Оглавление

Глава XIX

Поселившись в нанятом доме, я скоро убедилась, что покупать его не было никакой выгоды. Дела мои шли очень тихо; я была совершенно довольна своим домашним обиходом и два раза в неделю являлась ко двору.

Однажды вечером мы собрались в кружок в ожидании прихода императрицы. Разговаривая меж собой, мы мимоходом коснулись вопроса о предназначении человеческой жизни. Кто-то заметил, что счастье служит уделом одних, другие, напротив, по-видимому, рождены для постоянной борьбы с препятствиями и неудачами. Я подтвердила истину этого замечания, в котором убеждали меня многие случаи: «Я по собственному опыту знакома с гением зла, преследующего свои жертвы повсюду, на суше и на воде. Чтобы дополнить мои несчастья, остается только сгореть моему дому».

Странное предчувствие: в тот же самый вечер, когда я возвратилась домой, получила письмо из Москвы, от своего управляющего в селе Троицком. Он извещал меня, что работники, окончив постройку моего дома, по неосторожности забыли в одной комнате горящие дрова. От них перешло пламя к строевому лесу и произошел пожар, превративший все здание в кучу пепла.

Относительно моей племянницы Полянской князь Потемкин обещал исполнить просьбу. В то же время он советовал мне не откладывать дальше покупку дома, иначе императрица, заметил он, может подумать, что я отказываюсь от ее предложения, чтобы не оставаться в Петербурге. Поэтому я отправилась посмотреть дом недавно умершего придворного банкира Фредрихса и заключила купчую с его вдовой за тридцать тысяч рублей.

Когда я доложила о том императрице, она заметила, что ее кабинету уже давно приказано заплатить за дом, чего бы он ни стоил. И надобно отдать ей в этом случае справедливость: узнав, что я далеко не сполна воспользовалась ее щедростью, она тут же спросила, отчего я предпочла такой дешевый дом дворцу герцогини Курляндской, который Екатерина сама назначила и рекомендовала мне. Опасаясь, чтобы моя деликатность не была принята за жеманность, я отвечала, что дом я выбрала на Английской набережной, где родилась; а так как только государыня может дать цену моему существованию, я хотела соединить идею ее милости с самим местом моего рождения — это и было главным побуждением моего выбора.

В настоящем случае я очень глупо распорядилась своим бескорыстием. Купленный мной дом был вовсе не меблирован, и, хотя я сократила расходы государыни почти наполовину, не сказав ни слова, я вынуждена была за собственный счет купить мебель. Как ни была она проста и экономична, мне пришлось все же занять три тысячи рублей. Впрочем, я дала себе слово (к сожалению, не сдержала этого слова) в последний раз действовать таким простаком и слушаться больше рассудка, а не языка.

Любовник Ланской был холодно вежлив со мной; может быть, потому, что я со своей стороны не вызывала его на особое расположение. Впрочем, он оказывал мне обычное внимание, очевидно, под влиянием внушений самой императрицы. Когда граф Андрей Шувалов возвратился в Петербург, он сразу сделался нахлебником молодого любимца и не упускал ни одного случая излить на меня желчь своей злости.

Со стороны князя Потемкина я всегда пользовалась добротой и уважением. Вскоре после устройства моего дома он известил меня, что императрица, услышавшая о моих долгах, желает не только освободить меня от них, но и предупредить мои нужды на будущее время: она хотела бы вновь выстроить и отделать мой московский дом. Я убедительно просила Потемкина отклонить намерение Екатерины и лучше вспомнить о моем желании относительно моей племянницы Полянской. Мне совестно смотреть на нее, добавила я, после 1762 года, изменившего ее судьбу под моим влиянием, и этого тягостного чувства не искупят все сокровища императрицы.

До 24 ноября это дело оставалось нерешенным; в этот день Екатерина была именинницей. После придворного бала, данного по этому случаю, я против обыкновения провела остаток вечера вне комнат самой государыни. Увидев адъютанта князя Потемкина, я попросила его сходить и сказать своему генералу, что не выйду из дворца до тех пор, пока тот не исполнит своего обещания, не пришлет мне копию указа, который включит мою племянницу в число фрейлин.

Остававшиеся со мной в одной комнате были очень удивлены, что я после общего разъезда не трогалась с места. Они догадывались о причине и результатах моих ожиданий, и я выиграла дело, столь близкое моему сердцу, хотя и потеряла обещанную уплату долгов и постройку дома в Москве. При этом я еще раз могу назвать себя дурой.

Спустя добрый час тот же адъютант возвратился с копией в руке и прочитал мне приказание возвести молодую Полянскую в достоинство фрейлины. Я побежала с этой новостью к сестре, которая ужинала в этот вечер у графа Воронцова; она была в полном восторге от нового назначения, дававшего ее дочери положение и вес в свете.

В следующем месяце был дан новый придворный пир, не помню, по какому обстоятельству Императрица, обходя общество, перемолвилась несколькими словами с некоторыми статс-дамами и иностранными министрами, а потом, обратившись ко мне, сказала: «У меня есть до вас, княгиня, особое дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем». Затем она оставила меня и снова заговорила с посланниками на другой стороне залы. Потом вдруг, остановившись в небольшом кругу посреди комнаты, она подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась. И если бы я упала прямо с облаков, то менее удивилась бы, чем в ту минуту: императрица предложила мне место директора Академии искусств и наук.

Мое безмолвие (я не могла поначалу ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.

«Нет, государыня, — сказала я наконец, — не по моим силам эта обязанность. Если вы шутите, то я могла бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унизить ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступив в такую должность, для которой я вовсе не гожусь».

Императрица, желая убедить меня, приняла мой отказ за выражение не совсем искренней привязанности к ней. Я думаю, каждый, кто подходил к Екатерине, чувствовал влияние ее неотразимого красноречия и ловкости, когда она хотела овладеть волей и умом известного лица.

Со мной ей не было надобности употреблять эти средства. Вследствие моей непоколебимой преданности я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моего собственного долга. В настоящем случае она напрасно расточала свое искусство. «Назначьте меня, — отвечала я, — директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу». — «Ну вот, вы начали и сами шутить, — возразила императрица, — обрекая себя на такое смешное дело».

«Вы, государыня, хорошо знаете мой характер, и при всем том вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек дает достоинство своему месту, и если бы я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, что я не занималась мытьем белья, но ошибки, следствие моего невежества в этом деле нисколько не повредили бы вам. Напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который был бы вреден сам по себе и подрывал доверие к государыне, определившей его».

Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои. «Тем хуже, — сказала я, — для тех, которые так мало уважали себя, принимая обязанности выше своих сил».

Взоры всего собрания обратились к нам.

«Хорошо, хорошо, сказала Екатерина, — оставим вопрос как он есть. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я не могу сделать».

Этот разговор бросил меня почти в лихорадку, и на лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа с бесконечным самодовольством, как я заметила, подумала, что между нами произошло что-нибудь очень неприятное.

Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдерживать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел разговор с Екатериной. «Вы видите, — сказала я, — мое необыкновенное волнение, и виной тому единственно доброта и расположение ко мне государыни».

Я пламенно желала поскорей уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще сильней выразить причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое и более хладнокровного монарха, нежели Екатерина, могло бы оскорбить. Я сказала ей прямо, что жизнь государыни может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей никогда не кончится, что по самой своей природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук. По недостатку своего образования я никогда не искала ученых отличий, хотя в Риме предоставлялся мне случай купить его за несколько дукатов. Было около полуночи, когда я окончила свое письмо; посылать его императрице было уже поздно. Но горя нетерпением как можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не была, и приказала доложить ему о себе; а если он в постели, то разбудить его.

Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что было в этот вечер между мной и императрицей. «Я уже слышал об этом от государыни, — сказал он, — и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции». — «Но ведь это невозможно, — возразила я. — Каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь. Прочитайте его, князь, а потом я запечатаю и вручу его вам. Вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется».

Князь Потемкин, пробежав письмо глазами, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.

«Успокойтесь, княгиня, — сказал он, — и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне, в этом никто не сомневается. Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал ее мысль и на который она твердо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага — напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашим интересам. Кроме того, должен добавить, что императрица, определяя вас на это место, имеет в виду удержать вас в Петербурге и тем самым иметь случай чаще видеться с вами. Говоря правду, ведь она утомлена этим сборищем дураков, которые ее вечно окружают».

Мой гнев, редко когда продолжительный, и тут почти прошел. Я согласилась написать более умеренное письмо, которое я хотела послать со своим слугой, чтобы передать его государыне через одного из ее придворных лакеев, как только она встанет поутру. В заключение я умоляла князя употребить все свое влияние, чтобы разубедить императрицу в таком беспримерном и странном назначении.

Приехав домой, я села за другое письмо и, несмотря на раздраженное состояние, кончила его в том же платье, которое надела с утра для придворного бала. В семь часов письмо было отправлено, и я получила на него ответ. Заметив о моем раннем пробуждении, императрица наговорила мне очень много лестных и обязательных фраз, но ни одного слова об отказе, который она, очевидно, сочла не заслуживающим никакого внимания.

В конце того же дня я получила письмо от графа Безбородко и копию указа, уже переданного Сенату и определившего меня директором Академии наук. В силу того же указа была упразднена прежняя комиссия с общего согласия всех профессоров, недовольных дурным управлением последнего директора, Домашнева.

Окончательно сбитая с толку, я приказала запереть дверь и никого не принимать. Сама начала расхаживать по комнатам, обдумывая все трудности вновь возложенной на меня обязанности. Между другими последствиями, по всей вероятности, она должна породить многие недоразумения между мной и императрицей. В письме Безбородко заключались следующие строчки: «Ее Величество приказали мне известить вас, что вы можете свободно являться, утром или вечером, для совещаний с государыней о делах вашего управления: она всегда готова устранить всякое затруднение на пути вашей деятельности».

Таким образом, я очутилась в положении вьючного животного, запряженного в непривычное ярмо, без всякого определенного руководства моих трудов, даже без комиссии, которая, на первый случай могла быть полезной, сообщив мне первоначальный толчок.

Первым моим делом после этого назначения была отсылка копии указа в Академию. Я хотела, чтобы комиссия еще два дня заседала и немедленно довела до моего сведения отчет о различных отраслях академической деятельности, о состоянии типографии вместе с именами библиотекарей и смотрителей разных кабинетов, чтобы начальники каждого отделения представили мне на другой день рапорт о своих должностях и обо всем, что подлежит их управлению. В то же время я просила комиссию сообщить мне все, что она считает наиболее важным относительно обязанностей директора. Прежде чем приступить к своей должности, мне необходимо было составить хотя бы общее понятие о ней. В заключение я уверила почтенных членов академии в полном моем уважении к их ученому обществу, столь отличному по своим заслугам.

Действуя таким образом, я думала с самого начала избежать всякого повода ко взаимному неудовольствию и зависти ученых академиков.

На другое утро я присутствовала при туалете императрицы, когда обыкновенно собирались ее секретари и начальники различных управлений для выслушивания приказаний. С удивлением я увидела между ними Домашнева; он предложил мне свои услуги, желая познакомить с делами моей новой обязанности. Меня изумила дерзость этого человека, но я вежливо отвечала ему, что главным моим правилом будет сбережение интересов и доверия академии, а чтобы действовать беспристрастно, я должна в наградах и отличиях руководствоваться единственно истинными заслугами. Что же касается всего другого, заметила я, то неопытность заставляет меня обратиться за советами к самой государыне, которая так великодушно обещала помочь мне.

Когда я говорила с Домашневым, императрица приоткрыла дверь, но, заметив нас, тотчас же захлопнула ее и позвонила в колокольчик своему дежурному слуге. Тот пригласил меня в кабинет Екатерины.

«Очень рада вас видеть, княгиня, — сказала императрица. — Но скажите, пожалуйста, о чем говорил вам это животное — Домашнев?».

«Он давал мне некоторые наставления по академии. Хотя бескорыстие мое в кругу новой деятельности, кажется, не нуждается в его уроках, относительно ученых достоинств могу и проиграть в сравнении с его опытностью. Не знаю, государыня, благодарить ли вас за такое лестное мнение обо мне или, напротив, жалеть за такое неслыханное и странное назначение женщины директором ученого общества».

Императрица уверяла, что она не только вполне довольна своим выбором, но гордится им.

«Да, все это очень лестно, мадам, — сказала я. — Но труд — направлять слепую волю — скоро наскучит вам».

«Перестаньте, пожалуйста, — возразила она, — смотреть на это дело с такой смешной точки зрения и не говорите мне больше об этом».

Оставив царский кабинет, я встретилась с придворным маршалом, которому императрица приказала позвать меня на ее домашний обед. С этого дня меня всегда просили являться без церемоний. Разумеется, при всей своей неограниченной свободе я больше сообразовалась с собственными наклонностями и приличиями, нежели с добрым желанием государыни.

После того начались поздравления с царской милостью и вниманием. Некоторые, впрочем, из моих знакомых, знавших, что я вовсе не радовалась такому непредвиденному отличию, удержались от комплиментов, которые еще больше приводили меня в замешательство. Это назначение возбудило зависть, потому что такой почетный пост считали совсем не свойственным лицу, отнюдь не подготовленному для дворцовой политики.

На третий день после моего назначения, в воскресенье, посетили меня профессора, инспектора и другие чиновники академии. Я обещала явиться на следующий день в академию и предупредила их, что во всех случаях, когда они захотят переговорить со мной о делах, дверь моего дома всегда радушно открыта для них.

Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов с величайшим желанием выбраться на свет из сплетений этого непроходимого лабиринта. Я наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, даже самой ничтожной ошибки.

Я также решила познакомиться с лучшими членами академии и на другое утро, прежде чем явилась туда, заехала к знаменитому Эйлеру. Он знал меня уже давно и всегда был добр и почтителен ко мне. Недовольный поведением Домашнева, он отдалился от академии и посещал ее только для того, чтобы единодушно с другими академиками противостоять гибельным распоряжениям директора, о чем не один раз доходили письменные жалобы до Екатерины.

Этот ученый, без сомнения, был одним из величайших математиков своего века. Кроме того, он был хорошо образован по каждой отрасли наук. Его умственные силы и неутомимая деятельность были так велики, что он даже после потери зрения не оставил свои обычные труды. С помощью Фусса, мужа своей внучки, читавшего ему и писавшего под его диктовку, он подготовил множество материалов, которые долго обогащали академические издания даже после его смерти.

Я попросила Эйлера проводить меня в академию, чтобы под его руководством представиться в первый раз ученому собранию, обещав никогда не беспокоить его подобной просьбой в иных случаях. Знаменитый математик, кажется, охотно принял мое предложение и в сопровождении своего сына, непременного секретаря, и внука, водившего славного слепца, в моей карете отправился в академию.

Войдя в залу, я обратилась к обществу профессоров и членов академии, извинилась за свое невежество, но засвидетельствовала высокое уважение к науке. Присутствие Эйлера, сказала я, показавшего мне путь в академию, надеюсь, может служить торжественным тому ручательством.

После этой коротенькой речи я села в кресло, заметив, что Штелин, так называемый профессор аллегории, поместился около меня. Этот господин, ученые притязания которого, может быть, не превышали его чина, получил это необычное звание в царствование Петра III, a вместе с тем чин статского советника, который равнялся генерал-майору и, по его мнению, давал ему неоспоримое первенство между прочими членами академии. Обернувшись к Эйлеру, я сказала: «Садитесь, милостивый государь, где хотите; на какой бы стул вы ни сели, он всегда будет первый».

Эта импровизированная дань уважения его талантам вызвала всеобщий восторг и одобрение. Не было ни одного профессора (за исключением «аллегорического»), который бы не сочувствовал моему отзыву и со слезами на глазах не признавал заслуг и первенства этого почтенного ученого.

Из академической залы я прошла в канцелярию, где мне был подан список всех экономических дел заведения.

Чиновники были на своих местах. Я заметила им, что за стенами академии носится слух о великих беспорядках при последнем директоре, который будто бы не только разорил академическую казну, но и ввел ее в долги.

«Поэтому, — сказала я, — давайте общими силами изживать злоупотребления. А так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль академии, чтобы поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помощи из собственных .же ее источников. Я не хочу обогащаться за ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками. И если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чине или прибавкой жалованья».

Академия сначала ежегодно издавала комментарии в двух томах in quarto; потом они сократились до одного тома и затем были прекращены из-за нехватки печатного шрифта. Типографию я нашла в ужасном беспорядке при полной бездеятельности. Первой моей заботой было восстановить ее и обзавестись необходимыми шрифтами. Вскоре после этого снова появились два тома академических записок, составленных большей частью из статей Эйлера.

Князь Вяземский, генерал-прокурор Сената, спросил императрицу, нужно ли приводить меня к присяге, что требуется от всех коронных чиновников.

«Без сомнения, — отвечала Екатерина, — я не тайком назначила княгиню Дашкову директором академии. Хотя я не нуждаюсь в новом доказательстве ее верности мне и Отечеству, но этот торжественный акт мне очень угоден: он дает гласность и санкцию моему определению».

Вследствие этого князь Вяземский прислал ко мне своего секретаря сказать, чтобы я на другой день явилась в Сенат для произнесения присяги. Мысль о таком публичном обряде не совсем была мне по сердцу, хотя я знала, что все, кто служит России, сверху донизу, клянутся в своей верности ей. В назначенный час я вошла в Сенат. Проходя в церковь той залой, в которой совещались сенаторы, я нашла их в полном собрании, на своих местах.

Они встали, когда я появилась, а некоторые из моих знакомых вышли мне навстречу.

«Господа, — сказала я, — вы, конечно, не меньше моего изумляетесь этому моему появлению среди вас — я иду присягать императрице, которая так давно правит всеми моими чувствами. Но долг, обязательный для всех, не может обойти и меня; вот объяснение того единственного явления, что женщина находится в кругу вашего августейшего собрания».

Когда кончился обряд (по обыкновению я очень стеснялась и чувствовала неловкость своего положения), я воспользовалась этим случаем и просила генерал-прокурора снабдить меня теми документами, в которых объяснялись причины академических неурядиц. Я хотела ближе ознакомиться с жалобами на отставного директора, с его защитой и протестом, чтобы уяснить свою собственную деятельность.

С величайшим трудом я устроила два источника академических доходов — экономическую сумму и деньги, получаемые из государственного казначейства. Оба источника были истощены, отчеты по ним, вместо того, чтобы вести их отдельно, были смешаны и запутаны.

Академия была в долгах у различных книгопродавцев, русских, французских и голландских. Не докладывая императрице о вспомоществовании, я предложила академии пустить в продажу книги ее собственного издания, на тридцать процентов ниже обычных цен. Из этого источника я уплатила долги, по мере возраставшего дохода восполняла недоимки казенного фонда, которым заведовал государственный казначей князь Вяземский. Я старалась увеличить экономическую сумму, находившуюся под безусловным контролем директора, равно как и средства ее увеличения. Так как трудно было предвидеть все случаи расходов, ее употребление не определялось никаким положительным актом. Например, из этой суммы выдавались награждения, производилась покупка новых изобретений и восполнялись недоимки других фондов.

В академических аудиториях я застала семнадцать студентов и двадцать одного ремесленника, получавших образование за казенный счет. Я увеличила число тех и других; первых довела до пятидесяти, а вторых — до сорока. Я сумела удержать Фусса (молодого человека, внука Эйлера, желавшего оставить академию), увеличив его жалованье, как и другого достойного академика, Жоржа.

Менее чем через год я нашла возможность повысить оклады всех профессоров и открыть три новых кафедры — математики, геометрии и естественной истории — для всех желающих посещать лекции, читаемые на русском языке. Я часто сама слушала их и с радостью убедилась в том, что это учреждение принесло большую пользу сыновьям бедных дворян и низших гвардейских офицеров. Вознаграждение, получаемое каждым профессором в конце курса, равнялось двумстам рублям, отпускаемым из экономических сумм.

Глава XX

В начале 1783 года князь Потемкин отправился в армию; мой сын, которого он, по-видимому, любил и уважал, сопутствовал ему до берегов Дуная. Проезжая Белоруссией, они свернули с дороги, чтобы взглянуть собственными глазами на мое имение Круглово и оценить его достоинство, которому одни придавали слишком много значения, а другие считали его ниже действительной стоимости.

Потемкин написал мне об этом предмете, советуя не унывать и уверяя, что поместье может со временем приносить хорошие доходы. Он дал приказание бригадиру Бауеру, управляющему в его собственном имении, смежном с моим, позаботиться о делах моего владения больше, чем я могла ожидать от коронных чиновников, улучшить его непосредственным надсмотром на месте или письменными сношениями со мной. «Здесь, кроме того, есть деревня, — писал князь, — названная вашим именем «Дашкова», которую следовало бы отдать вам в вознаграждение за убыль тех крестьян, которых вы не получили согласно назначению указа».

В самом деле, было бы нетрудно устроить это дело. Польский король, обязанный моему мужу, не замедлил бы исполнить мою просьбу, договорившись со своей сестрой, владевшей этой деревней, и одним дворянином, будущим пожизненным ее наследником, — тем более, что оба они нисколько не дорожили этим имением; но князь Потемкин и слышать не хотел о том, чтобы я писала об этой сделке польскому королю или нашему посланнику, графу Стакельбергу, желая сам заняться этим делом. Кончилось тем, что деревня Дашкова никогда не была моей, а Круглово навсегда осталось без пополнения крестьян.

Разлука с сыном, всегда находившимся при мне, была тягостна, но я поставила правилом всегда жертвовать личным удовольствием действительной или воображаемой пользе своих детей. Поэтому я отнюдь не мешала ему отправиться в действующую армию, что, по моему мнению, могло быть полезно для его служебной карьеры. Я часто слышала от него и от других, что Потемкин удостоил моего сына самого лестного внимания и уважения, чему удивлялись те, кто знал беспечный характер великолепного князя — этого баловня слепой судьбы.

Что касается меня, я была довольно спокойна. Одно обстоятельство нарушало мои домашний мир — хлопоты и утомительные заботы в кругу академической деятельности, в особенности когда я задумала преобразовать заведение и улучшить его материальное состояние.

На следующее лето великий князь Павел и его жена возвратились из чужих краев. Они часто давали вечера в Гатчине, приглашаемые гости оставались там по нескольку дней кряду, пользуясь гостеприимством наследника.

Меня многие уверяли, что эти вечера нисколько не были обременительными для посетителей. Я редко бывала, ссылаясь на недосуг и занятия по академии, а также далекое расстояние от Гатчины от Стрельны, где я тогда жила по воле государыни.

Наконец великий князь убедительно попросил меня посетить один из вечеров. Я заметила ему, что свобода и общество гатчинских собраний всегда доставляли мне величайшее удовольствие, но у меня мало досужего времени; есть на то и другая причина. Все, что делается в Гатчине, сказала я, немедленно доходит до Царского Села и обратно. Великому князю сообщают обо всем, что происходит во дворце Екатерины. Таким образом, отдалившись от гатчинских собраний, я отняла у императрицы право задавать мне такие вопросы, на которые не хотела бы отвечать, а у Павла — право подозревать меня как сплетницу между матерью и сыном. Поэтому я отказала себе в удовольствии бывать у великого князя, и он первым должен был согласиться с уважительной причиной моего отказа.

Так я вела себя на протяжении десяти лет, никогда не посещая великого князя, за исключением тех церемониальных случаев, когда собирался у него весь двор. Императрица, зная это, никогда не расспрашивала меня о своем сыне, а если и осуждала (иногда это случалось) его поведение, я всегда прекращала речь оговоркой, что постороннее лицо не должно вмешиваться в эти дела, разве только в случае ее особых приказаний и по долгу повиновения.

Этот честный и прямой поступок по отношению к великому князю не был оценен, как мы увидим позже, — не защитил меня от гонений Павла I, который преследовал всех, кого он заподозрил в изменническом оскорблении своей особы.

Около этого времени граф Андрей Шувалов, как я уже сказала, возвратился из Парижа и старался восстановить против меня и моего сына любовника, Ланского. Однажды во время беседы императрица заметила, как легко приобретаются в Италии копии с лучших художественных оригиналов. Я пожалела при этом, что мне никогда не удается достать в Петербурге бюст государыни при всем моем желании иметь его. Императрица приказала принести один, сделанный замечательным русским артистом Шубиным, и просила меня принять его. Ланской, увидев это, громко сказал: «Как? Это мой бюст, он принадлежит мне!». — «Вы ошибаетесь, — возразила Екатерина, — и я прошу княгиню Дашкову взять его».

Ланской замолчал, но бросил на меня бешеный взгляд, на который я ответила взглядом, полным презрения. С этой минуты его озлобление постоянно выражалось в мелочных спорах со мной, что не ускользнуло от самой Екатерины, и она решила положить им конец.

На поприще своей академической деятельности я скоро пришла в неприятное столкновение с князем Вяземским. Он по временам не обращал никакого внимания на мои представления на некоторых заслуженных членов академии, не сообщал мне требуемые документы касательно описания различных местностей России, на основании которых я хотела составить лучшие карты. Наконец он осмелился спросить моего казначея, доставлявшего ему ежемесячный отчет о казенных расходах по академии, почему тот не принес также отчет об экономической сумме. Услышав об этом, я тотчас же подала просьбу об отставке, уведомив императрицу, что Вяземский хочет возложить на меня ответственность, никогда не лежавшую на директоре с самого основания академии и даже во времена моего предшественника, всем известного взяточника. В то же время я напомнила ей, что только вследствие моей убедительной просьбы я получила от нее позволение лично представлять ей каждый месяц отчет об экономической казне, причем часто слышала ее похвалы по поводу состояния капитала. Поэтому я никогда не соглашусь позволить генерал-прокурору вмешиваться в дела директора академии, тем более подозревать меня в небескорыстии.

Князь Вяземский получил выговор от императрицы, а я не замедлила забыть о его глупости. Кстати, этот государственный человек был усердный и деловой чиновник, аккуратный и исправный в своих обязанностях, но необразованный и чрезвычайно мстительный. Он долго не прощал мне за то, что я принимала на службу к себе тех людей, которых он преследовал и лишил последнего куска насущного хлеба. Было и другое обстоятельство, озлобившее его против меня; вот оно. Академия предприняла издание нового журнала, в котором иногда помещались статьи императрицы и мои. Среди других сотрудников находился адвокат Козадовлев, писавший стихи и прозу. Какой бы сатирический листок ни появился в этом журнале, князь Вяземский брал его себе или относил своей жене. Особенно он восстал против нашего издания, когда в нем стал участвовать Державин, потерявший место по милости Вяземского. В каждой строчке повсюду читаемого поэта он видел черты вдохновенной мести.

Поэтому во многих случаях я начала ощущать недоброжелательство Вяземского. Испытывая неудовольствие, он старался затруднить мой путь к общественной пользе даже в тех случаях, когда мои стремления были самыми справедливыми, как, например, изготовление новых и точных карт провинций, границы которых никогда не были означены в их очерках со времени последнего разделения империи. Это новое разделение России на области, первый шаг к введению порядка и цивилизации в такой обширной стране, было истинно великим делом Екатерины. Дороги сделались более безопасными и удобными; внутренняя торговля оживилась, благосостояние вскоре проявилось в улучшении городов. В разных областях были построены за государственный счет соборы и прекрасные дома для воевод. Но что главнее всего, императрица (не забывшая меткой старой русской пословицы «До Бога высоко, а до царя далеко») учредила местные суды и полицию и тем обеспечила народное доверие и спокойствие. До сих пор, чтобы добраться до судебного места, надобно было проехать две или три тысячи верст.

Князь Вяземский не только задерживал или вовсе не доставлял документов по своему ведомству, он медлил даже с доставкой тех сведений, которые по моей просьбе присылались в академию областными наместниками. Беспокоить государыню постоянными жалобами мне не хотелось, поэтому я вооружилась терпением.

В июле мой сын возвратился из действующих войск, посланный оттуда с депешами, оттуда возвестившими об окончательном признании подданства Крыма Русской империи.

Мое удивление и радость при этом свидании, разумеется, были невыразимыми. Он пробыл в Петербурге недолго и снова отправился в армию, в чине полковника. Я была очень довольна этим новым повышением Дашкова, потому что оно отдаляло его из гвардии, от обольщений столичной жизни и давало ему возможность развить свою деятельность и способности на поприще военно-полевой службы.

Однажды я гуляла с императрицей по Царскосельскому саду. Речь зашла о красоте и богатстве русского языка. Я выразила мое удивление, почему государыня, способная оценить его достоинство и сама писатель, никогда не думала об основании Российской академии. Я заметила, что нужны только правила и хороший словарь, чтобы поставить наш язык в независимое положение от иностранных слов и выражений, не имеющих ни энергии, ни силы, свойственных нашему слову.

«Я и сама удивляюсь, — сказала Екатерина, — почему эта мысль до сих пор не приведена в исполнение. Подобное учреждение для усовершенствования русского языка часто занимало меня, и я уже отдала приказание относительно его».

«Это поистинне удивительно, — продолжала я. — Ничего не может быть легче, как осуществить этот план. Образцов для него очень много, и вам остается только выбрать из них самый лучший».

«Пожалуйста, представьте мне, княгиня, очерк какого-нибудь», — сказала императрица.

«Кажется, было бы лучше, — отвечала я, — если бы вы приказали одному из своих секретарей составить для вас план французской, берлинской и некоторых других академий с замечаниями о тех особенностях, которые можно лучше согласовать с гением и нравами вашей империи».

«Я повторяю мою просьбу, — сказала Екатерина. — Примите на себя этот труд; я привыкла полагаться на ваши ревностность и деятельность, и потому с доверием приступлю к исполнению предмета, к стыду моему, так долго не осуществленного».

«Этот труд невелик, государыня, и я постараюсь выполнить ваше желание как можно скорей. Но у меня нет нужных книг под рукой, и я убеждена, что кто-нибудь из ваших секретарей сделал бы это лучше моего».

Императрица настаивала на своем желании, и я не сочла нужным возражать дальше.

По возвращении домой вечером я стала рассуждать, как лучше исполнить это поручение, и начертила некоторый план, желая передать в нем идею будущего заведения. Я послала этот проект императрице, думая тем удовлетворить ее желанию, но отнюдь не считая его достойным принятия и практического применения. К крайнему моему удивленно, Екатерина, лично возвратив мне этот наскоро набросанный план, утвердила его собственной подписью как вполне официальный документ и вместе с ним издала указ, определивший меня президентом новой академии. Копия этого указа была немедленно сообщена Сенату.

Хотя это распоряжение носило характер особой решимости и настойчивости со стороны императрицы в отношении меня, через два дня я отправилась в Царское Село просить ее избрать другого президента. Не надеясь преуспеть в своей попытке, я сказала Екатерине, что моих академических сумм будет достаточно для поддержания нового учреждения и что все ее расходы могут пока ограничиться одной покупкой дома. Эти деньги, добавила я в объяснение, будут взяты из тех пяти тысяч рублей, которые она из своей собственной шкатулки ежегодно отпускала на перевод книг классических писателей. Императрица удивилась и утешилась, надеясь в то же время, что переводы не прекратятся.

«Само собой разумеется, — сказала я, — переводы пойдут своим порядком. Я думаю, даже лучше, чем прежде, с помощью студентов академий наук и под надзором и редакцией профессоров. Таким образом, эти пять тысяч рублей, о которых прежние директора забыли или же, издавая очень немного переводов, клали в свой карман, теперь могут быть употреблены с пользой. Я надеюсь иметь честь скоро представить вам полную смету всех необходимых издержек на устройство новой академии; и, не исключая указанной мной суммы, мы увидим, чего недостает для удовлетворения менее существенных потребностей, например, для медалей и мундиров, что, по моему мнению, почти неизбежно для награждения и отличия достойных учеников».

В этой смете я назначила жалованье двум секретарям по девятисот рублей, двум переводчикам — по четыреста пятидесяти каждому. Притом необходимо было иметь казначея и четырех солдат-инвалидов для топки печей и ухода за домом. Все эти расходы я подвела к тремстам рублям, из коих выделялась тысяча семьсот рублей на покупку дров, бумаги и книг, но ничего не оставалось на медали и другие отличия.

Императрица не привыкла к таким умеренным сметам и, я думаю, скорее изумилась, нежели осталась довольна моим расчетом. Она изъявила готовность дополнить недостаток, и я определила его суммой в тысячу двести пятьдесят рублей. Вознаграждение президента и случайные пособия служебному штату не были упущены из виду в этой смете, хотя в настоящее время я не назначила себе ни одной копейки. Таким образом, учреждение самого полезного заведения, в полном составе своем, обошлось императрице не дороже, чем покупка нескольких орденских звезд.

Чтобы досказать все о Российской академии, считаю не лишним упомянуть еще о нескольких подробностях. Во-первых, с помощью трехлетнего капитала, пожалованного императрицей на переводы классиков и не выданных Домашневу, то есть с помощью пятнадцати тысяч рублей и суммы, сбереженной из экономического капитала, я построила два дома во дворе того же здания, которое Екатерина отвела для академии, что увеличило ее доход почти на две тысячи рублей. Кроме того, я меблировала академию и мало-помалу собрала значительную библиотеку, предоставив ей возможность пользоваться моей собственной. Вложила капитал в сорок девять тысяч рублей в воспитательный дом; начала, окончила и издала словарь, и все это сделала за одиннадцать лет. При этом я не упоминаю о новом академическом здании, столь замечательном в свое время. Оно было построено под моим руководством, но за казенный счет, и потому я не ставлю его в число своих собственных предприятий.

Кстати, должна заметить, при дворе шли самые невыгодные и оскорбительные толки о моей деятельности. Впрочем, просвещенная часть общества отдавала более чем должную дань справедливости моей ревностности и распорядительности. Основание Российской академии и удивительно быстрое издание первого отечественного словаря приписывали исключительно моим заслугам.

Последний труд был предметом очень жаркой критики, в особенности относительно метода расположения слов, принятого согласно этимологической, а не алфавитной системе. Возражали, что словарь запутан и худо приспособлен к народному употреблению — это возражение было сделано мне самой государыней и потом подхвачено с радостью придворными куртизанами. Когда Екатерина спросила меня, почему мы не приняли более простого метода, я отвечала, что в первом лексиконе какого бы то ни было языка такая система не представляет ничего странного. Она облегчает труд отыскивать и узнавать корни слов; вместе с тем, академия в течение трех лет повторит издание, расположит его по алфавиту и во всех отношениях усовершенствует.

Я не понимаю, каким образом императрица, способная решать самые разнообразные и даже глубокие вопросы, не соглашалась с моим мнением. Но я знаю только, что это мне наскучило: при всем нежелании объявлять в академическом совете неудовольствие царицы против нашего труда я, однако, решила поставить вопрос на первом заседании, не касаясь других предметов, по которым лично меня обвиняли.

Все члены совета, как и надобно было ожидать, выразили единодушное мнение, что первый словарь невозможно иначе расположить и что второе издание будет полнее и в алфавитном порядке.

В следующий раз я передала императрице общий отзыв академиков и их доказательства. Государыня осталась при своем мнении, заинтересованная в это время словарем, или лучше сказать, компиляцией Палласа. Это был род лексикона около сотни языков, из которых некоторые ограничивались десятью или двадцатью следующими словами — земля, воздух, вода, отец, мать и проч. Этот ученый филолог, известный своим путешествием по России и открытиями по естественной истории, желая польстить литературному самолюбию Екатерины, довел расходы по напечатанию своего так называемого сравнительного словаря до двадцати тысяч рублей, не считая издержек императорского кабинета на рассылку гонцов в Сибирь, на Камчатку и проч., чтобы собрать несколько голых, случайно пойманных слов в различных говорах.

Как, однако, ни был слаб и неудовлетворителен наш словарь, но его превознесли как в высшей степени замечательный. Для меня лично он послужил источником больших неприятностей и горя.

Глава XXI

Чтобы развлечь себя среди утомительных занятий, я отправилась в свой загородный дом, отстроенный мной из камня, и отказалась на это время от общества и городских визитов. Управление двумя академиями совершенно лишило меня досуга. Мое участие в составлении словаря состояло в наборе всех слов, начинающихся на первые три буквы нашей азбуки. Каждую субботу мы собирались вместе для отыскания корней слов, которые были уже подготовлены некоторыми членами совета. Таким образом, все мое время с обычным еженедельным посещением Царского Села было занято полностью.

Зимой 1783 года мой сын получил двухмесячный отпуск для свидания со мной. В то время я с утверждения императрицы передала ему все наследственное его имение, за исключением той частички, которая выделялась на мою долю. Таким образом, я освободила себя от хлопот по управлению его собственными делами. Теперь он сам располагал большим состоянием, чем его отец оставил нам всем, не имея на себе ни одного рубля долгов. Так что я могу с чистой совестью сказать себе и другим, что мой надзор не был дурен, и в этой истине не отказывал мне никто из других опекунов.

Летом императрица собралась в Финляндию и так убедительно просила меня сопровождать ее, словно предвидела с моей стороны особенную жертву в этом путешествии. Напротив, я приняла предложение очень охотно. Мне хотелось взглянуть на Финляндию и рассеять меланхолию, уже давно тяготившую меня. Я также желала познакомиться со шведским королем, который обещал приплыть в Фридрихсгам, и сравнить его с герцогом Судерманским; с последним я уже была знакома. Во всяком случае быть свидетелем свидания двух образованных монархов-соседей было очень любопытно. Поэтому я радостно согласилась сопровождать Екатерину.

В день нашего отъезда меня посетил шведский уполномоченный, министр Нокен, собиравшийся оставить Петербург для встречи своего государя. Он явился ко мне с объявлением, что его король желает украсить меня орденом Большого почетного креста, и засвидетельствовал его удовольствие, что я, с которой он давно желал познакомиться, сопровождаю императрицу в Финляндию.

«Последнее желание, — сказала я министру, — слишком лестно для меня. Что же касается орденского отличия, я умоляю вас отсоветовать своему государю делать это: во-первых, как простая придворная Нинетта, я не сумею порядочно повесить через плечо подобное украшение, которое я уже имею; во-вторых, такое отличие еще никогда не давалось женщине, поэтому это не замедлит породить врагов, раздразнить завистников, не доставив того удовольствия, за которое я глубоко благодарю, но считаю себя недостойной его».

Наконец я просила Нокена уверить короля, что никто больше меня не ценит его доброты, и если я решила отклонить предложенную почесть, то единственно из уважения к его характеру и просвещенному уму.

В тот же вечер мы оставили дворец и переехали на шлюпке по другой берег реки, на Выборгскую сторону, где нас ожидали дворцовые дорожные экипажи.

Мы увидели древнюю столицу Финляндии, Выборг, где отвели нам помещения на разных улицах. Мне достался очень хороший и, главное, очень чистый дом.

На следующий день судьи и весь чиновный люд, дворяне и военные представились императрице, которая приняла их с обычной своей добротой и чарующей лаской.

Я позабыла сказать в своем месте, что мы провели одну ночь на загородной царской даче, где очень удобно расположились во дворце. Я также должна упомянуть имена тех лиц, которые находились в свите государыни. Из женщин я была одна; из мужчин — любовник Ланской, граф Иван Чернышев, граф Строганов, Чертков; все шестеро сидели в одной карете с Екатериной. Кроме того, с нами были Нарышкин, главный конюший, Безбородко, первый секретарь, и Стрекалов, директор кабинета. Два гофмейстера были посланы вперед к шведской границе — встретить короля и предупредить о приезде императрицы.

На другой день, ночью, мы въехали в Фридрихсгам, где заняли квартиры хуже прежних. Через день явился король. Он сразу же посетил Екатерину, а его свита, оставшаяся в передней комнате, была представлена мне. Мы познакомились. Вошли монархи, и Екатерина отрекомендовала меня королю.

Обед окончился очень весело. Потом монархи имели частное совещание, которое происходило между ними каждый день, пока мы жили в Фридрихсгаме. Признаюсь, я не думаю, что в подобных свиданиях между коронованными собеседниками могла существовать искренность. Несмотря на ум, самую утонченную вежливость и здравый смысл, источаемые на этих совещаниях, гроза подступала с другой стороны. Политика отравляет любые отношения властителей.

Шведский король под именем графа Гаги навестил меня на третий день. Я приказала сказать, что меня дома нет, и, войдя к императрице, доложила ей об этом отказе.

Екатерина не совсем была довольна этим. Я старалась извиниться под тем предлогом, что король после своего путешествия в Париж до того заразился его салонным духом, что моя искренность и простота ему крайне не понравились бы. Императрица просила все же принять его на следующий день и продолжать свидание как можно дольше.

Думая, что Екатерина хотела сама освободиться на некоторое время от своего венценосного друга, я послушалась и приняла графа Гагу. Разговор наш не был лишен интереса. Король обнаружил ум, образованность и яркую речь. При всем том сквозь этот лоск повсюду поглядывала царская рутина и, что хуже всего, рутина короля-путешественника, усвоившего самые ложные понятия обо всем, что он видел в чужих краях. Известно, что подобным туристам открывают одну красную сторону народной жизни и все их сведения ограничиваются только этой фантастической стороной.

Другое зло в путешествиях этих людей заключается в том, что на каждом шагу их окружают глупость и лесть, особенно там, где хотят снискать их благоволение. Потом, вернувшись домой, они требуют от своих подданных уже полного обоготворения.

Поэтому я никогда не советовала бы царям путешествовать в чужие края. Гораздо лучше им объезжать провинции своих владений, а если они хотят познакомиться с настоящим положением страны — отбросить всякий внешний парад, неизбежный при их сане и очень разорительный для их подданных.

Во время нашего разговора я не могла не заметить, что король насквозь был пропитан французской лестью и потому был самым пристрастным судьей этой страны. Я позволила себе иногда противоречить его мнению и подтверждала свои мысли личными наблюдениями внутри и на границах Франции при двукратном ее посещении. Я осмелилась даже заметить, что мое положение в этом отношении выгоднее королевского, потому что стоило ли обманывать меня — самое рядовое лицо; потому, думаю, я видела предметы в их истинном свете.

Граф Армфельд, знаменитый своим падением и несчастьями после смерти этого короля, гонимый герцогом Судерманским, находился при нашем свидании и всегда поддакивал моим замечаниям. Я была очень рада развязаться с этим визитом и поспешила пройти в комнаты императрицы вместе с королем.

На следующий день король собрался в обратный путь, раздав подарки свите императрицы. Мне он оставил в память дружбы бриллиантовый перстень со своим портретом. В одно и то же время Екатерина и Густав выехали из Фридрихсгама. Государыня проехала прямой дорогой в Царское Село и прибыла накануне дня своего восшествия на престол. Я не замедлила сорвать бриллианты с королевского портрета, заменить их маленькими перлами, алмазы подарить своей племяннице Полянской, которая в ряду других фрейлин присутствовала на придворном празднике.

Вскоре после нашего прибытия в Царское Село я выдержала самое смешное нападение со стороны любовника, Ланского; стоит рассказать о нем. Князю Барятинскому, главному гофмейстеру, было приказано послать в академическую газету описание нашего путешествия со всеми его подробностями. Когда он сказал мне об этом, я напомнила ему, что академии давно, уже велено мной немедленно печатать все, что будет прислано за его подписью, и потому путешествие государыни не иначе будет помещено в газете, как скрепленное рукой его или маршала Орлова. В этих объявлениях я запретила изменять ни одной буквы.

Ланской жаловался, что газета, сообщая о путешествии императрицы, ее стоянках и обедах, ни о ком не упомянула, кроме меня.

«Я должна отослать вас за объяснением, — сказала я — к князю Барятинскому. Эта публикация не мной была составлена. От него же вы узнаете, что с тех пор, как я управляю академией, в газете не было напечатано ни одной придворной новости без особого распоряжения и собственной подписи его или Орлова». — «И все-таки, — возразил он, — вы одни стоите в объявлении с императрицей». — «Я же сказала вам, что вы должны жаловаться на это князю Барятинскому. Что же касается меня, то я не занимаюсь и не читаю этих статей».

Наперсник Екатерины продолжал твердить одно и то же, пока не наскучил мне своей нелепостью. «Кажется, вы в состоянии, милостивый государь, понять, — заключила я, — что, как ни велика честь обедать с государыней (что я умею ценить), эта честь нисколько не нова и не необычна для меня; я пользовалась ею с колыбели. Последняя императрица Елизавета была моей крестной матерью и не один раз на неделю заглядывала в наш дом. Я часто обедала на ее коленях и, когда была побольше, садилась за одним столом с ней. После того с какой стати я буду гоняться за этой почестью на листах газеты, когда я и по рождению и по привычке давно знакома с ней?»

Кажется, на этом должен был прекратиться разговор. Но нет, Ланской опять обратился к своей жалобе. Видя, что зала, в которой мы спорили, начала наполняться народом, я сказала ему громко, чтобы слышали другие: «Остановитесь, есть личности, благородная жизнь которых стремится к одному общественному благу и вместе с тем они не всегда пользуются блистательным счастьем и доверием. Но по крайней мере, они имеют право на пощаду со стороны нахалов, на спокойное и справедливое продолжение своего поприща, которое дает им более прочное положение, чем тем случайным метеорам, которые сверкнут и потом исчезнут в ничтожестве».

В это время вошла императрица и избавила меня от этой бессмысленной претензии.

Мои слова были в некотором смысле предсказанием: менее чем через год Ланской умер.

В следующее лето миссис Гамильтон навестила меня, приехав из Ирландии, и я была чрезвычайно обрадована свиданием со своим любезным другом. Она была представлена императрице, которая с особенным благоволением приняла ее в Царском Селе, куда иностранцы редко допускались.

Я испросила отпуск на три месяца, чтобы проводить Гамильтон в Москву. Показав ей любопытные места старой столицы, я повезла ее в свое любимое поместье, Троицкое, где я хотела бы жить и умереть. К крайнему моему удовольствию, Гамильтон осталась довольна этим очаровательным местом, и хотя она, англичанка, привыкла к превосходным паркам и садам своего отечества, тем не менее она удивлялась и хвалила мои собственные, которые я сама развела, где каждое дерево, каждый куст были посажены на моих глазах.

Я устроила в честь своей гостьи сельский праздник, который восхитил ее. В нескольких верстах от Троицкого на моей земле была выстроена новая деревня. По этому случаю я собрала всех крестьян, принадлежавших этой деревне, приказала надеть им праздничное платье с разными украшениями, обычными в наших сельских костюмах. Погода была великолепная, и я заставила их плясать на лугу и петь наши народные песни.

Такой праздник был совершенно новым явлением для Гамильтон; она была очарована чисто национальной сценой, красотой нарядов и живописным положением групп, веселившихся перед ней.

В довершение нашей народной пирушки нас угощали русскими яствами и напитками. Все это вместе произвело такое приятное впечатление на Гамильтон, что наш маленький деревенский праздник понравился ей больше, чем самые роскошные придворные балы.

Когда мои добрые мужики начали пить за мое здоровье, я представила им своего друга и просила выпить и за ее здоровье, сказав им при этом, что новая наша деревня будет называться Гамильтон. Затем пожелала им счастья на новоселье. Наконец поднесла им хлеб и соль по старому обычаю, строго соблюдаемому во всей России и означающему, что в этих первых предметах нашей жизни никогда не будет недостатка в их новом жилище. Крестьяне разошлись так весело, так любо, что жители Гамильтона не забыли этого дня до сих пор. Мой друг принимал жаркое участие в судьбе этого села; она несколько раз посещала его крестьян и часто справлялась о их житье-бытье до последних дней своей жизни.

Из Троицкого мы отправились в Круглово близ Могилева, подаренное мне императрицей, и, таким образом, Гамильтон имела случай увидеть большую часть Московской, Калужской, Смоленской и Могилевской губерний.

Мы возвратились в Петербург уже в конце осени, когда в Академии наук обыкновенно читались те сочинения, которые в предыдущем году были присланы разными учеными для соискания академических премий, раздаваемых, согласно правилам программы, через год.

У меня вовсе не было охоты выставляться напоказ на наших ученых конференциях, тем менее — во время публичных заседаний. При всем том по настоянию Гамильтон, желавшей видеть меня на кафедре как директора, я согласилась взойти. В назначенный день для раздачи призов и публичного заседания, о чем было объявлено в газетах, в академии собралось множество народа. В числе посетителей были даже посланники и их жены в качестве зрителей и слушателей. Я взошла на кафедру и произнесла речь, самую лаконичную. Несмотря на то, что я говорила не более пяти или шести минут, мое волнение, столь обычное в подобных случаях, было так велико, что я вынуждена была гасить в себе чувство стыда стаканом холодной воды.

Я была рада окончанию заседания и с тех пор никогда больше не появлялась на кафедре.

Около того времени мы услышали о смерти отца Щербинина. Мнимый друг моей дочери, умирая, советовал ей искать соединения со своим мужем, с которым она уже давно разлучилась. Я уверена, что этот совет клонился к тому, чтобы, отдалив ее от моего влияния, легче отобрать у нее денежные и бриллиантовые подарки. Когда я узнала, что Щербинина получила письмо такого содержания, я не хотела вмешиваться со своим материнским авторитетом в дела моей дочери, но употребила все усилия, внушаемые дружеским и нежным сочувствием, чтобы доказать ей все лицемерие этого совета. Слезы, бесполезные наставления и глубокая скорбь расстроили мое здоровье. В самом деле, я предвидела все, что впоследствии и случилось. Кроме того, мне хорошо была известна расточительность моей дочери; уже только поэтому нельзя было не опасаться за дурные последствия ее нового шага. Правда, она обещала оставить Петербург и жить или с родственниками своего мужа, или в своем имении.

Я не могу без величайшего огорчения вспоминать о некоторых событиях этого дела и потому должна умолчать о них. Достаточно сказать, я заболела так, что моя сестра и Гамильтон серьезно опасались за мою жизнь. Этот удар так сильно поразил мою нервную систему, что, когда я в состоянии была прогуливаться и посещать дачу, воспоминания о столь знакомых мне предметах почти совсем исчезли из памяти. Моя душа оживала под влиянием одной тоски и безутешного раздумья о будущих столь же грустных обстоятельствах.

Однажды я отправилась с сестрой и своим другом гулять. Мы подъехали к даче и вышли из экипажа в лесу, примыкавшем к моему имению. Случилось так, что на этой стороне я еще не построила никакого здания; два простых столба с перекладиной служили воротами, пропускавшими на мою землю. Карета ехала впереди; я вошла в ворота следом за Полянской и Гамильтон, и вдруг тяжелое бревно, сорвавшись сверху, упало мне на голову.

На крики моих спутниц сбежались девушки, собиравшие грибы неподалеку в лесу. Я упала на землю и, советуя своим друзьям успокоиться, сняла ночной колпак и шляпу, которая, вероятно, спасла мне жизнь, и просила осмотреть рану, так как я чувствовала боль от ушиба. На голове, однако, не было никакого внешнего признака; но Гамильтон предложила скорее сесть в карету и возвратиться в город для немедленного совета с доктором Роджерсоном. Я же хотела немного походить, чтобы улучшить кровообращение в ногах. Когда мы приехали домой, явился доктор и с более чем обеспокоенным видом спросил меня, чувствовала ли я какие-нибудь болезненные припадки. Я отвечала с улыбкой, что чувствовала, но советовала ему не бояться за меня, потому что есть демон, хранящий меня и заставляющий продолжать жизнь наперекор мне самой.

Ушиб не имел никаких серьезных последствий. Не от физических болей и страданий суждено было мне умереть; другие, нравственные удары сильней поражали меня.

Здоровье мое мало-помалу поправлялось, но отъезд Гамильтон на следующее лето 1785 года снова навеял на меня уныние, рассеиваемое только с помощью постоянной деятельности по управлению двумя академиями и надзору за постройками, начатыми на моей даче. Я иногда работала вместе с каменщиками, помогая им собственной рукой выводить стены.

Зимой на короткое время в Петербург приехал князь Дашков вместе с Потемкиным. Нелепый слух, что мой сын избран в любовники Екатерины, снова стал носиться. Однажды Самойлов, племянник князя Потемкина, заехал ко мне спросить, дома ли Дашков. Не застав его, он прошел в мои комнаты и после вполне понятной прелюдии сказал мне, что его дядя желает видеть у себя моего сына сразу же после обеда.

«Все, что вы сказали мне, — отвечала я, — не должно бы доходить до моего слуха. Может быть, вам поручено говорить с князем Дашковым, что же до меня, то при всей моей любви и преданности Екатерине я слишком уважаю себя, чтобы принимать участие в подобном деле. И если желание ваше исполнится, я лишь в одном случае воспользуюсь влиянием моего сына — чтобы взять заграничный паспорт и уехать из России на несколько лет».

Между тем, отпуск Дашкова кончился, и он возвратился в свой полк. С его отъездом мое беспокойство уменьшилось: я видела сына вне опасности.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев

Публикуется по изданию: Записки княгини Е.Р. Дашковой М.: Наука, 1990
© "Наука", издание, 1990

Hosted by uCoz