Оглавление

Я.Н. Толстой[i]

Достаточно ли шести месяцев, чтобы узнать страну?
или
Замечания о книге г. Ансело «Шесть месяцев в России»

«Достаточно ли шести месяцев, чтобы узнать страну?» — Этот вопрос я задавал себе, читая книгу г. Ансело «Шесть месяцев в России». Признавая, что трудно написать лучшее сочинение о стране, столько раз оклеветанной, особенно во время такой краткой поездки, я все же не могу не заметить, что эта краткость стала причиной многих ошибок, и решил указать на них как ради восстановления истины, так и отвечая желанию нескольких лиц, интересовавшихся моим мнением об этой книге. Я постараюсь быть кратким и понятным и для французов, и для русских. Умолчу о подробностях путешествия г. Ансело; не проследую за ним ни на поле Лютценской битвы, ни по песчаным равнинам Пруссии, но буду ждать его в Петербурге, отправлюсь вместе с ним в Москву и его воспоминаниям о шести месяцах противопоставлю опыт более тридцати лет, проведенных в описанной им стране, а также свою принадлежность к русской нации, что, однако, никак не помешает справедливости моих высказываний. К его наблюдениям я добавлю свои в надежде, что он сам признает их справедливость и воспользуется ими для второго издания своего труда.

Г. Ансело прибыл в Петербург и начал рассказ о нем в своем седьмом письме. После краткого вступления он заявляет, что, если бы российское правительство переехало в какой-нибудь другой город, Петербург скоро превратился бы в простой торговый порт. Причиной тому — отсутствие национального населения, которое, по его словам, теряется среди ливонцев, литовцев, эстонцев, финнов и других иностранцев. В самом деле, в Петербурге на триста тысяч жителей приходится около сотни тысяч выходцев из присоединенных областей; кроме того, в городе, служащем морским портом, ежегодно бывает по меньшей мере тридцать тысяч иностранцев. И тем не менее все заставляет думать, что, если бы императорская резиденция была перенесена в глубь России, она вскоре стала бы местом проживания если не всех ста тысяч полурусских, привлеченных в эту столицу близостью немецких провинций, то значительной их части; ибо совершенно естественно, что столица страны с таким разнородным населением являет собой многонациональный город. Присутствие в столице монарха, двора и верховных судебных инстанций, средоточие всех интересов неизбежно производят это скопление национальностей, которое в любой другой стране меньше бросается в глаза приезжему.

Я воспользуюсь этим поводом, чтобы снять с Петра I часто повторяемый упрек в том, что он утвердил свою резиденцию в Петербурге. Говорят, что этот город, удаленный от центра империи, никогда не сможет стать национальным; кроме того, он подвержен разрушительным наводнениям. Согласившись с последним пунктом, скажу лишь: в России известно, — это подтверждается и указами и письмами Петра I, — что он сделал Петербург местом своего пребывания лишь временно, намереваясь создать и развить российский флот, тогда как настоящей столицей империи должен был стать Нижний Новгород. Реализацию этого проекта затянули потрясения, ознаменовавшие царствования преемников Петра I; Петербург же рос, украшался, и время в конце концов утвердило за ним статус императорской резиденции, изначально бывший лишь временным. Этот вопрос был талантливо освещен г. Эро в статье о петербургском наводнении («Revue Encyclopedique», т. XXV, с. 245—250)[ii].

Перейдем к восьмому письму г. Ансело. Поэт присутствует на собрании литераторов в Петербурге и, говоря о русском историке Карамзине, совершенно справедливо замечает, что имя этого знаменитого писателя произносится его соотечественниками с уважением и восхищением. Искренняя радость, вызванная новостью о том, что Его Величество Император Николай, как истинно великий монарх, пожаловал г. Карамзину пенсию 50 000 рублей, каковая должна будет перейти к последнему из его детей, «эта всеобщая радость, — пишет он, — была поистине трогательным зрелищем; казалось, что каждый из присутствующих получил личный дар от государя»[iii]. — Вот наблюдение справедливое; однако в другом месте (письмо двенадцатое) г. Ансело, говоря о похоронах знаменитого историка, выражается так: «Ему воздали заслуженные почести, но надо сказать, что относились они не столько к знаменитому писателю, сколько к личному советнику императора; не столько к историку, сколько к историографу России». — Это рассуждение не только противоречиво само по себе, но и ложно по сути. Главная заслуга г. Карамзина, даже в глазах русских, — его исторические труды и другие литературные произведения, справедливо снискавшие ему звание одного из главных реформаторов русского языка. Впрочем, чин г. Карамзина в иерархии почетных титулов был всего лишь действительный статский советник; однако в Петербурге каждый день умирают люди, награжденные этим званием, и даже более высокими, но публика не удостаивает их кончину не только подобных почестей, но даже внимания.

Но вернемся к восьмому письму. Если особа, сообщившая г. Ансело анекдот о цензуре, желала его мистифицировать, это ей вполне удалось. Я далек от того, чтобы защищать таможенников мысли, которые во всех странах мира вызывают справедливые нарекания писателей, проявляя чрезмерное рвение в исполнении своих обязанностей и часто преступая предписанные им границы; замечу только, что в России цензоры назначаются из числа писателей или профессоров. Я полагаю, все согласятся со мной, что человек, обладающий элементарным здравым смыслом, ни под каким предлогом не станет требовать от автора, желающего опубликовать свои письма о Париже и его памятниках, чтобы он заменил название Париж на Лондон потому, что они писаны русским в Париже в 1812 году. Как бы ни был глуп этот цензор, он понял бы, что если путешественник говорит в письме «Я приехал в Лондон и остановился в гостинице на улице Риволи, против дворца Тюильри; прогуливался по Пале-Роялю; видел императора Наполеона и проч.», его, без сомнения, сочтут сбежавшим из сумасшедшего дома.

Девятое письмо начинается словами: «Всем известно, мой дорогой Ксавье, что русский народ — самый суеверный в мире». — Я должен признать свое неведение в этом вопросе, ибо до сих пор полагал, что это печальное преимущество оспаривают друг перед другом испанцы и итальянцы. «Русский, — продолжает г. Ансело, — не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз». — В Италии, например в Риме, я видел, как итальянцы останавливаются перед распятием в центре Колизея и целуют его, стараясь не сбиться со счета, ибо табличка на распятии гласит, что приложившийся к нему шестикратно получит 200 дней индульгенции.

«В церкви нередко можно услышать[iv], как кто-нибудь благодарит св. Николая за то, что не был уличен в воровстве». — Подобное суеверие возможно в любой религии, начиная с язычников, которые поклонялись даже божествам воровства, и до христиан, просящих у святых защиты, когда они чувствуют себя виновными. Люди из непросвещенных классов общества всюду похожи друг на друга; лишенные способности к рассуждению, которая заставляет увидеть божественное могущество в добре, они призывают его на помощь в злом деле. Однако я полагаю, что достойный доверия человек, сообщивший г. Ансело следующий факт, хотел испытать его доверчивость. Он поведал ему, что «некий крестьянин зарезал и ограбил женщину и ее дочь; когда на суде у него спросили, соблюдает ли он религиозные предписания и не ест ли постом скоромного, убийца перекрестился и спросил судью, как тот мог заподозрить его в подобном нечестии!»

Заметим прежде всего, что вопрос, якобы предложенный судьей, нисколько не находится в его компетенции, а может быть задан исповедником; если же предположить, что это не был вымышленный факт, то можно ли случившееся с одним человеком относить к целому народу, делая вывод от частного к общему? Всякий, кто жил в России, знает, что убийства совершаются там очень редко по причине огромности страны и отсутствия смертной казни. Крестьяне в большинстве своем набожны, а греческая религия не допускает никакого снисхождения к убийству; это смертный, непоправимый грех, и русский убежден, что меч правосудия неминуемо настигнет виновного, и Бог рано или поздно укажет на убийцу. В Италии же, напротив, ужасные злоупотребления священников поощряют убийц; многочисленные разбойники имеют даже своего святого покровителя, если не ошибаюсь, св. Антония Падуанского[v]. Что касается поверья, что встреча со священником или монахом является дурным предзнаменованием, — подобное наблюдение справедливо, однако нельзя заключать из него, как это делает г. Ансело, что этот предрассудок невежественных людей основывается на неуважении к служителям культа. В России, как и в некоторых областях Италии, встреча со священником считается плохим знаком потому, что он присутствует на похоронах и связывается, таким образом, с представлением о смерти. Конечно, священники служат также и на свадьбах и на крестинах, и эти радостные обряды должны были бы уравновесить грустные мысли, связанные с фигурой духовного лица, но суеверные люди всегда видят мрачную сторону вещей. Вот как я объясняю предрассудок, общий для двух народов, столь несхожих своим характером.

В десятом письме г. Ансело описывает петербургские гостиные. Он утверждает, что в тех кругах, где он был принят, больше всего его поразило разделение полов и сделанное им наблюдение, что мужчины не разговаривают с женщинами. Он уверяет, будто молодые дворяне имеют обо всем самое поверхностное представление, а военная служба мешает им углублять свои познания. На самом же деле большинство сегодняшних молодых людей, которых г. Ансело мог встретить в петербургском обществе, имели достаточно времени, чтобы получить образование; я говорю о большинстве, поскольку офицеры гвардии, придворные и служащие Министерства иностранных дел, образующие элиту русской молодежи, воспитывались французскими учителями или же обучались в российских или иностранных университетах. Эти учителя, попавшие в Россию после французской революции, по большей части отличавшиеся прекрасным образованием, манерами, часто даже происхождением, занимаются с ребенком от самого нежного возраста до 17 или 20 лет. Пожалуй, я соглашусь с г. Ансело, что десяти или двенадцати лет недостаточно, чтобы вырастить ученого, однако при теперешней системе, когда словесные науки и латинский язык исключены из обучения, за это время вполне можно получить блестящее образование.

Но вот что еще больше поразило меня в этом письме: отдавая справедливость разносторонней образованности и глубоким познаниям русских женщин (которые, как и мужчины, не могут посвящать образованию более десяти—двенадцати лет), автор добавляет: «Возможно, эта обширность познаний и нравственное превосходство юных дам и объясняют невнимание к ним молодых людей и нежелание приближаться к ним». — Этакая галантность и в самом деле уж чересчур! Всякий заметит, насколько произвольно подобное суждение. Если бы оно было справедливо, если бы мужчины опасались общаться с женщинами, боясь их превосходства, то не было бы и браков; мужья бежали бы своих жен, братья сестер и т.д., а за невестами ездили бы в Париж и обращались к знаменитому г. Вильому[vi]. А вот еще одно достойное доверия лицо, сообщившее автору обычай, описанный им в письме двенадцатом. Этот человек рассказал, что «когда во владениях какого-нибудь помещика родится намного больше девочек, чем мальчиков, он выдает замуж достигших зрелости девочек за мальчиков, а чтобы как можно скорее получить плоды от этих преждевременных браков, поручает отцу ребенка, пока тот не подрастет, выполнять обязанности сына. Таким образом, крестьянин, выполняющий одновременно совершенно различные обязанности, оказывается одновременно и дедом, и отцом детей своего сына, а последние оказываются братьями мужа своей матери. Уверяют также, что эти супруги in partibus, достигнув возраста, когда они могут вступить в свои права, стараются как можно раньше женить мальчиков, которыми их наградил их interim, чтобы оказать своим сыновьям благодеяние, полученное ими от своих отцов»[vii].

Вот история, несомненно основывающаяся на чудовищном исключении, которую совершенно невозможно истолковать как обычай, ибо в таком случае надо было бы предполагать крайнюю безнравственность помещиков и отсутствие всякого религиозного чувства и полное падение нравов у крестьян. Возможно, что крестьяне иногда женят своих малолетних детей на зрелых девушках; там, где случаются такие неравные браки, причина их состоит в желании получить в дом еще одну работницу, но я могу определенно утверждать, что владельцы не принуждают и не могут принуждать крестьян заключать подобные браки, а тем более сожительствовать со своими невестками.

На странице 85 того же письма автор снова говорит о кнуте, который поминается в его сочинении к месту и не к месту, хотя в России кнут можно увидеть только ъ руках палача. Говоря о дворянах, чьи отцы остаются крепостными, он пишет: «в то время, как к сыну обращаются со словами ваше благородие[viii], отец его, быть может, получает удары кнута». Оставив в стороне кнут, мы увидим, что во всех странах мира дворянством могут жаловать за службу, хотя и не так часто, как в России; тем не менее даже во Франции найдутся министры и высшие сановники, чьи отцы были простолюдинами, и не обязанные своими личными качествами исключительно высокому рождению.

Что касается евреев, которые, по словам автора, быстро поняли, что не смогут соревноваться в хитрости и ловкости с русскими купцами, то это еще одно заблуждение. Правительство запретило им въезд в страну по вполне естественной причине: пример Польши, где евреи разоряют крестьян, показал, сколь пагубно для России было бы позволить свободно селиться здесь этой касте ростовщиков.

Письмо тринадцатое составляет продолжение предыдущего: автор говорит в нем о дворянстве; я остановлюсь, более подробно на нескольких неточностях, вкравшихся в это письмо.

Слова о разделении дворянства на четырнадцать классов — уже ошибка, ибо эти классы представляют собой не степени дворянства, но служебные чины. Нередко случается, что служащий четырнадцатого класса принадлежит к более знатной фамилии, чем чиновник первого класса. Ни древность рода, ни титулы не дают в России настоящих привилегий. Но, поскольку титулы признаются государем как различающиеся по степеням, они должны рассматриваться как таковые в дворянской иерархии: баронов возводят в графское достоинство, графов — в князья, а некоторые из князей имеют титул светлейшего. Таким образом, существует различие между дворянством по рождению, личным дворянством и тем, которое получают дети младших офицеров; последние не имеют права приобретать имение до достижения чина старшего офицера. Неверно также, что дворяне, отказывающиеся вступать в гражданскую или военную службу, лишаются титула, отдаются в солдаты и проч.

Меня поразило также мнение г. Ансело о непостоянстве привязанностей русского дворянина, который, по его словам, поначалу «необыкновенно гостеприимен, ищет знакомства с иностранцами, особенно с французами, объявляет себя вашим задушевным другом, затем вы становитесь просто знакомым, а в конце концов он перестает с вами здороваться». Долго раздумывая, почему могло сложиться у автора такое мнение, и не найдя никакого разумного объяснения, я решил, что оно стало результатом знакомства с двумя-тремя людьми, каких можно встретить повсюду, но которые никак не могут представлять характер целой нации. Когда чужестранец имеет несчастье встречать людей подобного свойства, вместо того чтобы обобщать полученное от них впечатление, он должен был бы отнести их к разряду фатов, которые одинаковы в любой стране.

Перейдем от восемнадцатого письма к двадцать третьему. — Памятники, торжества и Царское Село описаны так бегло, что читатель едва успевает заметить ошибки и неточности.

К сожалению, слишком верно, что в России существует секта, чьи приверженцы подвергают себя добровольному увечью, стремясь избавиться от соблазна плоти; однако число их не растет, но, напротив, сильно уменьшается, и я не колеблясь готов опровергнуть рассказ о том, будто в одном полку могло оказаться три сотни этих несчастных людей. Достаточно вспомнить о строгом порядке, дисциплине и правилах поведения в армии, чтобы понять, что это совершенно невозможно; если в какой-нибудь полк и мог попасть один-другой член этой варварской секты, об этом незамедлительно стало бы известно. Цифра же, приводимая г. Ансело, может быть только метафорой, вырвавшейся у поэта.

Укажу на еще две довольно существенные ошибки в том же письме. Автор утверждает, что русские священники не могут оставаться вдовцами. Он должен был бы сказать наоборот, ибо по каноническому правилу православной церкви священник не имеет права жениться вторично, но ему дозволяется продолжать служение после потери супруги. Дальше г. Ансело говорит: «когда венчаются сын или дочь дворянина, обряд обычно совершает епископ». На самом же деле брачное благословение может быть дано только священником, живущим в миру, иначе брак был бы признан недействительным.

В двадцать шестом письме г. Ансело, прощаясь с Петербургом, посещает Казанский собор и, осматривая выставленные там трофеи, заключает, что «из всех человеческих слабостей русской нации наиболее свойственно тщеславие. Рассказывая иностранцу о памятниках своей страны, русский никогда не скажет "Это прекрасно", но обязательно "Это прекраснее всего на свете!" — Неужели из одного оборота речи, вполне к тому же безобидного, можно вывести обвинение народу, выдавая ему аттестат на гордыню и тщеславие на таком слабом основании? Дальше автор выдвигает уже более серьезный упрек: «Жезл маршала Даву, — говорит он, — оставался в обозе, брошенном по приказу самого маршала; неужели стоит гордиться забытым трофеем?» Но разве нельзя посмотреть на то же самое иначе? Два народа воюют между собой, и маршальский жезл, принадлежащий одному из них, попадает тем или иным образом в руки врагов; что же может быть естественнее, чем выставить его в качестве трофея? Если необходимы примеры, то история войн изобилует ими. Наполеон, находясь в Берлине и уже найдя общий язык с королем Прусским, отправил шпагу и орденскую ленту Фридриха Великого в Дом Инвалидов в качестве трофеев. Или, может быть, маршал Кутузов должен был вернуть жезл маршалу Даву с извинениями? — Что же касается городов, ключи от которых остались у России, то они были взяты с боем, что бы ни говорил г. Ансело: Данциг, Гамбург и другие города были защищаемы французскими гарнизонами и несомненно имели ворота. Гарнизоны оборонялись героически, что я могу подтвердить, поскольку видел это своими глазами. Если бы не могло показаться, что мы хотим отомстить г. Ансело, мы заметили бы также, что в России доблестное войско никогда не изображается в водевилях и что у нас нет ни мостов, ни улиц, названных по имени одержанных побед. Но еще больше я хотел бы напомнить об этом французским солдатам, сражавшимся с русскими. Если отдать должное их мужеству, то и они признают храбрость русских с той же справедливостью, с какой русские считают французов самым отважным противником, с каким им довелось сражаться.

Подробности, которые сообщает г. Ансело в своем двадцать седьмом письме о ямщиках и их манере править лошадьми, о различении скупых и щедрых путешественников названием орлов или ворон, можно найти в Путеводителе[ix] и вряд ли заслуживают специального внимания. В том же письме автор, остановившись в Валдае, рассказывает о торговках баранками, что опасался, что они его соблазнят. Он утверждает, что проезжающий вынужден призвать на помощь своей добродетели всю свою осторожность. Могу успокоить его: эти девицы вовсе не так угодливы, а кроме того, состоят под надзором властей, так что его добродетель не подвергалась ни малейшему риску. Пусть те, кто намеревается отправиться в Россию, не пугаются перспективы ужасных ночей между Петербургом и Москвою; что бы ни говорил г. Ансело, удобные кровати вы найдете на протяжении всего пути, и особенно в Твери, где гостиницы просто великолепны.

Тридцатое письмо должно дать французскому читателю представление о цыганах, живущем в России бродячем племени. Вполне возможно, что какие-то молодые люди и даже такие, которым юность уже не может служить оправданием, разорялись ради цыганок. Молодость и страсти повсюду толкают людей на безумства: кто-то разоряется на актрис, на певиц, кто-то даже на канатных плясуний. Однако мне кажется маловероятным, чтобы некий любезный русский, амфитрион г. Ансело, указывая на молодого человека, растратившего большое состояние на цыганку, мог сказать: «Взгляните на нее. Один офицер, к несчастью располагавший состоянием, за два года проел с нею две тысячи крестьян!» Шутка дурного тона, тем более, что подобное выражение в русском языке не употребляется. Говорят «растратил», но никак не «съел свое состояние». Эта шутка любезного амфитриона менее всего национальна.

Письмо тридцать второе содержит довольно верные сведения о судах; тем не менее и в него закралось мнение, которое кажется мне ошибочным. Автор утверждает, что «преступления в России редки... потому, что кровь течет в жилах русских медленнее и не возбуждает сильных страстей, а также потому, что различные сословия общества почти не соприкасаются друг с другом, интересы их не сталкиваются, и разбившаяся карьера или раненое самолюбие не заставляют кипеть умы так же сильно, как в странах, где разные классы сближены и перемешаны». Исследуя этот вопрос, я нахожу, что самые серьезные и самые частые преступления совершаются умышленно; следовательно, быстрота циркуляции крови (впрочем, физиологическая аномалия) не порождает преступлений, а те, что совершаются в момент ослепления яростью, рассматриваются судом как менее тяжкие и даже во Франции не караются смертной казнью.

На последнюю часть рассуждения г. Ансело отвечу, что столкновение интересов и происходящие отсюда преступления вызываются не соприкосновением различных классов общества. Убийства совершаются чаще всего в результате ненависти, мести или корыстолюбия. Поэтому в России убийства должны быть многочисленнее, чем где бы то ни было, в результате вражды слабых и сильных, бедных и богатых, рабов и господ. Чтобы определить истинную причину редкости преступлений в России, надо прожить несколько лет в провинции, отдаленной от столицы. Там беспристрастный наблюдатель может удостовериться в том, что русский крестьянин, хотя и кажется на первый взгляд свирепым, по природе добр, обладает мягким нравом и набожностью, основанной на евангельской морали[x]. В поддержку этому утверждению приведем весьма изобретательное соображение г. Ансело о рекрутировании солдат, которое удаляет из русских деревень злодеев. Безусловно, это одна из важных причин той высокой нравственности, которую отмечают в России все путешественники. Что касается корыстолюбия судейского сословия, то в России оно едва ли больше, чем где бы то ни было, а если злоупотребления еще имеют место, они скоро исчезнут. Мудрость нашего нового монарха, поистине отеческая забота, настойчивость и справедливость, с какой Его Величество преследует нарушителей служебного долга, дают нам основание надеяться на самое лучшее будущее.

От вопроса судебного перейдем к политическому, который уже пятнадцать лет является предметом дискуссий публицистов. Я говорю о пожаре Москвы. Об этом ужасном событии писали столько, что мне остается лишь оспорить некоторые утверждения автора в тридцать четвертом письме. Я не боюсь присоединиться к мнению Европы (Vox populi, vox Dei[xi]), которое долго считало это внезапное уничтожение города проявлением высокого порыва национального чувства. Автор «Шести месяцев в России» замечает по этому поводу, что «если бы по внезапному движению души знатные фамилии решились на эту огромную жертву, то они приняли бы меры, чтобы спасти сокровища, собранные в их дворцах». Но г. Ансело, вероятно, забыл, что жители Москвы не ведали об угрожающей им опасности до самого рокового дня, когда французские войска вступили в город? Губернатор Ростопчин и маршал Кутузов не переставали их успокаивать и уверяли, что они в полной безопасности; в одном заявлении, сделанном после Бородинской битвы, последний даже клялся своими сединами, что город не будет сдан; когда французы уже вошли в столицу, многие жители едва успели спастись сами, а некоторые попали в плен. Было ли у них время спасать свои богатства? Опровергнув это утверждение, можно было бы заключить, что Москва была подожжена воспламененным патриотизмом жителей; я бы даже согласился с г. Ансело, что в этом помогли и вышедшие на волю заключенные тюрем, побуждаемые страстью к грабежу. Но если бы то же самое случилось в Париже и если бы настоящие патриоты взяли на себя инициативу поджечь город, вероятно, рядом с людьми благородными и незаинтересованными также оказалось бы изрядное число злодеев и грабителей, усугубляющих пожар, чтобы воспользоваться удобным случаем.

Далее г. Ансело относит причину московского пожара на счет некоей тайной силы, а именно Англии; «ибо, — говорит он, — разрушение города не только лишило наших солдат всех необходимых ресурсов, но еще и раздражило народ, сделав каждого москвича их злейшим врагом, и уничтожило возможность мира, чаемого Наполеоном: именно к этому стремилась Англия». — Если такова была цель (что, впрочем, весьма вероятно), которую некто надеялся достигнуть, поджигая Москву, то политика Кутузова, не желавшего и слышать о мире, должна была воспользоваться этим поводом (что и имело место) и без того, чтобы Англии, не ведавшей, вероятно, о возможности принесения города в жертву самими москвичами, пришлось тратить свое золото. Во время подобных катастроф миллионы, потраченные тайной силой, несомненно не смогли бы противостоять патриотизму — если не Ростопчина, то других выдающихся русских, имевших вес в правительстве. Впрочем, в хаосе, неизбежно возникающем в подобной ситуации, облеченный безграничной властью Ростопчин имел иные способы обогатиться, если бы пожелал этого, не компрометируя себя связью с иностранным кабинетом. Мне кажется, что это обвинение предполагает чрезмерную изворотливость английской политики, и без того уже многократно и несправедливо оклеветанной.

Все сведения, приводимые г. Ансело о русской армии в письме тридцать девятом, почерпнуты из надежных источников, за малым исключением; например, слова о том, что обучение младших офицеров и солдат основательнее, чем обучение старших офицеров, нисколько не обоснованны. Воспитание молодых военных осуществляется в многочисленных кадетских корпусах и военных училищах; в одном Петербурге их десять, и в нескольких более тысячи учащихся. Большая их часть состоит под верховным руководством великого князя Константина, а в его отсутствие управляется самыми выдающимися военачальниками, и с каждым днем заведения эти совершенствуются. Из их стен вышло множество прекрасных офицеров, обученных за счет императорской казны[xii]. Автор «Шести месяцев» снова заблуждается, когда утверждает, что в русской гвардии сегодня мало воевавших полковников. Я заявляю и могу доказать, что сейчас в русской гвардии мало полковников невоевавших.

В письме сороковом возобновляется рассказ об ударах кнута, щедро раздаваемых казаками, вместе с шутками о крестьянах, которых, по словам г. Ансело, было задавлено на три тысячи рублей.

Наконец, в письме сорок втором рассказано о празднике, данном Императором народу, и о беспорядках, учиненных толпой, набросившейся на угощение после слов Государя «Дети мои, все это для вас!». Поняв слова Императора буквально, народ якобы немедленно взобрался на амфитеатры для зрителей, расхватал сиденья и скамьи, разорвал тенты, стал драться за холсты и доски и проч., несмотря на непрестанное использование кнута (опять и снова кнута), и только отряд пожарников, пустивший в ход насосы, смог разогнать беснующуюся толпу.

Картина в самом деле вышла очень живописная, и я могу вспомнить только одну, с ней схожую: раздачу еды народу на Елисейских Полях в Париже. Там яства кидают в толпу, а люди бросаются в грязь и начинают драться за добычу руками и ногами. Полагаю, что и при этих сценах отряд пожарных был бы вовсе не лишним. Бесплатные представления в парижских театрах носят почти столь же дикий характер; это доказывает только, что народ везде одинаков.

Вернувшись немного назад, скажу о письме сороковом, где г. Ансело трактует о драматической литературе. Бесспорно, что большинство русских трагедий являют собой переводы или копии французских шедевров; однако разве последние не заимствовали почти все у древних, причем не только форму драм, характеры, мысли, но также и большинство сюжетов? Разве не Аристотель правит до сих пор на драматическом Парнасе Франции? Из ста русских трагедий, образующих репертуар театров обеих столиц, треть основана на национальной истории или составляет подражания английским и немецким авторам. Переводы французских трагедий — далеко не лучшее, наши подлинные шедевры — национальные драмы Озерова и Крюковского[xiii]. Этими произведениями никак нельзя пренебречь, особенно талантливому человеку, столь выдающемуся, как автор «Людовика IX». Что касается препятствий к созданию национальной комедии, я соглашусь только в том, что они на самом деле имеют место, но вполне преодолимы. «Неприступная неприкосновенность» придворных — отнюдь не столь серьезная преграда, как автор стремится показать. Кроме того, театральная пьеса — не сатира на лица. У нас немало пьес, выводящих на сцену недостатки высокопоставленных лиц, продажность судей и тому подобное. Были даже примеры, когда весьма высокопоставленные особы узнавали себя в комедиях. Правительство не запрещает эти постановки, они идут на сценах императорских театров, под покровительством высших государственных сановников, каковые обыкновенно возглавляют руководство театрами. Я осмелюсь даже сказать, что драматическая цензура в России более независима, чем во Франции. «Женитьба Фигаро», например, в Париже запрещена, но играется в Петербурге, включая и знаменитый монолог[xiv]. Не знакомый с российским провинциальным дворянством, весьма многочисленным и отличающимся от нашей аристократии совершенно особой физиономией нравов, г. Ансело полагает, что комедиографам негде отыскать смешные типы. Он может быть спокоен: это бескрайнее поле, и талантливый писатель может снять с него обильнейшую жатву. Это подтверждают прелестные комедии Фон-Визина, князя Шаховского, г. Грибоедова и другие. Первый описал в своем «Недоросле» воспитание провинциального дворянина с истинно классическим правдоподобием; его «Бригадир» — еще одна совершенно национальная пьеса. Князь Шаховской[xv], автор более пятидесяти театральных пьес, описал провинциального дворянина со всеми его причудами в очаровательной комедии «Полубарские затеи»[xvi]. Наконец, последний, г. Грибоедов, продемонстрировал подлинный талант в необыкновенно остроумном описании наших гостиных.

В конце концов, необходимо отдать справедливость г. Ансело, признав достоинство большей части его книги. Хочу надеяться, что он сам почувствует, что почти импровизированное сочинение, результат всего лишь полугодового путешествия, прошедшего к тому же в вихре празднеств, никак не может претендовать на совершенство. Я не смешиваю его с толпой других путешественников, которые, прожив в России много лет, выносят из нее только дурные воспоминания, не находят в ней ничего достойного, доброго и, чтобы привлечь к себе внимание, клевещут на тех, кто оказал им радушное и искреннее гостеприимство. Однако если бы мне пришлось писать о нравах и обычаях какой-нибудь нации, то, ничего не обобщая, я тщательно отсеял бы все исключения и не упускал бы из виду того, что все мы суть представители человеческого рода и, следственно, похожи друг на друга, за небольшими отличиями.

Впрочем, дай Бог, чтобы все, кто пишут или будут писать о России, походили бы талантом и доброжелательностью на г. Ансело! Однако, повторяю, пусть будут они менее поспешны, дабы не вызвать упреков в пристрастности или легкомыслии. Сочинению г. Ансело, конечно, недостает лишь зрел ости, какая приобретается только долгим пребыванием в стране. Это и позволяет мне заключить: шести месяцев недостаточно, чтобы узнать страну[xvii].

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2003

Публикуется по изданию: Ансело Ф. «Шесть месяцев в России» 
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
© Н.М. Сперанская. Вступ. статья, перевод с фр., комментарии, 2001
© Новое литературное обозрение, 2001