|
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ VI. СОЛДАТСКОЕ СЕРДЦЕ. ЭПИЗОД[1] В каждом вымысле много правды; в каждой правде есть вымысел, или для прикрасы, или для связи. — Великий Тацит писал картину при помощи своего воображения, когда изображал Агриппиину, вступившую на отечественную землю с прахом Германика. — То же самое, что делают великие писатели, делают и малые. И великолепный храм, и скромное жилище гражданина, хотя и не схожи между собой, должны иметь основание и крышу. Иное дело литературная статья, иное дело рассказ очевидца или действовавшего лица, пишущего историю или правдивые записки. Расскажу теперь с исторической точностью то, что уже рассказано было с примесью литературных цветов. Но как самое дело противно военной дисциплине, то представлю действователя в третьем лице, не называя по имени. Я тысячу раз говорил и скажу, что в мире гораздо более добра, нежели зла; что добрых людей вдесятеро более, нежели злых, и что даже много зла происходит не от злости, а от глупости, заблуждения и невежества. Для определения побудительных причин зла выдуманы во французских супах, облегчительные обстоятельства, условие высокое, благородное, истинно христианское, достойное нашего просвещенного века невзирая на злоупотребления, сопряженные с каждым делом человеческим. Воля ваша, господа: но умысел и мгновенный порыв чувства или страсти не одно и то же, хотя последствия могут быть одинаковы. Но уж зато, если человек зол от природы и завистлив, то он во сто раз хуже и ужаснее самого лютого и кровожадного зверя; хуже, ужаснее, и притом опаснее! У хищного зверя есть сила, когти и зубы; у змеи есть только яд или сила мускулов, а у злого человека есть орудие, сильнее всего этого — клевета! Salve domine! Сорок лет прошло со времени описываемого здесь происшествия, но это еще не ограда от клеветы. Клевета протачивает веки, а злоба превращает чистую ключевую воду в яд. И так вот вам верное, но безыменное событие. В Финляндскую войну конница претерпевала более от откомандировок, нежели от сражений. В стране взбунтованной надлежало соблюдать осторожность во всех направлениях и при каждом тревожном слухе высылали конные отряды для скорейшего осведомления о настоящем состоянии дела. Разъездам и рекогносцировкам не было конца, а кавалерии было мало. По несчастью, многие пехотные генералы, как я уже говорил, принимают кавалерийских лошадей за почтовых, и не рассчитывают того, что конница не может исполнять службы на рысях и в галоп (разве в сражении), и в Финляндии многие пехотные генералы не принимали даже в соображение дурных, каменистых дорог и недостатка в фураже. — «Послать поскорее! Велеть возвратиться поскорее!» — вот как обыкновенно приказывали. Отправленный в откомандировку офицер получал всегда два приказания: от начальника отряда — исполнить поручение поскорее, а от своего эскадронного командира — не торопиться и беречь лошадей. Мудрено было угодить обоим! ‑ Господа, кто на очереди на службу? — спросил ротмистр. ‑ Такой-то. ‑ Велите взводу седлать и готовиться в командировку, а сами поезжайте в штаб. ‑ Слушаю-с! — И очередной офицер поехал трюшком в корпусную квартиру. Граф Н.М.Каменский квартировал в большом крестьянском доме. Было около семи часов вечера. Дежурный адъютант доложил об офицере и потом ввел его в комнату. Граф сидел за столом, на котором лежала развернутая топографическая карта Финляндии. Он повернулся на стуле, взглянул быстро на офицера, и сказал: «Вы знаете последнее происшествие. Взбунтованными мужиками, которые разбили наш транспорт с продовольствием и перерезали прикрытие, начальствовал пастор. Меня известили, что пастор теперь дома, верстах в пятнадцати отсюда, и пробудет у себя до завтрашнего дня. Поезжайте туда, и захватите его. Долго мы гладили по головке этих господ, но они не унимаются, и на этом разбойнике я покажу первый пример!». Глаза графа при этих словах засверкали. «Вы приедете в пасторат около полуночи, — продолжал он, — и если пастор дома, то его легко схватить. Может быть, у него в доме находятся и его сообщники; берите всех, кого застанете, и возвращайтесь как можно скорее. Не думаю, чтоб вы встретились с шведами на этой дороге, а встретите вооруженных мужиков — бейте! Подойдите ближе. Вот вам на карте этот пасторат; запишите название его и этого геймата... Дорога прямая, а в геймате возьмите проводника. Если исполните хорошо поручение, я вас не забуду, а оплошаете, строго взыщу — Прощайте!» Это было в первой половине сентября, когда ночи в Финляндии уже темные и холодные. Дорога была не дурная, но пролегала большею частью через леса. В геймате (т.е. крестьянском доме) офицер нашел хлебное вино, которым поподчивал своих солдат, и взял насильно проводника на крестьянской лошади. Уже с вечера носились тучи, а ночью полил проливной дождь, холодный, с крупинами града, и завыл страшный ветер в лесу. Для подобного поручения это была благоприятная погода, потому что вой бури заглушал конский топот, и дождь усиливал мрак. Но и офицер, и солдаты продрогли и промокли до костей. — Наконец залаяли собаки. Вот и пасторат! Двор огорожен был палисадом и ворота заперты. В одно мгновение уланы выломали несколько палисадин, вошли на двор и сняли с крюков ворота, а между тем офицер с унтер-офицером побежали к крыльцу пасторского дома. Лай собак выманил из людской избы работника; его схватили и связали арканами, так же как и проводника. Немедленно окружили дом пастора, и офицер постучался у дверей. Полуодетая служанка отперла двери, и едва удержалась на ногах, увидев русских. Офицер успел, однако ж, выхватить у нее свечу из рук, и вошел в комнаты. За офицером шел унтер-офицер с заряженным пистолетом. Первая комната была пуста, дверь в другую комнату заперта. Офицер постучался. Послышался звук огнива, и раздался женский голос: «Сейчас!» Вышла пожилая женщина со свечей и, увидев офицера, задрожала и отступила до дверей. ‑ Где пастор? — спросил офицер по-шведски. ‑ Не знаю... его... нет... здесь! ‑ Вы мать его? ‑ Нет... теща!. — Офицер хотел перейти в другую ком нату, но пожилая женщина заступила ему дорогу на поро ге, крича: «Луиза, Луиза! Русские русские, за твоим му жем!» — При всем уважении к женскому полу офицер дол жен был оттолкнуть почтенную старушку, и быстро вошел в спальню. В углу стояла двуспальная кровать с ситцевыми занавесями. Офицер бросился к кровати, и увидел, что два места явственно означали, что на постели покоились недавно два человеческие существа. На стуле лежало мужское платье. У изголовья кровати помещался огромный, высокий шкаф дубового дерева, а возле шкафа стояла женщина с грудным младенцем на руках, в одном белье, с наброшенным на грудь платком. Офицер остановился... Легко вымолвить — женщина... но какая женщина! Ничто не переносит так быстро мысли и чувства с земли на небо, как женская красота. Прочь гнусная чувственность! — В женской красоте я вижу крайний предел того изящества, которое разлито в различных видах во всей природе; вижу ту дивную гармонию, которая связует невидимо все существа, и понимаю, что это то самое блаженство, которого жаждет и к которому стремится душа высокая! Какое из небесных светил действует на душу человека сильнее взгляда красавицы? Есть ли музыка сладостнее голоса прекрасной женщины, и что трогательнее, убедительнее ее покорного молчания? — Офицеру был двадцать один год от рождения — и перед ним стояла красавица... нет, более, нежели красавица... стояла мать и с трепетом, с отчаянием во взгляде, с полуоткрытыми устами ожидала решения своей участи... ‑ Говорите ли вы по-французски или по-немецки? — спросил офицер. ‑ Говорю на обоих языках, — отвечала женщина, не спусхая глаз с офицера и прижимая младенца к груди. ‑ Где ваш муж?... Он должен явиться к нашему генера лу, — сказал офицер по-французски. Молодая женщина смешалась. ‑ Его здесь нет... ‑ Генералу донесли, что он дома. ‑ Он уехал с вечера. ‑ Куда? ‑ Не знаю. ‑ Постель и платье изобличают вас, — возразил офицер. Женщина опустила глаза. На бледном лице ее выступил румянец, и она наконец проговорила шепотом: ‑ Я спала с маленьким... ‑ А платье? ‑ Оставлено перед отъездом. Офицер сделал шаг вперед, и тут собачонка стала лаять, то оглядываясь на шкаф, то бросаясь на офицера. Молодая женщина снова побледнела и едва держалась на ногах... но вдруг, как вдохновенная, приблизилась на шаг к офицеру и сказала с сильным выражением чувства: ‑ Если б даже муж мой и был дома, то неужели вы решились бы взять его от жены и ребенка, и передать на явную погибель? Мы знаем, что ожидает его... мы читали ваши прокламации! Погубя его, вы убьете весь род его, отца его, мать, меня и это несчастное дитя! Я не переживу его ни одной минутой и брошусь в воду с этим несчастным сиротой!.. — Молодая женщина воспламенялась с каждым словом. — Камень у вас или сердце? Есть ли у вас отец, если ли мать, сестра или брат? Неужели вы их обнимаете теми же руками, которыми умертвите целое семейство?.. Хотите крови, хотите видеть смерть человека — убейте меня!.. — Раздражительность молодой женщины дошла до высочайшей степени; глаза ее пылали, лицо покрылось не румянцем, а багровым цветом, голос дрожал, грудь силь но вздымалась... Офицер боялся за нее... ‑ Успокойтесь! — сказал он, прерывая речь ее. — Зачем же ваш муж подвергал такой страшной участи себя и свое семейство? Зачем он не оставался спокойно в своем доме? ‑ Клянусь вам Богом, и прошу его, чтоб он настолько был милостив ко мне и к этому младенцу, насколько я говорю правду; клянусь Богом, что муж мой никогда не думал вмешиваться в восстание народа! Его принудили, взяли насильно! Ландсман пришел сюда с толпой вооруженных, хмельных крестьян, и как ближние к пасторату крестьяне не хотели вооружиться, то это приписали внушению моего мужа, его и принудили идти с ними невзирая на мои просьбы и слезы. Ландсман враг моего мужа, и как я ничего не хочу скрывать перед вами, то скажу, что вражда их происходит от соперничества. Ландсман — сватался за меня... он хотел скомпрометировать моего мужа, и он же верно известил вашего генерала об участии его в восстании... Муж мой невиновен; он не хотел сражаться с русскими, не стрелять в них, не предводительствовал... он был между крестьянами, как в плену... ‑ Ужели все
это правда? ‑ Клянусь! — сказала торжественно женщина, подняв ребенка и устремив глаза к небу. Можете ли вы дать мне честное слово за вашего мужа, что он не только не примет никакого участия в войне, но и удалится немедленно в Швецию? Теперь еще пора. Ваше войско верстах в тридцати отсюда... Могу дать честное слово и даю его, и притом уверяю вас, что он и без того завтра же будет в шведском войске, и при первом случае переедет в Швецию. ‑ Итак, вашего мужа нет дома? — промолвил офицер. Молодая женщина снова опустила газа, и тихо произ несла: «Я уже вам все сказала...» ‑ Итак, прощайте! — сказал офицер, взглянув в пос ледний раз на молодую женщину; но она бросилась к нему, как исступленная, и схватив за руку, воскликнула: «По стойте! Скажите мне вашу фамилию?» ‑ Зачем? Это лишнее! Нет, счастье мое, счастье всего нашего семейства будет неполное, если мы не будем в состоянии произносить вашего имени при каждой молитве, благословлять вас! О, скажите, скажите, ради Бога, как вас зовут? Офицер сказал свою фамилию. ‑ Еще одна просьба, — прибавила молодая женщина, — Возьмите на руки этого младенца, благословите и поцелуйте! Это будет ему на память и принесет счастье! Офицер взял младенца на руки, перекрестил и прижал к сердцу. Мать залилась слезами и, положив руку на плечо офицера, сказала сквозь слезы: «Да воздаст вам Бог добром, благородный человек!.». Она не могла долее выдержать, и бросилась в кресло, рыдая... Офицер сам прослезился, отдал ребенка матери молодой женщины, взглянул еще раз на красавицу, еще раз поцеловал младенца, и вышел из комнаты. — А что, ваше благородие; ведь разбойник-то, кажет ся, дома? — сказал унтер-офицер, ожидавший развязки в первой комнате. - Вишь как все перетрусили! — Нет, братец, я обыскивал; ушел сегодня к шведам, да и нам пора скорее убираться в лагерь, чтоб не попасть к ним же в руки. Вели скорее садиться на кон! Ветер не переставал бушевать, дождь лил по-прежнему, но офицеру было душно. Кровь его была в волнении. Он был растроган и не в ладах с самим собою. Хорошо ли он сделал, или дурно, этого не мог он разрешить, потому что увлекся чувством, а не рассудком, поверив на слово жене и матери... Точно ли пастор спрятан был в шкафу, к которому приступ защищала собачонка? А если пастора там не было? Если пастор в самом деле невиновен и увлечен был насильно, мог ли бы он это доказать, да и стали ли бы его слушать в такую пору, когда нужен был пример строгости; а против него было показание? Граф Н.М.Каменский был добр, но он был скор и притом выведен из терпения. Одним словом, он мог решить участь человека! Такими мыслями обуреваем был офицер, когда возвратился в лагерь. Надлежало отдать отчет графу Каменскому. - Не застал дома пастора, ваше сиятельство; он с вечера отправился в шведский лагерь. ‑ Быть не может! Мне донесли наверное, что он дома и до сегодня будет ждать отца... ‑ Верно, донесение несправедливо, ваше сиятельство! А впрочем, жена его уверяла меня под присягой, что пас тор вовсе не намерен был действовать против нас, но что был увлечен насильно взбунтованными мужиками, которыми предводительствовал враг его, Ландсман!.. ‑ Шашни и сплетни! А вы и поверили! Ландсман донес на пастора; пасторша сваливает вину на Ландсмана - а вы и уши развесили!.. Верно, пасторша хороша собой? Офицер молчал. ‑ Отвечайте! ‑ Не дурна. ‑ Ну вот и беда посылать молокососов!.. Извольте идти на гауптвахту... под арест! Тем дело и кончилось. На другой день выступили в поход; через три дня завязалось сражение, и офицеру возвратили саблю. На возвратном пути из Улеаборга в Петербург, в Гамле-карлеби офицеру отведена была квартира в весьма хорошем доме. Хозяйка была зажиточная и пожилая вдова. Едва офицер успел переодеться, служанка пришла просить его к хозяйке в гостиную. Офицер исполнил желание хозяйки. Она сидела на софе, а возле столика, в креслах помещались две ее дочери, прекрасные собою и в полном цвете юности. Когда офицер вошел в комнату, все встали, и хозяйка подошла к нему, взяла за руку и посадила возле себя на софе. Офицер заметил, что дамы были встревожены, и не понимал причины. ‑ Ваша фамилия N, как мы узнали от вашего слуги? — спросила хозяйка. ‑ Точно так, — отвечал офицер, не постигая, к чему это клонится. Хозяйка взяла офицера за руку, пристально смотрела ему в лицо, и сказала с чувством: «Вы добрый человек, господин N, и мать ваша должна быть счастлива!» Офицер все еще не догадывался, в чем дело, но, взглянув на девиц, увидел, что они утирали слезы... Он смешался. В двадцать лет от роду сердце восприимчиво. ‑ Признаюсь, я не понимаю всего этого! — сказал офицер. ‑ Помните ли пасторшу Луизу N? —сказала хозяйка. ‑ А, а! Теперь догадываюсь, — возразил офицер. — Жива ли она, здорова ли; где муж ее? На другое же утро после вашего посещения они уехали из пастората, и отсюда, из моего дома, отправились на военном бриге в Швецию, в Стокгольм. Пасторша — моя племянница; она мне все рассказала, и мы записали вашу фамилию. Все, что сказала вам моя племянница, совершенно справедливо. Муж ее точно насильно уведен был крестьянами, и вовсе невиновен. Вы спасли безвинного! Когда ваша армия шла вперед, меня здесь не было. Мы боялись русских, и я уехала вовнутрь края с моими детьми, а если б я была в городе то непременно отыскала бы вас. Случай! Нет, промысел Божий послал мне в постояльцы того, кого я жаждала видеть! Вы возвращаетесь в отечество — молитвы добрых людей дошли до Бога, и вы вышли из войны невредимы!.. Вы так еще молоды, что можете принять мой совет: будьте всегда добры, будьте всегда счастливы!.. Кажется, в этих словах не было ничего трогательного, но голос, которым говорила хозяйка (по-французски), чувство, которое все смягчает, произвели на офицера сильное впечатление. Мать и дочери ее плакали от умиления. Как ни крепился офицер, но выронил слезу... — Сын мой служит поручиком в шведской артиллерии. Его не было в Финляндии; он на Норвежской границе. Как бы он был счастлив, если б мог обнять вас!.. Хозяйка упросила офицера пробыть в ее семействе все время пребывания полка в городе. На другой день была дневка. Офицер провел в этом доме один из счастливейших дней в своей жизни. К хозяйским дочерям собрались на вечер подруги. Все обходились с ним, как с другом, как с братом, откровенно, даже нежно. Откровенность дошла до того, что девицы пели перед офицером патриотические песни и переводили их по-французски, и наконец советовали остаться навсегда в Финляндии и сделаться... шведом! Милые, добрые, простодушные существа! В 1838 году этот самый офицер, давно уже инвалид, был в Стокгольме. Он вздумал прогуляться по Финляндии и Швеции единственно из любви к шведам и финнам, потому что, объехав всю Европу, нигде не нашел столько похвальных качеств, как у этих двух народов. Офицер имел при себе дерптского студента, сына своего приятеля. На третий или на четвертый день после приезда бывший офицер вышел рано со двора, обедал у русского консула за городом и поздно возвратился домой. Студент сказал бывшему офицеру, что приходил какой-то швед, человек в цвете возраста, приятной наружности, и рас-прашивал: служил ли бывший офицер в Финляндскую войну? Студент слышал во время путешествия рассказы бывшего офицера о войне и потому отвечал шведу утвердительно. На другое утро явился тот же самый швед, и после первого приветствия сказал бывшему офицеру: «Я давно вас знаю... со времени Финляндской войны... и почитаю себя счастливым, что могу прижать вас к сердцу... Позвольте обнять вас!»[2] Они обнялись и поцеловались. — Я возвращаю вам поцелуй, которым вы удостоили меня в первом младенчестве... Помните ли вы пастора N? Бывший офицер совершенно забыл о происшествии и тогда только вспомнил, когда перед ним произнесли фамилию пастора. - А вы? — Я сын его... тот самый младенец, которого мать держала на руках, когда вы вошли в спальню! Они снова бросились друг другу в объятия. На земле есть предвкусие райского блаженства: не в богатстве, не в чинах не в знатности... а в чувстве?.. Молодой человек сказал, что родители его уже в могиле. «Если б вы приехали за два года перед сим, вы бы еще застали их в живых! Ах, какая была бы радость! Матушка только полгодом пережила батюшку... она умерла от тоски... У меня есть сестра, замужем в Готтенбурге — и больше у нас нет родни здесь...» Я никого не смею назвать по фамилии, потому что есть еще в Финляндии родные Ландсмана. В честном обществе, где господствуют вера и нравственность, дела отца озаряют светом или омрачают детей. Есть у нас люди, которые живут по смыслу стихов Державина: «Мне миг спокойства моего Дороже, чем в потомстве веки!» Есть люди, которые живут по правилу: «Гори все в огне, Будь лишь тепло мне!» Эти люди, которые думают составить счастье детей, оставляя им много денег и память своего звания и значения, полагают, что молчание современников перейдет и к потомству, о котором они, впрочем, не заботятся! Страшная и пагубная ошибка! С родовым именем сопряжены воспоминания дел предков, и эта изустная история переходит из рода в род, и наконец оживает и увековечивается в печати. Малюта Скуратов, верно, не думал, что его имя будет синонимом злодейства, точно так же, как большие воры и малые воришки, лихоимцы и надутые нули, презирающие талант и нравственное достоинство человека, не воображают, что со временем завеса приподнимется, и их потомки будут стыдиться своего наследия: родового прозвания! Покойный Н.А.Полевой из романтического повествования, напечатанного в Северной Пчеле о рассказанном теперь правдиво событии, составил театральную пьесу под заглавием: « Солдатское сердце». Пьеса не имела успеха, хотя и была умно составлена, потому что в самом событии нет драмы, а есть одна только драматическая сцена. Пьесу эту Н.А.Полевой (с которым наши дружеские отношения уподоблялись барометру) посвятил мне. В память даровитого писателя и для взаимности, я назвал этот рассказ именем его драмы. [1] В какой-то степени автобиографичность этого рассказа подтверждает Н.Греч в своих воспоминаниях. (прим. Константина Дегтярева). [2] О приезде офицера швед узнал из газет.
Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев Публикуется
по изданию: Фаддей
Булгарин. "Воспоминания", М.:
Захаров, 2001 |
