Жак-Арсен-Франсуа Ансело. Шесть месяцев в России

Неоспоримо доказано, что у нас каждая новая форма политического строя влечет за собой обновление форм литературных. Каждое общественное потрясение, каждое новое движение, монархическое или революционное, меняет в той или иной степени наши идеи и вместе с ними язык, их выражающий.

Империя разрушила литературную республику так же, как она опрокинула Геную и Венецию, старейшие республики Европы. Не только торговля, но и интеллектуальные сношения между народами прервались, и Англия была не единственной страной, пострадавшей от континентальной блокады. Главным законом государства стало единообразие, воля правителя сделалась превыше всего, литература, регламентированная, как и все другие сферы жизни, задыхаясь под тесной униформой, двинулась по магистральному пути, начертанному империей; по пути прямому, классическому, под неусыпным надзором вооруженных до зубов цензоров.

С возвращением Бурбонов таможня открыла границу сначала для Гете, Шиллера, Коцебу и Лессинга, потом для Байрона и Вальтера Скотта. Французы заимствовали у немцев для своего театра некоторую наивность, некоторые оригинальные типы, большую свободу действия — и хорошо сделали; немцы заимствовали у французов главную особенность драмы — единство интереса, которое одно лишь и необходимо из трех единств, и сделали еще лучше.

Первый толчок был дан — и породил целые миры! Стали складываться новые системы, теории, школы. Сначала двумя основными лагерями были литература Империи и литература Реставрации, одни хотели оставаться французами, другие — сделаться немцами; потом стороны разделились на классиков и романтиков. Но так как никто не мог точно определить этих понятий, прогресс и сам ход времени выталкивали бойцов одного стана в другой, и вчерашние романтики делались классиками. Сам я оставался скорее беспристрастным зрителем, чем участником этих нескончаемых боев, и в течение почти двенадцати лет наблюдал, как одна волна романтизма сменяет другую, а целые поколения романтиков сливаются в единое классическое целое. Это не пустые слова: в 1820 году классиками в театре были Этьенн, Жуй-и Арно, романтиками — Суме, Гиро и Лебрен[ii]; в 1830-м классиками стали Лебрен, Гиро и Суме, а романтиками — Александр Дюма и Виктор Гюго.

В то время как литераторы эпох Империи и Реставрации были заняты этой борьбой, несколько молодых талантов, не вставших еще ни под одно из знамен, обратились в поиске образцов к XVII веку. В их числе и впереди них был г. Ансело. Даже если бы он решил обратиться к XVI веку, чтобы вернуть его гибкий, живой и наивный язык, который мы потеряли и которым в наше время единолично и с большой выгодой владел только Поль-Луи[iii], он не был бы достоин осуждения. Чтобы найти новое слово, не обязательно двигаться вперед! Однако данная биографическая заметка посвящена г. Ансело, и мы, не претендуя на исчерпывающее повествование о его жизни, хотели представить лишь несколько воспоминаний и привести несколько фактов его литературной биографии.

Призвание человека часто бывает связано с обстоятельствами первых лет его жизни. Отец г. Ансело, секретарь гаврского коммерческого суда, обладал незаурядным умом и вкусом и был столь страстным почитателем Расина, что из всех поэтов знал и любил его одного и только о нем собирал книги. Несмотря на то, что он знал все его творения наизусть, он не хотел отказывать себе в удовольствии перечитывать его снова и снова и, чтобы обмануть собственную память и разнообразить это удовольствие, коллекционировал издания любимого автора. Из них и была составлена его библиотека, если не очень разнообразная, то весьма внушительная.

Таким образом, с самого раннего детства Ансело видел в родительском доме одни только книги Расина, во всех возможных форматах, обложках и переплетах. По Расину он научился читать, в девять лет уже знал все его сочинения наизусть, отец и сын непрерывно обменивались лучшими стихами из «Ифигении» и «Андромахи».

Примерно в это же время он поступил в гаврский коллеж. Юному Ансело, как и каждому из его сверстников, было задано выучить длинный монолог Терамена из «Федры». Он объявил, что уже знает его, и начал читать звонким голосом, не сбиваясь и не ошибаясь ни в едином слове. Преподаватель был поражен такой начитанностью и смелостью, но, не желая исключать студента из конкурса чтецов, велел ему в порядке

исключения выучить сон Гофолии. Бесстрашный юноша снова поднялся с места, попросил слова и на одном дыхании прочел не только сон, но и всю пятую сцену второго акта. Чтобы не отстранять поклонника поэта от соревнования, его отстранили от Расина и заставили выучить сатиру Буало.

Окончив учение, Ансело, которому едва исполнилось семнадцать лет, поступил на службу в Морское министерство и был направлен в Голландию и ганзейские города, принадлежавшие тогда Французской империи[iv]. Он путешествовал вместе со своим дядей, который до сих пор является одним из самых компетентных и высокопоставленных наших администраторов. Во время путешествия, однако, дядя и племянник были поглощены весьма несхожими размышлениями.

Первый, серьезно озабоченный будущей карьерой молодого человека, едва оставившего риторику, размышлял о том, как укрепить его на новом поприще, второй же продолжал помышлять о Расине, более всего вдохновленный его комедией «Сутяги». Среди дорожных сумок и узлов бывший риторик берег маленький чемоданчик, где вместе с такими презренными вещами, как деньги и белье, хранилось сокровище: рукопись двух актов комедии в стихах под названием «Пустые обещания». Первое детище нарождающегося вдохновения, первенец его таланта! Ни один портфель, набитый банкнотами и важнейшими дипломатическими депешами, не охранялся с такой тщательностью. Беда почтовому служащему или трактирному слуге, осмеливавшимся коснуться священного ковчега! Юный поэт метал громы и молнии и вырывал драгоценность из рук наглеца. В карете он ставил его рядом с собой на сиденье, ночью подкладывал себе под голову, ни на минуту не расставаясь с двумя готовыми актами. Спокойный за уже созданное, он думал лишь об оставшемся третьем акте и, притворяясь усталым или полусонным, всецело отдавался восторгам вдохновения.

Прибыв в Гамбург и собираясь переправиться через Эльбу, путешественники погрузили свой багаж в лодку. Но не успели они занять свои места, как внезапный порыв ветра так накренил суденышко, что пакеты посыпались в беспорядке, а пассажиры попадали со скамей. Но и в этом внезапном переполохе Ансело не выпускал из вида чемоданчик, который скатился на дно лодки, скользнул по борту и, перевернувшись в воздухе, упал в воду. В этот момент поэт испустил такой душераздирающий крик, какой может издать только родитель при виде гибели любимого дитяти; растолкав пассажиров, он встал во весь рост и уже собирался броситься в воду, чтобы спасти свое творение или погибнуть вместе с ним, когда был схвачен чьей-то мощной рукой. Словно пружина отбросила его к другому борту, а затем отправила в дальний конец палубы, на место рядом с дядей. Все эти решительные действия были произведены капитаном.

— Мой чемодан! — кричал поэт, простирая руки туда, где он исчез под волнами.

— К чертям ваш чемодан! — отвечал лодочник. — Не хватало нам всем отправиться вслед за ним!

В самом деле, ветер усиливался, Эльба была готова выйти из берегов, и лодка, несущаяся с огромной скоростью, несмотря на все усилия экипажа, смогла пристать к берегу лишь в Дании, в четырех лье от Альтоны[v].

В Гамбург пришлось добираться по суше. Автор неоконченной комедии, потерпевшей крушение, был преисполнен печали и не переставал жаловаться на головную боль; дядя, считая единственной причиной внезапного и столь необычного припадка меланхолии утрату денег и вещей, намеревался возместить потерю немедленно по прибытии на место.

Когда они устроились в гостинице, финансы молодого человека были восстановлены, и дядюшка уже решил, что исполнил все обязанности родителя, родственника и страхового общества, когда выяснилось, что до полного исцеления несчастного очень далеко! Озабоченность и головная боль только усилились. Но то была не обычная мигрень, не один из тех капризов желудка, что тиранят мозг, не расстройство пищеварения, затемняющее мысль; то был дым жертвенного костра, коптящий своды храма: причиною боли была напряженная работа мысли. Рассказ об этом удивительном физиологическом феномене, проявившемся во внезапном возникновении и столь же неожиданном отступлении недуга, будет полезен всем, кто питает слабость к перу и бумаге.

Когда едва не состоявшееся кораблекрушение превратило «Пустые обещания» в подводную комедию, молодой сочинитель, придя в себя, думал только о том, чтобы возродить отнятое у него роком сокровище. Сначала ему нелегко было восстановить в памяти ход пьесы. Иногда перед его мысленным взором вставала в полном боевом порядке целая тирада с пропуском лишь двух-трех полустиший, но оказывалась не на своем месте; потом в строю недоставало командиров цепей — в подобных случаях дольше всего заставляют себя ждать первые строки. Беспорядок царил

повсюду; чтобы выбраться из этого лабиринта, нужна была нить Ариадны, луч света в царстве хаоса. Попробуйте же нащупать ее в дороге, под бдительным взором дяди, готовящего для вас будущее, полное финансовых подсчетов!

Все эти монологи, стихи и полустишия, смешанные и перепутанные, то отыскивались, то пропадали вновь, бежали, ломая цезуру и карабкаясь друг на друга, и создавали невообразимый хаос в голове несчастного поэта. Варево бродило, кипело, а отчаявшийся автор не мог излить его на бумагу, и можно представить себе, что семнадцатилетний мозг с трудом выдерживал подобный натиск. Inde mali labes![vi] Отсюда закупорка памяти, путаница в мыслях, беспричинная тревога, слабость и полное нервное истощение!

Был призван врач, который заключил больного в отдельную комнату, предписав ему лекарства и строжайший покой. Но не успел он закрыть за собой дверь, как юноша, с трудом держа голову, обремененную восемьюстами стихов, вскочил с постели. Наконец-то бумага, перья и вожделенный покой! Доктор велел оберегать его драгоценный сон!

Он взялся за работу, и именно здесь проявился этот удивительный физиологический феномен. Поэт чувствовал, что голову его словно сжимает железный обруч. Когда, опираясь на свою великолепную память, связывая сцены и выстраивая стихи стройным и естественным порядком, он закрепил на бумаге четверть первого акта, терновый венец словно приподнялся и струя прохладного воздуха освежила его лоб. Он продолжал работать, и по мере того, как стихи выходили из головы и ложились на бумагу, обруч тревоги постепенно ослаблял свою хватку. Когда первый акт был готов, часть головы словно освободилась и болезнь была на полпути к отступлению! На другой день оба акта были в кармане, и наступило выздоровление.

Доктор, конечно, записал успех на свой счет, дядя был рад, а поэт попытался воспользоваться этим, чтобы довершить свой труд. Но увы! дважды положенная на бумагу, словно просеянная через двойное сито, комедия разочаровала своего творца, и воодушевление его значительно убавилось. Тем временем дядя открыл столь тщательно скрывавшийся от него литературный секрет и, видя, что блестящая карьера готова разбиться о страсть к рифмам, охватывающую молодых людей по выходе из коллежа, умолял племянника бросить шедевр. После некоторых колебаний поэт согласился, и пьеса, однажды уже погубленная водой, теперь безвозвратно исчезла в огне! Дядя одержал победу, служба задушила поэзию — но все же поэзия осталась жива.

Это было около 1813 года. Ансело был вызван в Морское министерство в Париж, а через год в Рошфор, где его дядя состоял морским префектом. Простой чиновник третьего класса, с ничтожным жалованьем, без карьерных амбиций, Ансело вел рассеянную жизнь светского молодого человека. Имея кров и стол, обласканный в префектуре, бедный экспедитор хотя и не заседал в совете правления и не присутствовал на официальных приемах, тем не менее не пропускал ни одного званого вечера. Приглашенный во все лучшие дома в городе, он обнаружил, что при жалованье в восемьсот франков может вести весьма приятную жизнь, и смотрел на мир сквозь розовые очки.

Но рядом с этим материальным благополучием шла другая жизнь, жизнь поэзии и мечты. Конечно, поэзия не заставила долго себя ждать. Расин, прежде прельщавший его комической маской, теперь манил его другим своим лицом. Ансело вынашивал длинную пятиактную трагедию под названием «Варбек». Чтобы заранее уберечь ее от гибели в волнах, чтобы охранить от посягательств дяди, он сочинил ее... в уме! Трагедия вынашивалась в голове поэта, ни один стих ее не лег на бумагу. Сокрытой от людей и стихий, неуловимой, непромокаемой и несгораемой пьесе могло грозить только забвение со стороны автора. Такой и оказалась ее судьба.

Вызванный в январе 1815 года в Морское министерство, которое ему предстояло оставить через пятнадцать лет в результате народной революции и назначения на пост министра г. Аргу[vii], по приезде в Париж он первым делом отправился на улицу Ришелье и обратился к актерам Французского театра с просьбой не прочесть, но выслушать его «Варбека». Пьеса была прочитана 19 марта 1816 года и принята советом театра, однако сам Ансело, оказавшийся более строгим судьей, не счел свое детище достойным постановки. Он уже с жаром трудился над «Людовиком IX», также сочиняя его по памяти. В день представления «Людовика IX» «Варбек» был забыт.

С этого момента началась настоящая литературная карьера Ансело. 5 ноября 1819 года колоссальный успех принес ему известность, и воротилы литературной славы немедленно завладели его именем, чтобы использовать его в собственных целях.

Это было время, когда разбитые надежды, попранные интересы, крушение империи и восстановление монархии посеяли повсюду семена политических страстей. Политика давала всходы и прорастала даже там, где

ее не сеяли вовсе. Самые безобидные существа помимо своей воли обнаруживали эти семена чуть ли не в собственных карманах... Представьте же себе, что происходило с книгами и театральными пьесами!

Сочиняя трагедию, Ансело посвятил меня в ход работы, и ни он, ни я не усматривали ни в одной ее строке какого-либо политического намека, ни одна реплика не казалась нам пригодной для использования какой-либо партией. Я даже восхищался той ловкостью, с какой он, не повредив историческому колориту, придал характеру короля-святого[viii] легкий оттенок либерализма, вполне в духе времени.

На первом представлении «Людовика IX» публика пришла в восхищение от изящества стиля, достойного Расина, стройной композиции драмы, характеров короля и предателя и приветствовала единодушными возгласами одобрения каждый стих, каждую реплику, каждое новое явление. Ансело вообразил, что добился литературного успеха, и я должен признаться, что разделил с ним эту иллюзию. Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что овация, встретившая трагедию, носила чисто политический характер!

Сторонники хвалили его за то, что в эпоху великих потрясений, царства буржуазии и равенства он изобразил живыми и яркими красками времена благородных рыцарей и святых королей. Враги упрекали в том, что он написал оправдательную речь в пяти актах, апологию феодализма и абсолютной монархии, духовенства, крестовых походов, церковной десятины и еще бог знает чего, и желает уничтожить представительное правление.

В то же самое время другой поэт, двумя годами его старше, также уроженец Гавра и также дебютант на театральных подмостках, стяжал не меньший успех на сцене «Одеона», ставшего вторым Французским театром, на фронтоне которого сразу оказалось записанным его имя: Казимир Делавинь. Имя это уже было известно, а позднее стяжало его обладателю еще большую славу.

Конечно, избрав сюжетом ужасную «сицилийскую вечерню», где французы сыграли столь печальную роль, показывая другую страну, в благородном и отчаянном порыве сбрасывающую позорное иго Франции[ix], Делавинь претендовал на создание национальной пьесы не больше, чем Ансело, избравший героем Людовика IX, — на создание апологии аскетизма. Однако, исключительно благодаря сюжетам двух драм и только потому, что в одной из них слова «родина» и «свобода» повторялись столь же часто, как в другой — слова «Бог» и «король», они сделались знаменами двух противоположных политических партий[x].

Для Ансело роль вождя была самой неподходящей. Его привычка к беззаботному существованию, повышенная чувствительность к критике или недоброму отзыву (хотя с тех пор он и научился на них отвечать) не позволяли ему оставаться в боевой цепи и хладнокровно отражать вылазки из враждебного стана. Он был роялистом, это правда, но отнюдь не воинствующим. Всегда прежде избегавший соприкосновения с политическими мнениями и интересами, не принадлежа ни к какой партии или группе, роялист по рождению, он унаследовал свои убеждения от отца и деда вместе с именем и состоянием. Даже если в наше время это кажется странным, не каждому дано быть приверженцем какой-либо идеи и считать политику первой и единственной потребностью души.

Кроме того, у Ансело было много друзей, плававших, как говорят моряки, в чужих водах. Он дорожил своими принципами, но не менее дорожил и друзьями, а чтобы не отказываться ни от тех, ни от других, никогда не обсуждал первые со вторыми. Поэтому когда двадцать газет самых разных цветов объявили автора «Людовика IX» политиком, он был совершенно растерян.

Пьеса была посвящена Людовику XVIII, который назначил г. Ансело пенсию в 2000 франков из своей личной казны.

На этом благодеяния не остановились, и вскоре сочинителя вызвал к себе г. Порталь, тогдашний глава Морского министерства[xi], и спросил, что может для него сделать. Поскольку речь, без сомнения, шла о том, что такой серьезный политический деятель должен быть выдвинут на верхние ступени административной карьеры, полной неожиданностью стал ответ поэта:

— Ваше превосходительство, — начал он, — я только простой экспедитор...

— Ваше положение изменится, — прервал его министр, исполненный самых благих намерений.

— Если это возможно, — воскликнул поэт, — оставьте его прежним! Все, о чем я прошу, — это позволения остаться экспедитором министерства.

— Такое желание удовлетворить нетрудно, однако я предполагал позаботиться о вашем повышении, и его величество лично поручил мне заняться этим.

— Если так, — продолжал молодой человек, — я осмелюсь просить вас о снисхождении, о милости.

— Я желал бы, ваше превосходительство, быть уверенным, что буду исключен из числа чиновников, представляемых к ежегодному поощрению, а главное — к повышению в должности!

— Единственное, — окончил проситель, — чего бы я желал взамен, это немного свободного времени, свободных часов, когда моим начальником и руководителем будет Расин.

Условие было принято и соблюдалось до тех пор, когда, как я уже говорил, явились революция и г. Аргу и отняли у г. Ансело место экспедитора Морского ведомства.

После «Людовика IX» Ансело подарил театру «Дворецкого», представленного 23 апреля 1823 года, и «Фиеско», сыгранного впервые 5 ноября 1824 года. Затем он получил орден Почетного легиона, был назначен библиотекарем наследника престола и даже получил дворянский титул. Последнее необычайно его удивило, но не ослепило, ибо он так и не явился за грамотой, не понимая, что делать с ней чиновнику его ранга.

Обладатель пожизненной пенсии, ордена и титула стал, разумеется, объектом самых острых газетных нападок. На каждую новую атаку он отвечал эпиграммами, которые рождал с необычайной легкостью, однако сочинением их и ограничивалась его месть. Ни одна из этих острых стрел, которые могли нанести сильнейшие раны, не была выпущена в цель. «Что поделаешь, — говорил он мне,— как только эпиграмма сочинена, моего гнева как не бывало, а кроме того, как это ни странно при моей памяти, я тут же их забываю!»

Тем не менее он запечатлел свои жалобы на тяжкие и несправедливые обвинения в строфах, предпосланных тексту «Фиеско» и адресованных одному из друзей.

Ах, если б только лишь журнальных глас клевретов

Чтоб грех мне приписать, ломают каждый стих.

Я ль власть хочу склонить к запрету изъявленья

Рождалась в дни, когда вдруг становились чужды

Далек тот день, когда к политике пристрастье

Для чувства двух сердец мог воздвигать заслон.

Отправившись из двух столь разных точек в путь.

Во время этих успехов и наград автор «Людовика IX» женился. Поэт получил спутницу, обладающую тонким умом и душой, надежную советчицу в вопросах вкуса, а экспедитор получил материальное благополучие.

Мадемуазель Шардон из древнего дижонского рода стала мадам Ансело. Еще в юности, когда обычно молодые люди только начинают понимать искусство, мадемуазель Шардон уже была искусным живописцем. Сегодня мадам Ансело — автор «Марии», этой простой и трагической драмы, жемчужины французского театра, доставившей триумфальный успех мадемуазель Марс.

В 1825 году Ансело опубликовал поэму в шести песнях «Мария Бра-бантская», три издания которой были мгновенно раскуплены. В том же году он впервые представил свою кандидатуру во Французскую академию; он получил 13 голосов, и кресло досталось его сопернику, г. Лебрену, автору «Марии Стюарт».

С 1825 по 1830 год Ансело напечатал книгу «Шесть месяцев в России», написанную в результате совершенного им путешествия по Северной Европе в пору коронования Николая I, и роман нравов «Светский человек», по мотивам которого позднее создал пятиактную драму в соавторстве с одним из своих друзей. Драма и роман имели одинаковый успех.

В те же годы на сцене «Одеона» была поставлена комедия «Важная персона», а на Французском театре пятиактные трагедии «Ольга, или Московская сирота», «Елизавета Английская» и комедия в трех актах «Один год, или Брак по любви».

Я не собираюсь заниматься здесь разбором достоинств и недостатков сочинений г. Ансело. Это прекрасно сделали другие, а мне такая роль совсем не к лицу. Я связан с ним слишком тесной дружбой, и мои похвалы вызвали бы только подозрение, а критика — неловкость. Близкий друг лучше, чем кто-либо другой, может рассказать биографию человека: он изучил его характер, он был его доверенным лицом, участвовал в главнейших событиях его жизни, здесь он на своей территории; что же касается критики — ему лучше воздержаться. Автор принадлежит ему, сочинения — другим. Друг-биограф должен рассказать публике лишь то, что сам видел, слышал, знает; таково его место, таков его долг — к нему я и вернусь.

В мае 1830 года Ансело во второй раз вступил в борьбу за место в Академии. Кандидатура его вызвала столько споров, что после тринадцати туров голосования решение было отложено на неделю. На этот раз он получил шестнадцать голосов — вместо необходимых семнадцати! Назначение снова было отсрочено, и примечательно, что из двадцати членов, избранных с тех пор, только трое набирали столько же голосов, сколько автор «Людовика IX», «Фиеско» и «Ольги», который, однако, вновь не был избран.

Через два месяца после этого литературного поражения г. Ансело испытал еще одно, гораздо более опасное для его благосостояния и будущего его семьи: он стал одной из жертв Июльской революции, лишившись сразу и пенсии, и места библиотекаря.

В наше время александрийские стихи и трагедии, требующие столько кропотливого труда, едва ли могут прокормить своего создателя, особенно в те дни, когда действительная народная драма, разыгрывающаяся на площадях, казалось, уничтожила театральную драму-фикцию. Баррикады, свержение трона, изгнание королевской семьи — эта июльская трилогия, исполненная шестьюстами тысячами актеров под яркими лучами солнца, не могла не затмить драму сценическую, будь она в прозе или в стихах, освещаемую театральной люстрой.

Ансело трезво оценивал свое положение и, с честью выдержав испытание, покорился судьбе: не ради себя самого, но ради дочери и жены. Ему был необходим постоянный доход, и он не мог поставить дорогие ему создания в зависимость от случая и от успеха его пера, доставившего ему известность, но не состояние.

И тогда каждое утро он стал отправляться в Морское министерство, на единственную оставшуюся у него скромную должность. Литератор, которому всего за несколько недель до того не хватило единственного голоса, чтобы войти в число Сорока бессмертных, стал переписчиком бумаг. Мастеру изысканного и богатого слога пришлось воспроизводить деревянные нелепости казенной речи и даже ошибки своих начальников, ибо никого не должно унижать.

Он был уверен, что этой покорностью, этой самоотверженностью сохранит свое место. Но нет! г. Аргу, сменивший на посту министра г. Порталя и многих других, окончил дело, начатое Июльской революцией, и указом от декабря 1830 года Ансело перестал быть даже экспедитором Морского министерства!

Что ему оставалось делать? То, что он сделал: стал писать водевили, занялся коммерческой литературой. Кому не нравятся водевили, те могут их не писать, что бы ни говорили господа фельетонисты, которые сами суть не что иное, как неудавшиеся водевилисты. Слава богу, Ансело был не только талантлив, но и умен. Он обратился в театр на улице Шартр, и предложенная им «Мадам Дюбарри» принесла этой сцене ее самый громкий успех. Меньше чем за шесть лет он дал большинству наших малых театров более шестидесяти пьес: «Леонтину», «Фаворита», «Регента», «Обманы большого света», «Мадам Дюшатле», «Мадам д'Эгмон» и многие, многие другие, которые если и не прибавили ему славы, то развили его силы. Именно так, ибо постоянная работа над сценической интригой, необходимость приводить в действие ее пружины, умножать коллизии, писать роли для конкретных актеров, постоянно выставлять себя на суд не самых образованных зрителей, при этом не отказавшись от претензий на внимание публики элитарной; эта необходимость испробовать один за другим все жанры, все регистры — от бурлеска до самой возвышенной патетики — оттачивает владение пером и заставляет автора открывать в себе качества, неизвестные прежде ему самому.

Водевиль — передняя драматической литературы; пусть так. Там место демократического элемента; но мы полагаем, что в литературе, как и в политике, движение и прогресс рождаются в низах. Там те, кто дерзает! Залы с высокими сводами, такие, как палата пэров или зал Французского театра, стоят лишь до тех пор, пока поддержаны снизу. Современная комедия была создана на улице Шартр не вчера и не позавчера; на этой сцене уже появились нотариусы, адвокаты, газетчики, эмигранты, выборщики, банкиры с Шоссе д'Антен, торговцы из Сен-Дени, солдаты империи — наши современники, со всеми их смешными сторонами, искусно или не очень обрисованные, но настоящие действующие лица сегодняшнего дня, тогда как постановки на улице Ришелье все продолжали выводить на подмостки Фронтена и Дорину, герои все так же дурачили своих хозяев и женились на своих молодых любовницах к досаде их престарелых опекунов.

Кроме того, в настоящий момент в портфеле г. Ансело имеется бесспорное опровержение того распространенного предрассудка, что писание водевилей якобы губит талант литератора, как исполнение романсов — голос оперного певца. Это прекрасная пятиактная трагедия в стихах, которую он только что завершил и с которой несомненно вернется на сцену Французского театра. Все слышавшие ее, в том числе и автор этих строк, считают ее одной из главных удач поэта[xiii].

В заключение скажу то, с чего обыкновенно начинают биографические заметки: Жак-Франсуа-Арсен Ансело родился в Гавр де Грае 9 января 1794 года.

[i] Перевод выполнен по: Saintine X.B. Notice sur la vie et les ouvrages de M. Ancelot // Ancelot F. Oeuvres completes. P., 1838. P. V—XV.

[ii] Этьен Шарль-Гильом (1778-1845), Арно Люсьен Эмиль (1787-1863), Суме Александр (1788—1845), Гиро Александр (1788—1847), Лебрен Пьер-Антуан (1785—1873) — поэты и драматурги; Жуй— псевдоним плодовитого очеркиста и драматурга Виктора Жозефа Этьенна (1764—1846).

[iii] Имеется в виду памфлетист Поль-Луи Курье (1772—1825).

[iv] Хотя Ганза — торговый союз северо-германских городов — прекратил свое существование в XVII в., ганзейскими городами продолжали называть Любек, Бремен и Гамбург, имевшие статус свободных городов. Все три города были аннексированы Французской империей в декабре 1810 г. и стали главными городами департаментов.

[v] Альтона— город в Шлезвиг-Голштинии, один из главных немецких пор тов, на правом берегу р. Эльбы, недалеко от Гамбурга.

[vi] В этом причина всех бед! (лат.} — измененная цитата из «Энеиды» Вергилия (II, 97; пер. С. Ошерова).

[vii] Аргу Антуан Морис Апполинер, граф д' (1782—1858). Занимал посты в правительствах Людовика XVIII и Карла X; в 1830—1834 гг. управлял рядом министерств, в том числе Морским.

[viii] Людовик IX Святой (1214—1270) — французский король (с 1266 г.) из династии Капетингов; возглавил 7-й (1248) и 8-й (1270) крестовые походы. Канонизирован в 1297 г.

[ix] «Сицилийская вечерня» — народное восстание в Сицилии в 1282 г. против Карла I Анжуйского, сына французского короля Людовика VIII, подчинившего в 1268 г. Сицилийское королевство (по легенде, сигнал к восстанию подал колокол, звонящий к вечерне).

[x] Любопытно в этом плане суждение В. Гюго: «Странность, поистине достойная нашего удивительного века, — дух партийности, овладевающий, вслед за трибунами обеих Палат, и театральными рядами. Литературная сцена приобретает почти то же значение, что политическая. Недалекая или же, напротив, слишком хитроумная публика приписывает словам автора тот смысл, какой они имели бы, если бы звучали в действительной жизни. Они, кажется, видят в актерах политических деятелей (как во многих политических деятелях — только комедиантов). Мелкий торговец-избиратель освистывает "Людовика IX" не потому, что Лафону недостает величественности, а действию — живости, а потому, что "Конститюсьонель" объяснил ему, что Людовик IX именовался Святым Людовиком, а наш коммерсант — не только избиратель, но и философ. Либеральные газеты расхваливают "Сицилийскую вечерню" не потому, что эта-трагедия хорошо написана, а потому, что она содержит красноречивые тирады, которые могут им пригодиться для обличения фанатиков, священников и резни под звон колоколов. Однако все эти ужасы остались в далеком феодальном прошлом, и все знают, что в достопамятном 1793-м колокола перелили в звонкие монеты. Яростные нападки независимых на г. Ансело и столь же яростная защита г. К. Делавиня соответственно повлияли на отношение к обоим авторам роялистов. И тем не менее мы вынуждены признать, что на этот раз партийный дух сослужил либералам лучшую службу, чем их противникам. Если отбросить преувеличения, их суждение кажется нам справедливым; те из роялистских газет, что выразили противоположное мнение, вероятно, пересмотрят его, если внимательно перечитают обе трагедии: в этом деле независимые оказались более прозорливыми <...>» (цит. по: Seche L. Le Cenacle de la «Muse Franfaise», 1823—1827. P., 1909. P. 144-146).

[xi] Порталь Пьер Бартелеми (1765-1845), барон - морской министр в 1818-1821 гг.

[xii] Легенда гласит, что Людовик IX имел обычай, сев под дубом, выслуши вать всех подданных, желавших обратиться к нему с жалобой.

[xiii] Имеется в виду трагедия «Мария Падилья», опубликованная в 1838 г.; пред ставлена на сцене Французского театра 29 октября 1838 г.; на либретто по этой трагедии (И. Лука и Ф. Ансело) Доницетти написал оперу «Фаворитка» (1843).

Публикуется по изданию: Ансело Ф. «Шесть месяцев в России»
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
© Н.М. Сперанская. Вступ. статья, перевод с фр., комментарии, 2001
© Новое литературное обозрение, 2001