает лица дурные, ужасные, до отвратительное™ безобразные! Чем же те заслужили красоту? Чем эти навлекли на себя несчастие быть страшилищами? С целью делает это общая мать наша природа? По капризу? Случайность то или какая-нибудь отдаленная причина такого различия? Кто разгадает ни для кого не постижимое, никем не разгаданное?

Размышления мои были прерваны приходом дамы, заведывающей всею внутреннею экономиею в доме госпожи Н. Н.

«Ах, вы здесь? Я и не слыхала, когда вы приехали».

Я спросила ее, где госпожа Н. Н. «Поехала к княгине С., своей кузине. Она отъезжает на той неделе в Москву, так госпожа Н. Н. хотела сделать ей какие-то поручения. Однако ж она воротится домой к обеду: она сказала, что обедает дома».

Я вышла опять в залу. Дама, говорившая со мною, ушла заниматься хозяйственными распоряжениями! На часах было уже пять. Не знаю, кто из нас смешнее: я ли с своею точностию являться именно в те часы, которые мне назначат, или госпожа Н. Н. с своею привычкою худо рассчитывать время? Я хотела было уйти, но вспомнив ласковое обращение госпожи Н. Н., не решилась сделать этого. Это еще не беда, что я должна подождать ее час лишний. Но вот уже и шесть, а хозяйки дома все еще нет! Экономка ее уходила, приходила и опять уходила. Для чего же я не ушла? Как можно! Я опять ушла в кабинет и опять уселась против портретов. Но вот наконец слышен шум на лестнице, в прихожей все зашевелилось, все пришло в движение. Я, однако ж, решилась ждать прихода хозяйки там, где была. Идут через зал, но это походка не дамы; это мужчина, и сверх того не один: двое молодых людей входят в кабинет, с любопытством устремляют на меня глаза и, наконец, кланяются, спрашивая: «Конечно, госпожи Н. Н. нет еще дома?» — «Нет, она еще не приехала».

лась и остановилась у подъезда. Наконец мы дождались госпожи дома. Вот она приехала, вот взошла на лестницу; входит в зал, видит меня и двух иностранцев, ее знакомых; она слегка кивает мне головою, говорит наскоро: «Здравствуйте!» и оборачивается к иностранцам — этим двум молодым людям, только что пришедшим перед ее приездом: «Pardon, messieurs, я заставила вас ждать, mais j'ai ete si affairee се matin; давно вы здесь? II me semble, que le temps, n'est pas encore si... Еще не поздно! Six heures et demi![vi] Мисс! прикажите давать на стол!» Сказав это, она прошла проворно в свой кабинет, оттуда в спальню и затворила за собою дверь.

Я стояла в изумлении: та ли это женщина, которая не могла успокоиться, пока не отыскала меня, которая так мило, так дружески обращалась со мною дня два тому назад? Подожду; может быть, она в самом деле слишком affairee[vii].

Пока я рассуждала сама с собою, стоя в зале на том же месте, на котором госпожа Н. Н. остановила меня своим быстрым кивком головы и мимолетным «здравствуйте», как заклинанием, она возвратилась и, ни на минуту не обращая ко мне своего внимания, занялась самым веселым и одушевленным разговором с двумя иностранцами. Сели за стол. Госпожа Н. Н. сказала мне: «Садитесь!» и указала рукою место близ одного из иностранцев, которых усадила обоих подле себя, одного с

правой, другого с левой стороны, как гениев злого и доброго; и во весь обед неумолкно говорила с ними о театре, музыке, городских происшествиях, отъезде, приезде своих знакомых, кто у нее был и кто будет еще, где она была и куда еще намеревается ехать. Одним словом, это был гремящий ручей, который не переставал греметь и катиться в продолжение и до конца обеда.

Я уже не могла обманываться и видела, что меня считают наравне с теми, которые званием своим у госпожи Н. Н. осуждены сидеть за столом ее безмолвно. С ними не говорят потому, что они не разумеют ни материи, о которой говорят, ни языка, который принят в свете для всех возможных разговоров. Но по какому ж чуду стала я вдруг на одну доску с ними в мнении госпожи Н. Н.? с чего взяла она, что я не пойму ее жалкого пустословия? Напротив, я столько поняла его, что добровольно не взяла б в нем участия. Отчего же такое поспешное и совершенное разочарование? Не она ль сама говорила, что не имела покоя, пока не отыскала меня? Этому прошла только неделя, если не ошибаюсь! Что ж сделалось в благовонном уме госпожи Н. Н. в такое короткое время?

Тотчас после обеда я могла уйти беспрепятственно, мною никто не занялся. Госпожа Н. Н. прошла в кабинет с обоими иностранцами, беспрестанно говоря с ними и беспрестанно оборачивая голову то направо, то налево, то есть то к тому, то к другому. Я ушла домой. Так кончилось мое третие посещение обязательной госпожи Н. Н.

«Смею ли надеяться, что и вы будете в числе гостей моих, Александр Андреевич?» — го-

ворил мне вежливый Е...а, когда карета его остановилась у ворот моей квартиры. Мы вместе были у одной ученой дамы, вместе вышли от нее, и, как на ту пору шел сильный дождь, то он и предложил мне доехать домой с ним в карете.

«В четверг ожидаю вас», — сказал он, кланяясь из окна кареты, которая поворачивала уже в обратный путь.

Четверг, — думала я, всходя на лестницу своей квартиры, — опять четверг! День этот не совсем счастлив для меня, для меня он превращается в понедельник. Но неужели на Е...а тоже найдет какая-нибудь дурь? Ведь он мужчина. <неразборчиво>, кажется.

Сегодня с утра идет мелкий дождь, чуть видный, но тем не менее успешный; улицы полны грязи, воздух холоден и сыр. Вечером я поехала к госпоже С...вой, которая-таки поставила на своем, взяла с меня слово проводить у нее всякий день, вечер или утро, что могу. Сколько я ни противилась, сколько ни спорила против такой несносной обязанности, кончила тем, что согласилась, и вот теперь, как будто дежурный по караулам, отправляюсь каждый вечер на главный пикет, «в Моховую».

Подъезжая уже к воротам госпожи С...вой, услышала я необычайный визг маленькой собаки, щенка. Я велела остановиться, встала с дрожек и пошла на голос. Близ забора стояла телега, и под колесом ее лежал щенок легавой породы, измокший, дрожащий, жестоко избитый. Он тщетно старался высвободиться из-под тяжести, его придавившей, трепетался лапками и визжал во весь голос. Я освободила бед-

ное животное, одна лапка у него вспухла, видно, от удара палкою. От ласк моих он перестал визжать, я укрыла его шинелью и с этою добычею приехала к своей приятельнице, и пока я сидела у нее, приемыш мой спал крепким сном. Теперь он живет у меня, и будет, кажется, прекрасная собака.

Когда первая часть моих Записок пошла гулять по свету, то я смертельно боялась насмешливой критики наших журналистов, но сверх ожидания и даже сверх заслуг, главные из них отозвались об ней не только снисходительно, но даже и очень хорошо. Как бы это лестно было моему самолюбию, как бы радовало меня, если б эти тяжелые девятьсот экземпляров не ломили под собою стола моего, не служили видимым опровержением всех похвал и ничем неопровергаемым доказательством, что книга моя дурна.

Сегодня я прочитала, что в Записках моих много галлицизмов[viii]. Это легко может быть, потому что я не имею понятия, что такое галлицизм. Обвиняют издателя, почему не исправил их? Не мог! Решительно не мог, не имел на это ни права, ни власти. Издатель при жизни автора ни господин, ни хозяин издаваемого сочинения и должен соображаться с волею настоящего властелина его. Я не только что поставила непременным условием моему родственнику ничего не исправлять в моих Записках, но еще и неусыпно стерегла, чтоб этого не случилось.

Итак, все, что в них есть хорошего — мое и дурного — тоже мое. В них нет ни одного слова чужого, то есть не собственно моего. Этот же критик говорит, что описание моих походов

очень скучно, монотонно, что никому нет надобности до них и что они не заслуживают быть читаны. Может быть, он и прав, но где ж набраться восторженных сцен на целые десять лет? Ведь сказал же кто-то, что всякая жаркая сцена, если продолжительна, делается смешна. И, наконец, все-таки он же называет титул моей книги водевильным! В этом последнем я не только что от души согласна с ним, но еще и обязана сказать, что в этом некого винить, кроме самой меня. Хотя титул этот придуман не мною, но я вместо того, чтоб найти его водевильным, напротив, очень восхитилась им и думала: вот теперь-то моя книга, с таким заманчивым названием, вмиг разлетится во все концы России!

Четверг. Дом недавнего знакомца моего, господина Е...а, грустно-великолепен; правда, что все в нем дышит вкусом и богатством, но и все так мертво, смотрит таким унылым одиночеством. В этих обширных, чистых, светлых комнатах нет главного — нет жизни! Глубокое молчание в них нарушается только изредка шелестом шагов задумчиво проходящего через них хозяина их. Окна закрыты почти всегда белыми шторами; никакой голос не вскрикнет в них радостно; ничьи шаги не раздадутся в них быстро и проворно; ни одна пылинка не поднимется с полу от чьего-нибудь дыхания.

Как можно осудить себя на такую тоску, томительную тоску одинокой жизни, и осудить добровольно!..

Все внимание радушного хозяина было обращено исключительно ко мне. Я нашла много удовольствия в его разговоре, исполненном ума и остроты, и мне очень лестно было заметить,

что, несмотря на неусыпное старание занять и угостить всех своих посетителей, а особливо посетительниц, он поминутно обращался ко мне или с вопросом вежливым, или предложением обязательным.

В час за полночь общество разъехалось по домам; учтивый Е...а проводил всех до лестницы и, прощаясь со мною, убедительно просил продолжать наше знакомство, которое, говорил он, ставит себе за великую честь.

Во второе посещение я была принята радостно и учтиво; разговор наш был оживлен, скучных интервалов молчания не было, со мною говорили как с человеком, в котором предполагают много ума. Очарованная пленительным обращением моего нового знакомца, я простилась с ним и отправилась к госпоже С...вой похвалиться приобретением такого завидного знакомства.

— Что уж и говорить, mon ami, — сказала она со вздохом, выслушав описание богатого дома, блистательного вечера и внимательного обращения господина Е...а, — что и говорить! Счастливее вас мудрено быть. Только вы сами не знаете цены себе, не знаете прав своих и поступаете не так, как могли бы поступать, как бы должно было и как было бы выгоднее для вас несравненно.

— Это что значит? Вы пустились в рассуждения, мой добрый друг! Что с вами? Отчего вы не в своем обыкновенном расположении духа?

— Мне скучно! Кажется, я должна буду расстаться с Петербургом: сына моего не принимают здесь, — нет ваканций, впрочем, буду просить, может быть, еще переменят. Но что

до вас, то я всегда то думала, что теперь сказала: на вашем месте я одевалась бы иначе, я не надевала бы ни сюртука, ни фрака. Я расхохоталась.

— Ну, это в самом деле нешуточное обстоятельство, и стоит того важного вида, с каким вы объявили мне его! Что ж бы носили вы, если б были мною или на моем месте, как говорите вы, в чем ходили б вы?

— В венгерке! Этот воинственный наряд очень шел бы к вам и давал бы какой-то необыкновенный вид!.. А теперь, что в вашем сюртуке, между столькими дюжинами сюртуков, всякий примет вас за мужчину!

— Вот на это я уже не согласен! На это последнее я нисколько не похож. Вспомните, что у меня Георгий. Нет, нет, от последнего сравнения прошу уволить!

— Послушайте, mon ami, я сегодня в дурном нраве и очень расположена говорить ту правду, которая колет глаза. Хотите вы ее выслушать от меня?

— Сделайте милость! Хоть для редкости. Это будет отдохновением от тех похвал, которые роем излетают из уст ваших и роем носятся вокруг каждого из ваших знакомых.

— Ну хорошо! Слушайте же, надеюсь, не будете более укорять, что похвалою, как мечом, рассекаю каждого на части. Слушайте, да прежде положите шляпу, вы вечно наготове. бежать.

ный вид, что было почти невозможно, потому что приступ к объяснению моей доброй и что-то не на шутку расходившейся приятельницы казался мне удивительно как похож на увещание, которое Сганарель делает Дон Жуану[ix] и на которое тот отвечает: О, le beau raisonnement!..[x] Я боялась, чтоб и мне не пришлось того же подумать, если уже не сказать. Однако ж я села на стул и приготовилась терпеливо слушать.

— Ничто не обличает в вас, — начала говорить госпожа С...ва, — той энергии, которая таится в душе. В виде вашем нет ничего похожего...

Стукнула дверь, и у меня отлегло от сердца. Как я рада была, что пришедшие гости помешали продолжению этого смешно-торжественного рассказа или, лучше сказать, разбора моих недостатков. Я встала со стула, на котором сидела как wcezorowanego[xi].

— Прощайте, mon ami! Надеюсь, глаза мои до завтра никуда не денутся, и завтра они будут гoтовы нa жepтву вaшим обличениям; я прийду вечером.

— Нет, нет! Ради бога, не уходите! Теперь все уже прошло. Ведь я сказала вам, что была в дурном нраве, и в этом состоянии мы обыкновенно смотрим на вещи неблагоприятно и видим их не такими, как они в самом деле, но такими, как показываются нам сквозь тот мрак, который на ту пору затемняет свет ума нашего.

[i] Bon jour, mon ami! Mon bon ami. (франц.) — Здравствуй, мой друг! Мой добрый друг!

[ii] Mon frere (франц.) — мой брат.

[iii] Ma soeur (франц.) — моя сестра.

[iv] Soyez si bon (франц.) — будьте так добры.

[v] Стр. 274 — парад-картина — «Парад на Царицыном лугу», картина Г. Г. Чернецова (1837).

[vi] Извините, господа, но я была так занята сегодня утром. Мне кажется, что время еще не так... Шесть часов с половиной!

[vii] affairee (франц.) — занята.

[viii] Стр. 284 — галлицизмы — слова и обороты, вошедшие в русский язык из французского.

[ix] Стр. 288 — Сганарель, Дон Жуан — герои комедий Мольера (1622-1673).

[x] О, le beau raisonnement! (франц.) — о, прекрасное рассуждение!

[xi] Wcezorowanego (польск.) — зачарованная.

Текст приводится по издвнию: Н.А. Дурова, «Записки кавалерист-девицы»
Калининград, ГИПП «Янтарный сказ», 1999
© Б.В. Смиренский. Вступительная статья, примечания, 1985