Жак-Арсен-Франсуа Ансело. Шесть месяцев в России

В этом городе, подлинной столице России, самое большое удовольствие доставляет мне изучение народа. Сопровождаемый образованными людьми, владеющими языком и в результате долгого пребывания в этой стране накопившими ценные сведения, я хожу по всем местам, где собирается народ, наблюдаю его обычаи и нравы, и удивление мое не перестает расти. В поисках новых характеров и невиданных картин путешественники пересекают моря, подвергают себя тысяче опасноcтей, чтобы увидеть какой-нибудь новый народ в первозданной простоте, тогда как это интереснейшее зрелище — природного человека посреди цивилизации — можно найти всего в нескольких сотнях лье от Франции.

Что прежде всего поражает иностранца в русском крестьянине, так это его презрение к опасности, которое он черпает в сознании своей силы и ловкости. Можно видеть, как во время перерыва в работе люди спят на узких парапетах или на шатких дощечках, где малейшее движение грозит им гибелью. Если, испугавшись за них, вы укажете им на опасность, они только улыбнутся и ответят вам: «Небось» («не бойтесь»). Это слово постоянно у них в ходу и свидетельствует о неустрашимости, составляющей основу их характера. Умные и услужливые, они употребляют все свои способности, чтобы понять вас и оказать вам услугу. Иностранцу достаточно нескольких слов, чтобы объяснить свою мысль русскому крестьянину; глядя вам прямо в глаза, он стремится угадать ваши желания и немедленно их исполнить. При первом взгляде на этих простых людей ничто так не поражает, как их крайняя учтивость, резко контрастирующая с их дикими лицами и грубой одеждой. Вежливые формулы, которых не услышишь во Франции в низших классах и которые составляют здесь украшение народного языка, они употребляют не только в разговоре с теми, кого благородное рождение или состояние поставило выше их, но в любых обстоятельствах: встречаясь друг с другом, они снимают шапки и приветствуют друг друга с чинностью, которая кажется плодом воспитания, но на самом деле есть результат природного благонравия. Если же между простолюдинами разгорается спор или перепалка, возбуждающая гнев, они осыпают друг друга оскорблениями, но, сколь бы яростной ни была ссора, она никогда не доходит до драки. Никогда вы не увидите здесь тех кровавых сцен, какие так часто можно наблюдать в Париже или Лондоне. Сколько ни пытался я найти объяснение этой умеренности, полагающей пределы гневу и останавливающей их в этом столь естественном движении, которому подчас невозможно сопротивляться и которое заставляет нас поднимать руку на того, кто кажется нам врагом, — ни одно не кажется мне убедительным. Быть может, эти рабы полагают, что терпят достаточно побоев от господ, чтобы колотить еще и друг друга?

На каждом шагу по здешним улицам иностранец встречает примеры этого удивительного благонравия русского народа. Мужик, несущий тяжесть, предупреждает прохожего вежливым обращением. Вместо грубого «посторонись», которое вырывается у наших носильщиков часто уже после того, как они толкнули или повалили вас, здесь вы услышите: «Сударь, извольте посторониться!», «Молодой человек, позвольте мне пройти!» Иногда эта просьба сопровождается даже обращением, заимствованным из семейного обихода — например, «отец», «братцы», «детки». Даже стоящий на часах солдат сообщает вам о запрете двигаться дальше с учтивостью: требуя отойти от места, куда запрещено приближаться, он взывает к вашей любезности. Эта вежливость показалась мне особенно странной в военном государстве, а поскольку я не встречал ее ни в одной другой стране, то заключаю, что она коренится в самом характере народа.

Русский крестьянин от природы добр, и лучшее свидетельство тому — его бурная веселость и экспансивная нежность ко всем окружающим, когда он под хмельком. В этом положении, снимающем внешние запреты и обнажающем сердце человека, он не выказывает ни злонравия, ни стремления задеть других. Теряя рассудительность, он сохраняет свою наивную доброжелательность.

Способность русского простолюдина к ремеслам невероятна. Наугад выбранные хозяином для исполнения той или иной работы, эти крепостные всегда справляются с возложенными на них обязанностями. Им просто говорят: ты будешь сапожником, ты — каменщиком, столяром, ювелиром, художником или музыкантом; отдают в обучение — и спустя некоторое время они уже мастера своего дела! Эта естественная одаренность, счастливые способности, столь быстро развивающиеся, привычка подчиняться, превращающая любое волеизъявление хозяина в закон, делают русских слуг лучшими в мире. Внимательные и преданные, они никогда не обсуждают полученное распоряжение, но беспрекословно выполняют его. Быстрые и ловкие, они не знают такой работы, которая была бы им не по силам.

Русский ремесленник не носит с собой множества специальных инструментов, необходимых теперь нашим рабочим для любого дела, ему довольно топора. Острый как бритва, топор служит ему как для грубых, так и для самых тонких работ, заменяет ему и пилу и рубанок, а переворачиваясь, превращается в молоток. Разрубить бревно, раскроить его, выбрать пазы и соединить доски — все эти задачи, для которых у нас требуется несколько рабочих и разные инструменты, выполняются русским крестьянином в кратчайшее время с помощью одного-единственного орудия. Нет ничего проще, чем соорудить леса для покраски здания или для строительных работ: несколько веревок, несколько балок, пара лестниц, и работа выполнена быстрее, чем наши рабочие окончили бы необходимые приготовления. Эта простота в средствах и быстрота исполнения имеют двойное преимущество, сберегая и время и деньги владельца, а экономия времени особенно ценна в стране, где теплый сезон так недолог.

Говоря об услужливости русского крестьянина и его готовности оказать помощь, я соглашусь, что то же мы встретим и во Франции, однако, внимательно изучив два эти народа, мы обнаружим весьма существенное различие. Француз, оказывая вам помощь, следует своей природной

живости, но его важный вид непременно дает вам понять, что он знает цену делаемому им одолжению. Русский же помогает вам в силу некоего инстинкта и религиозного чувства. Один исполняет обязанность, налагаемую обществом, другой — акт христианского милосердия. Чувство чести, эта добродетель цивилизованных наций, составляет одновременно и побудительный мотив, и награду первого; второй не думает о своей заслуге, но просто выполняет то, что сделал бы на его месте всякий, и не видит возможности поступить иначе. Если речь идет о спасении человека, француз понимает опасность и рискует сознательно; русский же видит только несчастного, готового погибнуть. Мужество одного рассудочное, храбрость другого — в его природе. Причины различны, но в самом деле, друг мой, какое это имеет значение, если результат один и тот же?[i]

Ты помнишь, наверное, дорогой Ксавье, что, рассказывая тебе о Духовом дне в Петербурге, я не очень одобрительно высказался о красоте купеческих дочерей. Здесь же женщины низших классов заслуживают более лестной оценки: хотя и нельзя сказать, чтоб они были красивы, тип их лица более оригинален, нежели петербургский, образованный смешением наций. Привыкнув к особенному складу их лиц, начинаешь находить определенное очарование в живости черт, остроте взгляда, разнообразии выражения. Пестрота ярких цветов и украшений их национального костюма очень живописна, однако эта одежда лишает женщин природной фации и элегантности, так как по варварскому обычаю талия поднята к подмышкам. Стремясь разглядеть формы тела, видишь лишь мешок от шеи до середины ноги. Этот наряд, не менее нелепый, чем невероятные корсеты, которые некогда носили наши предки, принят в России лишь среди простолюдинок. Дамы высшего сословия обычно одеваются по парижской моде и облачаются в несколько стилизованный национальный наряд лишь на придворных праздниках, где должны являться русскими.

Не без основания, мой друг, жителей южных стран пугает вид этой огромной военной мощи, подступающей к нашим границам; беспокойство удваивается, когда видишь этот народ вблизи. Чего не может предпринять завоеватель, располагающий покорным войском, мужество которого может противостоять любым препятствиям? Кажется, что привыкший к любым лишениям русский крестьянин вовсе не имеет потребностей: ему достаточно огурца, луковицы и куска черного хлеба; он спокойно засыпает на камнях или на снегу, а разбудите его — и он вскочит, готовый повиноваться. Душа филантропа возмущается при виде этих несчастных, находящихся в постоянной зависимости и нищете и лишенных в силу существующих законов даже того насущного, что необходимо любому человеку. Однако если мы заботимся о спокойной жизни в будущем, должны ли мы, изнеженные и ослабленные благами цивилизации, желать, чтобы этот молодой и сильный народ приобщился к новым идеям и познал новые потребности? Если он познакомится с иными условиями жизни, не устремится ли он искать их в более теплые края? И кто сможет остановить тогда этот стремительный поток? Успех великой и роковой наполеоновской кампании, оттеснив эти народы к полярным льдам, мог бы отдалить то наводнение, которого следует опасаться в будущем, но судьба была против нашего оружия, и все плотины рухнули. Если воинственный инстинкт русских возобладает, если знакомство с нашими нравами и нашим солнцем рано или поздно возбудит в них желание покинуть свои песчаные равнины, свои ледяные степи и темные леса, если правда, что во все времена народы юга падали жертвой северян, то зачем тогда сегодня политики упрямо закрывают от них Азию? Почему не повернуть русло этого человеческого потока, грозящего Европе наводнением, в ту сторону? Когда христианский народ гибнет, взывая о помощи, когда девятисоттысячная армия может устремиться в наши пределы, разве осторожность и гуманность не подсказывают нам, какую арену следует предоставить их пылкой воинственности?

Прости мне, друг мой, этот экскурс в политику, столь мало свойственный моим вкусам и привычкам. На нем я окончу это письмо, которое наполнил, без всякого разбора, своими наблюдениями над русским народом. Возможно, эти замечания не новы и сообщаемые мной особенности уже известны, но я описываю людей и вещи такими, какими их вижу, и откровенно говорю то, что думаю и чувствую. Я обещал описать тебе историю своих ощущений и выполняю обещание.

Поскольку отеческая забота направила мои первые шаги на благородную стезю адвоката и первые годы моей юности прошли среди папок с судебными делами, мое особое внимание привлекли к себе российские суды. Я обнаружил, что русские уделяют правосудию не меньше внимания, чем французы, и платят за него столь же высокую цену.

Российская Фемида не испытывает недостатка ни в храмах, ни в служителях. Здесь существуют суды первой инстанции, уголовный суд, гражданский суд, совестный суд, словесный суд и, наконец, губернское правление, состоящее из председателя, четырех советников, одного заседателя и возглавляемое генерал-губернатором. Губернское правление следит, или, во всяком случае, призвано следить, за соблюдением законов и исполнением решений судов[ii].

Екатериной II был установлен порядок, при котором каждый подданный должен быть судим людьми из своего сословия. Поэтому суды, призванные рассматривать уголовные и гражданские дела дворян и крестьян, состоят из одного судьи и двух заседателей, которые избираются каждые три года из числа дворян, и двух заседателей из крестьян. Купечество также каждые три года выделяет из своей среды двух бургомистров и четырех советников для ведения процессов между купцами.

Сам по себе этот принцип разумен, но, для того чтобы нация могла действительно пользоваться предоставляемыми им преимуществами, предстоит сделать еще многое, и прежде всего необходим свод законов. Тот, что был составлен при Екатерине, крайне неполон, а со времени ее царствования было издано столько противоречащих один другому указов, имеющих силу закона, что судьи поставлены в самое затруднительное положение. Кроме того, чтобы мнение крестьян, облеченных правом вершить суд наравне с дворянами, имело какой-либо вес, их класс должен был бы обладать независимостью и хоть некоторым весом. Какой может быть прок от присутствия в суде двух крестьян вместе с тремя людьми благородного сословия, когда два эти класса разделены таким огромным расстоянием? Разве могут одни мгновенно оставить свою привычку к зависимости, а другие — отрешиться от превосходства, которым их наделил каприз фортуны? В конечном счете заседатели-крестьяне занимаются тем, что следят, чтобы в помещении суда было хорошо натоплено и члены суда не испытывали ни в чем недостатка, а когда дело доходит до вынесения приговора, они голосуют так же, как некоторые из членов наших двух палат. При этом, однако, с ними особо не церемонятся и они не могут рассчитывать даже на пышные трапезы, какие выпадают на долю наших «почетных немых».

Для того чтобы дать сторонам хоть какую-то гарантию справедливости, на судей возложена ответственность за выносимые решения. Это означает, что по истечении трехлетнего срока исполнения ими должности те, кого они осудили, могут в свою очередь привести их на ту же скамью подсудимых, на которую они некогда взирали с судейского места. Цель такого установления похвальна, и данная подсудимым возможность привлекать судей к ответу должна в принципе внушать спасительный страх блюстителям законности и вынуждать их к более тщательному рассмотрению дел, однако зачастую это порождает серьезные недоразумения. Сколь бы беспристрастными и просвещенными ни были эти судьи, случайно оказавшиеся на этом месте, но, выполняя свои временные обязанности, они никогда не могут быть уверенными, что не ошибутся в выборе одного из тысяч указов, часто совершенно несовместимых. Живя в постоянном страхе, что в конце пребывания в должности они сами попадут на скамью подсудимых, они употребляют все свои усилия на то, чтобы выносить как можно меньше приговоров и подавать как можно меньше поводов к недовольству, чем и объясняется нескончаемая волокита в решении гражданских дел. Отсутствие жалованья или его скудость (я не берусь утверждать, что судьи вовсе не получают вознаграждения) имеет столь же печальные результаты. Подвергаемые постоянному соблазну, не все из этих людей, часто бедных, удерживаются от искушения. Говорят, что в этой стране более, чем где бы то ни было, успех процесса зависит от богатства. Можно утверждать со всей определенностью, и сам я имел возможность в этом убедиться, — здесь крайне трудно принудить к расплате должника. Если он состоит на службе, вы не можете наложить арест ни на него самого, ни на его имущество, и как бы ни были малы его влияние и состояние, он все равно имеет массу возможностей уклониться от требований закона. Этим обстоятельством объясняется принятый здесь высокий процент при займе денег и процветание ростовщичества, почти всегда остающегося безнаказанным. Вот почему в России куда выгоднее иметь кредиторов, нежели должников.

Говоря о людях, призванных к судебной ответственности, я употребил термин «стороны», однако должен уточнить, чтобы не вводить тебя, мой друг, в заблуждение, что слово это нельзя понимать буквально, ибо здесь не выступают с обвинительными или защитительными речами. Адвокаты лишь консультируют, но клиенты не получают за свои деньги удовольствия оценить их красноречие. Суд происходит путем рассмотрения обстоятельств дела, публичных же слушаний не проводится.

Говоря об уголовном суде, мне нет нужды подробно описывать его функции, ибо само название указывает на природу рассматриваемых в нем дел. Приговоры этого суда утверждаются генерал-губернатором, а особо важные дела представляются в Сенат.

Гражданский суд представляет собой апелляционный суд для дел, разбираемых судами первой инстанции, а полицейский суд, как указывает его название, призван поддерживать порядок в каждом уезде и решать незначительные тяжбы между крестьянами.

Тех, кто не может представить материальных доказательств по своему делу, призывают к совестному суду. Клятва на Евангелии считается здесь достаточной, чтобы освободить человека от преследований, и уверяют, что страх перед карой небесной и в самом деле заставляет говорить правду тех, кого личная выгода направила бы на ложный путь. Как хорошо было бы, если бы цивилизация не отняла у этого народа веру, которую иные считают предрассудком!

Словесный суд, наконец, представляет собой нечто вроде мирового суда, где без официальной процедуры разрешаются легкие тяжбы.

Вообще преступления в России редки, во-первых, потому, что кровь течет в жилах русских медленнее и не возбуждает сильных страстей, а также потому, что различные сословия общества почти не соприкасаются друг с другом, интересы их не сталкиваются, и разбившаяся карьера или раненое самолюбие не заставляют кипеть умы так же сильно, как в странах, где разные классы сближены и перемешаны.

От судов естественно будет перейти к тюрьмам, так что прямо от мест, где выносятся приговоры, мы переместимся туда, где они исполняются.

Московские тюрьмы поражают взор внешней величественностью: иностранец склонен принять эти роскошные здания за дворцы. Не знаю, были ли они столь же великолепны до разрушения города. Во время пожара 1812 года часть тюрем, несомненно, погибла, так как поджигатели вышли именно отсюда, и нет сомнения, что факел, вложенный кем-то в их руки, не пощадил мест их заключения. Как бы то ни было, временная тюрьма в Китай-городе именуется в народе Ямой, так как если смотреть на нее отсюда, с высокой стороны, она кажется расположенной под землей, хотя находится на одном уровне с Белым городом и примечательна своим красивым фасадом. Сюда временно заключаются подсудимые до вынесения приговора, а также должники, которые освобождаются после пятилетнего срока, если новый долг не ввергнет их сюда снова (питание их обеспечивается кредиторами, которые выплачивают на эти расходы по 50 рублей в год).

Острог, или большая городская тюрьма, состоит из четырех больших корпусов с красивой церковью посередине. В первом располагаются больница, аптека, пекарня, кухни и склады. Во втором и третьем — военная тюрьма и казармы, где содержатся ожидающие решения из различных судов; четвертый отведен для женщин. В отдельном корпусе заключены приговоренные к ссылке в колонии или в Сибирь; здесь останавливаются на несколько дней несчастные из внутренних губерний, прежде чем продолжить свой тяжкий путь к рудникам, где их ждет почти верная смерть. В зданиях царит необыкновенная чистота, пища заключенных здорова и достаточно обильна, для них устроены парные бани. В тюрьмы открыт доступ тем, кто стремится благотворительностью смягчить несчастным строгости закона. В Петербурге уже существует Общество попечительное о тюрьмах, дающее заключенным возможность производить различные изделия, которые затем продаются в их пользу. Скоро подобные филантропические заведения устроятся и в Москве, и старая столица перестанет отставать от новой.

Я обещал сообщить тебе несколько произведений выдающихся русских поэтов и уже послал отрывок из неизданного стихотворения несчастного молодого Рылеева; сегодня я посылаю тебе перевод трех стихотворений, принадлежащих трем разным поэтам. Два первых я планирую опубликовать в поэтических переводах, но мне хотелось бы дать тебе точное представление об этих произведениях, а для этой цели, я полагаю, лучше послужит подстрочный перевод.

Не следует требовать от русской литературы свободы и оригинальности. Творимая людьми, воспитанными на иностранный манер, чья культура, мысли, самый язык заимствованы у Франции, она не может не быть подражательной и до сего дня точно воспроизводила формы, физиономию и даже предрассудки нашей словесности. В последнее время, однако, российские поэты пытаются оставить классическую стезю и ищут образцов для подражания в Германии, но и в этом снова следуют за нами. Первая пьеса — «Светлана» г. Жуковского — сочинена в жанре немецких баллад, но автор догадался почерпнуть сюжет в московитских поверьях, и если форма ее заимствована, то содержание, по крайней мере, национально.

Однажды — это было под вечер на Богоявление — девушки забавлялись гаданием: снимали башмачок и бросали его к воротам; рубили снег, слушали под окном, кормили петуха" считанным зерном, топили воск; потом опускали в воду кольцо, расстилали белый платок над чашей предсказания и, усевшись в кружок, пели веселые песни.

Словно ночное светило, окутанное дождевой тучей, милая Светлана грустна и молчалива.

Что с тобою, милая подружка? — спрашивают ее девушки. — Поиграй вместе с нами, вынь колечко. Пой, красавица: «Приди, кузнец, скуй мне золотое кольцо и венец; это кольцо будет сверкать у меня на руке, этот венец покроет мою голову пред алтарем в день свадьбы».

Ах, как мне петь, милые подружки? Единственный, кто дорог моей душе, далеко. Мне предстоит умереть в одиночестве и тоске! Вот уже почти год, как он уехал! Нет вестей; он мне не пишет. Он один может вернуть мне жизнь! Он один может оживить мое разбитое сердце!.. Неужели он позабыл меня? Где ты? В каком краю? Умоляю и проливаю слезы; ангел-утешитель, положи конец моей печали!

Вдруг она видит стол, свечу, зеркало, на столе два прибора. Светлана хочет узнать будущее. В полночь это верное зеркало откроет тебе твою судьбу. Тот, кто тебе мил, тихонько стукнет в дверь, дверь отворится... Он придет и будет ужинать с тобой.

И вот девушка сидит перед зеркалом, одна; она всматривается в свое отражение со страхом, смешанным с надеждой; зеркало темнеет; воцаряется гробовая тишина; свечка льет неверный свет... Страх теснит ее трепещущую грудь; она не осмеливается повернуть голову; ужас мутит ей взор... Огонек вздрагивает и разгорается ярче. Монотонно поет сверчок, вестник ночи.

Опершись на локоть, Светлана еле дышит... Она слышит легкий щелчок замка. Со страхом взглядывает в зеркало и видит незнакомца с блестящими глазами. Она цепенеет от ужаса. Вдруг тихий шепот ласкает ее слух: «Я с тобой, милая девица; небеса укротились, и твои мольбы услышаны».

Милый протягивает к ней руки. «Радость жизни моей! Свет моих очей! Нет для нас больше разлуки! Едем: священник уже ждет нас с дьячками, хор поет венчальный гимн, церковь блещет свечами». Ответ ему — скромный взгляд. Они проходят по широкому двору, выходят через дубовые ворота; сани ждут их; лошади рвут от нетерпенья шелковые поводья.

Трогаются галопом; пар валит от ноздрей скакунов; снежный вихрь вьется следом. Все тихо; огромная пустыня открывается перед взором Светланы; туманный круг застилает сияние ночного светила; на горизонте показывается лес — и снова исчезает. «Друг мой, что значит твое суровое молчание?» — спрашивает она, дрожа. Бледный и печальный, он устремляет меланхоличный взор на луну.

Кони скачут по холмам; топчут глубокий снег... Их взору открывается одинокая часовня; ветер отворяет ее двери; часовня полна людей; фимиам замутняет пламя свечей; перед алтарем — гроб, затянутый черным. Священник торжественно читает заупокойные молитвы. Ужас девушки удваивается; сани продолжают свой бег; друг молчит; он бледен и грустен.

Ветер поднимается с новой силой. Снег валит хлопьями. Черный ворон свистит крылом и кругами вьется над санями. Слышен голос: «Горе вам!» Скакуны смотрят в темную даль; поднимают гривы; в поле светится огонек; показывается хижина, почти занесенная снегом: кони бегут вдвое быстрей. Снег клубится у них под ногами; они направляют свой быстрый бег к убогому домику.

Приехали... и вдруг лошади, сани и возлюбленный — все пропадает! Девица одна, покинута; вокруг нее царит темнота; ужасный ветер свирепствует вокруг нее. Как вернуться ей назад? След пропал. Она замечает, что в хижине горит свет. Осеняет себя крестом — и стучит в дверь; дверь шатается и скрипит на петлях.

Она видит гроб под белым покровом; в ногах — образ Спасителя; рядом горит свеча... Бедная Светлана! Что с тобою будет? Как страшен бледный жилец уединенного дома! Дрожа, она переступает порог, простирается ниц перед Спасителем и ищет убежища у святых образов.

Воцаряется тишина... Утихает буря... Свеча, уже почти погасшая, то вспыхивает ярче, то, кажется, бросает последний отсвет... Вся природа погрузилась в могильный сон. Его прерывает тихий шепот... птица, символ невинности, белая как снег, влетает и кружится над Светланой, садится ей на шею и поводит крылами.

И снова все тихо... Светлана видит, что покойник шевельнулся под саваном; покрывало спадает! перед ней мертвец: лицо чернее ночи, на челе венец, глаза закрыты; бледные уста издают долгий стон: он пытается протянуть к ней тощие руки!.. Что же девица? она дрожит; погибель подступает!.. Но нежная голубка не покидает ее.

И вот птица летит к мертвецу; бросается ему на охладевшую грудь... Покойник скрипит зубами; бросает на девушку взоры, исполненные угрозы, щеки его снова бледнеют, в тусклых глазах снова смерть.

Светлана глядит... О создатель! Мертвец — ее возлюбленный. Ах! Она просыпается.

Где она, юная невеста? Перед зеркалом, одна, в своей комнатке. Первый свет дня пробивается через кисейную занавеску, петух бьет крылом и приветствует песнью рождение зари; все оживает; дух Светланы еще смущен сном: «Ах! страшное виденье, ужасный сон, ты не предвещаешь мне счастья; я предчувствую ужасную судьбу! Что готовишь ты мне, безвестное будущее? счастье или беду?»

Светлана садится у окна, сердце ее трепещет; сквозь туман виднеется широкая гладкая дорога; солнечные лучи играют на снегу; вдалеке слышен серебряный колокольчик; сани, запряженные быстрыми конями, словно летят по воздуху; останавливаются у дверей; прекрасный путник входит во двор... Кто же он? Возлюбленный Светланы!

Что же, девица, разве твой сон предсказал беду? Твой друг с тобой; разлука его не переменила; та же любовь сверкает в его глазах, та же нежность оживляет взор. Двери храма, отворитесь перед ними! Брачные обеты, летите к небесам! Молодые и старые, с чашами в руках, воспойте хором: «Долгие лета славной чете!»[iii]

Не находишь ли ты, мой дорогой Ксавье, что в композиции баллады много изобретательности, а детали прелестны? Здесь говорят, что она отличается изысканной простотой и благозвучной точностью стиля. Эти достоинства, составляющие славу поэтов любой нации, что бы ни говорили наши современные гении, должны быть особенно ценны в стране, где национальный язык является почти исключительно языком простого народа и едва ли не иностранным для людей высшего сословия. Пока не выработан слог (а презрение высшего света долго будет препятствовать тому, чтобы русский язык оформился и очистился), создание гармоничных произведений будет задачей вдвойне сложной и почетной. Славу эту разделяет с г. Жуковским один молодой сочинитель, чье стихотворение я привожу ниже. Имя его я сообщу тебе при встрече, ибо не могу доверить его бумаге: в России этот собеседник способен проболтаться.

Бог Лемноса сковал тебя для рук бессмертной Немезиды, о Кинжал-отмститель! тайный страж свободы, последний судья насилия и позора! Когда божественный гром молчит, когда меч законов заржавел, ты сверкаешь, ты исполнишь надежды и проклятья.

Ни тень трона, ни пурпур праздничных одежд не скроют твой блеск от очей злодея, которому ты грозишь. Его пугливый взор предчувствует тебя и ищет тебя среди роскошных пиршеств. Твои неизбежные удары настигают его и в дороге, и на волнах, у алтарей и под шатром, несмотря на тысячу замков, и на ложе отдохновенья, и в объятиях семьи.

Бурлит священный Рубикон, пересекаем Цезарем; Рим пал, закон отныне лишь призрак! Вдруг поднимается Брут, и Цезарь умирает, сраженный, у ног Помпея, который приветствует его последний вздох.

Проклятье наших дней, мрачное порождение мятежа, испускало кровожадные крики. Отвратительный палач склонился над изувеченным трупом народной свободы; апостол резни отправлял самых благородных жертв в ненасытный ад; но суд небес вручил тебя отмстительнице-Эвмениде.

О Занд, мученик независимости! убийца-освободитель! Пусть концом твоей жизни оказалась плаха, твоя добродетель освящает твой отверженный прах; в нем еще живет божественное дыхание; твоя мужественная тень витает над страной, столь дорогой твоему сердцу; эта тень по-прежнему угрожает силе, похитившей власть; а на твоей торжественной могиле сверкает — вместо эпитафии — кинжал без надписи[iv].

Я очень рад, мой дорогой друг, что смог сообщить тебе этот отрывок, раздобыть который здесь очень непросто, поскольку автор не публиковал его. Причина, я полагаю, тебе ясна. Стихи эти дышат республиканским фанатизмом, а необузданная сила вдохновивших их чувств говорит о том, какие идеи зреют в умах многих молодых московитов, какое они получили образование и как участились их сношения с европейскими нациями. Будем надеяться, что мудрость монарха, внося осторожные и полезные изменения в систему правления, сможет успокоить возбуждение, которое могло бы однажды толкнуть на преступление целое поколение! В народ эти идеи пока не проникли, но они заразили всех молодых людей, познакомившихся с новыми обычаями и современными установлениями[v]. Не следует думать, что, просвещая их умы, образование делает их менее опасными! Подобно здешним кирпичным домам, покрытым тонким слоем белой штукатурки, готовой отвалиться при малейшем сотрясении, в русском человеке под оболочкой незрелой цивилизованности скрывается дикий татарин.

Не буду распространяться далее о чувствах, продиктовавших это стихотворение, преступный панегирик убийству. Мне нет также нужды указывать тебе на исключительную живость и энергичную лапидарность этого сочинения. Особенно прекрасной кажется мне заключительная мысль: трибунал свободных судей[vi] закреплял имя жертвы на орудии возмездия, здесь же кинжал — без надписи, он угрожает всем тиранам, кто бы они ни были!

Следующий отрывок принадлежит молодому князю Е. Баратынскому. Эта философская пьеса не обличает таланта столь же выдающегося, как у двух первых сочинителей, но высоко ценится русскими, которые начинают перенимать у нас недавно заполонившее нашу словесность увлечение поэтическими, мистическими и опьяняющими грезами.

Усопший брат, кто осмеливается смущать твой сон и осквернять святыню могилы?.. Я спустился в твой раскрытый дом, поднял твой череп, потемневший от земли... Он хранил еще остатки волос и являл моему взору следы постепенного разрушения. Ужасный вид! как он повергает в дрожь гордого наследника небытия! Тогда меня окружала легкомысленная толпа юных друзей; на краю могилы они предавались веселью молодости... О, если бы в тот момент неподвижная голова, что я держал в руке, заговорила с ними!.. Если бы посреди этого молодого шумного разгула торжественный голос вдруг открыл тайну могил, которую каждый из нас в любой миг может купить последним вздохом... Но что я говорю? будь благословенна высшая воля, осудившая тебя на вечное молчание! Благословен древний обычай, повелевающий нам почитать покой тех, кто отжил на земле! Вы, кого не оставила еще жизнь, — живите! А вы, мертвые, оставайтесь под тленом разрушенья! Горе неосторожному, чей смертный взор осмелится открыть тайны иного мира!.. Пусть предается он опьяняющим радостям жизни; смерть сама научит его умирать![vii]

Возвращаясь во Францию, я намереваюсь проехать через Тулу, Киев и Орел, чтобы хоть бегло осмотреть внутренние области России. Поскольку дорога эта отдалит меня от провинций, по которым в 1812 году прошла наша армия, я решил посетить Можайское поле и отправился в эти прославленные места: здесь произошло то кровавое сражение, где, как утверждают, не было ни одного малодушного. Руководствуясь интересным и верным описанием графа де Сегюра[viii], я мысленно наблюдал ужасные битвы, открывшие Наполеону врата Москвы. Я следовал за всеми движениями наших солдат, видел редуты, атакованные с такой дерзостью и защищаемые с такой яростью; на них до сих пор можно видеть пушечные лафеты, трижды переходившие из рук в руки и оставшиеся в конце концов за нашей кавалерией. Кто может сохранить равнодушие при виде полей, где слава Кутузова померкла перед гением завоевателя Европы? Сколько крови было пролито, сколько подвигов совершено ради того, чтобы в конце концов овладеть руинами! Здесь можно видеть два могильных памятника, сооруженных матерью и женой на месте, где они нашли искалеченные останки своих самых близких. Французское оружие украшает крестьянские избы, а под тонким слоем песчаной почвы лежат человеческие кости. Плодородные поля Германии, вспаханные уже двенадцать раз, ничем не напоминают о сражениях, но на этих бесплодных землях колесница победы оставила глубокий след, и он сохранится надолго.

Можайская, или Московская, битва, которую русские называют именем деревни Бородино, отдала Москву в руки нашей армии. Эта победа поманила изнемогших воинов предвкушением покоя и, казалось, обещала щедро вознаградить их за долгие лишения. Но мы знаем, чем стала для них эта желанная победа, купленная столькими трудами и страданиями, знаем, к чему привела роковая решимость жителей, предавших огню священный город, вторую столицу империи. Что действительно неизвестно и чего не удалось выяснить и мне, собравшему многие рассказы и противоречивые мнения, — откуда исходил варварский приказ. В Европе это долгое время считали актом героического самопожертвования московитов, но факты опровергают подобное поэтическое объяснение. Если бы по внезапному движению души знатные фамилии решились на эту огромную жертву, то приняли бы меры, чтобы спасти сокровища, собранные в их дворцах. С другой стороны, до рокового дня жители города не знали, что их ожидает. Бодрые газетные сообщения, исходившие от московской полиции, запрет на иностранные газеты оставили людей в полной безмятежности: о приближении французов они узнали, увидев их у ворот города. Большинство москвичей, говорящих об этой страшной катастрофе с болью и горечью, возлагают вину за этот акт отчаяния на генерал-губернатора Ростопчина. Они утверждают, что кощунственное действие не имело никакого смысла, что продовольственные запасы частных лиц были на исходе, поскольку лето близилось к концу, а зерно и другие продукты завозятся из деревень зимой, когда устанавливается санный путь. Поэтому, утверждают они, достаточно было уничтожить запасы городских складов и магазинов и, вместо того чтобы сжигать город, оставить врагу пустые дома. Армии, привыкшей останавливаться на бивуаках, повредило бы не отсутствие жилищ, но отсутствие продовольствия.

Ростопчин, предмет ненависти московского дворянства, пытался оправдаться. Раздавленный непосильной ношей легшей на него ответственности, он полностью отрицал, что приказ о поджоге Москвы был отдан им, и за некоторое время до своего возвращения в Россию изложил эти утверждения в сочинении, опубликованном в Париже[ix]. Вынести суждение на фоне этой разноголосицы мнений почти невозможно. По крайней мере несомненным кажется, что Ростопчин сам поднес зажженный факел к своему загородному дому; несомненно и то, что его городской дом уцелел вместе со всем прилегающим к нему кварталом. Я ежедневно прохожу мимо этого здания, и мысль о странном стечении обстоятельств, пощадивших его, заставляет меня верить этому человеку. Если бы было установлено, что приказ о поджоге города исходил из его уст, то его собственный дом, уцелевший среди общего разрушения, навсегда опозорил бы его память[x].

Суждения москвичей и их мнение о бессмысленности пожара проистекают, конечно, из горьких сожалений об утраченном, которых не облегчило время; ибо нет никакого сомнения, что разрушение города было самым страшным ударом, нанесенным нашей армии. Оно не только лишило наших солдат всех необходимых ресурсов, но еще и раздражило народ, сделав каждого москвича их злейшим врагом, и уничтожило возможность мира, чаемого Наполеоном, а возможно, и Александром. Именно к этому стремилась Англия, для которой мир был бы крушением всех надежд и чья политика, терпевшая поражение повсюду в Европе, состоявшей тогда из наших союзников, избрала Москву своим последним оплотом. Поэтому так ли уж безрассудно полагать, что Ростопчин и в самом деле не отдавал приказа об этом ужасном деянии, ставшем гибельным для французов, хоть и столь болезненным для России, и что роковой факел был вложен в руки поджигателей управлявшей русским кабинетом тайной силой, которая лелеяла мечту о нашей погибели и переходила от двора к двору, рассыпая золото и собирая несчастья на нашу голову. Разве не Англия стояла за всеми несчастьями Франции? Мне неведомо, прольется ли когда-либо запоздалый свет на эту страницу современной истории, какие побуждения, какие приказы будущее назовет причиной этой великой катастрофы. Однако, видя, что современник, попавший прямо на ее арену и расспрашивающий ее свидетелей и жертв, не может составить мнения о действительной причине столь важного события, я должен признаться, что начинаю сомневаться в решительных вердиктах историков и вижу, что иногда благоразумнее подвергать все сомнению.

В этой столице, сегодня столь блестящей, готовящейся к пышным церемониям, мое воображение на каждом шагу пытается воссоздать картину, какую она явила глазам наших солдат, когда языки пламени окружили изнуренных победителей и заставили их содрогнуться перед своей победой. Мне кажется, я вижу перед собой этих несчастных, бегущих по обугленным развалинам, пытающихся вырвать сокровища у пожирающего их огня, спасти немногие сохранившиеся запасы продовольствия, — и все это в городе, где после стольких трудов они надеялись обрести изобилие. Мне слышится лай голодных собак и ржание испуганных лошадей, мечущихся без пристанища и хозяев по безлюдным улицам и площадям, где текут ручьи расплавленного железа, меди и свинца. Какую картину должен был являть рынок Китай-города, когда усиливающаяся день ото дня нужда пересилила наконец требования дисциплины и солдаты набросились на лавки, которым уже угрожал огонь! По вечерам, предаваясь мыслям и воспоминаниям, я брожу в саду под стенами Кремля. И мне представляется, что я вижу над древними стенами неподвижную фигуру Наполеона, прикрепившего здесь один из концов той огромной цепи, которая, начинаясь от дворца Тюильри, охватила сетью всю Европу. Но здесь же Всевышний положил предел его триумфам и окружившее его пламя подало народам сигнал к освобождению. Завоеватель чувствовал, должно быть, как древнее жилище царей содрогается под его ногами[xi]. Он удалился, и его переезд в Петровский дворец стал первым шагом бегства, закончившегося лишь на скале в Атлантическом океане!

Иностранные писатели, под влиянием увлечения, но не стремления к истине, упрекали французские войска в мародерстве. Злоупотребления, конечно, имели место, однако я с радостью слышал из уст самих москвичей, что главную вину они возлагают на баварцев, вюртембержцев и поляков. Особенно последние, вымещая старую ненависть, вызванную многолетним угнетением, дали волю ярости, которую не могли сдержать суровые приказы Наполеона. Французы же, когда голос нужды заглушал в них страх перед наказанием, присваивали лишь какую-нибудь утварь или одежду: мне рассказывали о случаях, когда французские солдаты грабили прохожих с каким-то подобием вежливости. Не испытывая недостатка в деньгах, они предлагали заплатить за то, что им было нужно, но где было найти магазины и продавцов в городе, оставленном на волю огня, где каждый старался спрятать то необходимое, если удалось его спасти? Они были вынуждены забирать то, чего не могли купить, и я рад повторить утверждение, слышанное десятки раз, что наши солдаты редко отнимали у москвичей золото или драгоценности. Главным предметом их вожделения была обувь, ибо большинство из них почти лишились ее. Встречая жителя в городе, они просили его прислониться к стене и снять сапоги, после чего отпускали, не причинив никакого другого вреда. Через это испытание прошел даже один встреченный мной здесь французский эмигрант. Он рассказывал, что происшествие это было тем более неприятно, что ноги жгла горячая земля, усеянная обломками.

Сегодня, мой дорогой Ксавье, мы должны бросить взгляд еще на несколько зданий, украшающих Москву. Хотя мое любопытство не упустило ни одной из достопримечательностей, я не заставлю тебя обходить их все и покажу только те, что особенно поразили мое воображение. Прежде всего своей оригинальностью внимание путешественника привлекают многочисленные церкви (их в Москве насчитывают 263). Почти все они связаны с какими-то историческими событиями, что удваивает интерес к ним. Европейца больше всего изумляет количество и непривычная форма куполов, придающих этим христианским церквам восточный облик, хотя они и не являют собой точных копий ни Святой Софии в Константинополе, ни древних церквей Греции и Малой Азии. Знатоки древностей упорно искали, в какой части света можно найти прообраз этих куполов, и полагают, что нашли его на могилах персидских царей. Хоть я и не имею возможности проверить справедливость данного мнения, вид этих сооружений не перестает поражать меня. Особой причудливостью и разнообразием куполов отличается церковь Василия Блаженного, о которой я уже упоминал. Этот храм — без сомнения, самое необычное создание необузданного воображения. Как все русские церкви, он не отличается большими размерами, и нетрудно понять причину: суровость климата препятствует возведению таких же обширных церквей, как в других христианских странах; здесь много двухэтажных церквей, в которых один этаж отапливается. На Василии Блаженном я насчитал семнадцать куполов, все разной формы, разного цвета и разных пропорций: один напоминает шар, другой сосновую шишку, третий дыню, четвертый ананас; зеленый, синий, желтый, красный и фиолетовый цвета перемешиваются в куполах-луковицах. Эта цветовая пестрота, покрывающая все здание, перегруженность орнаментами и странная форма шпиля являют взору самое дикое зрелище. Церковь эта, однако, была построена итальянским архитектором в правление и по приказанию царя Ивана, прозванного Грозным, в честь взятия Казани. Может быть, этот зодчий, живший в Италии в эпоху возрождения искусств, захотел, отдавшись игре своего воображения, создать монумент, отвечающий варварскому характеру царя, который его заказал? Такое объяснение кажется мне наиболее правдоподобным. Если верить легенде, зодчий угодил свирепому Ивану. Рассказывают, что плененный этим так называемым шедевром, царь приказал выколоть глаза его создателю, чтобы тот никогда более не смог создать ничего подобного. По другой версии, Иван приказал зодчему возвести самое прекрасное здание, какое может создать его талант, и договорился с ним о вознаграждении, но, прежде чем выплатить условленную сумму, спросил, смог ли бы тот за двойную сумму создать нечто еще более прекрасное. Получив утвердительный ответ, царь велел отрубить художнику голову, говоря, что тот обманул его, обещав создать шедевр, который никто не сможет превзойти.

Сухаревская башня, возвышающаяся над массивным зданием, расположенным в одной из самых высоких частей города, заслуживает упоминания не столько по красоте архитектуры, сколько сколько своим внушительным видом. Башня эта связана с историей империи: Петр I приказал возвести ее в память о преданности коменданта Сухарева, который помог царю расправиться со стрельцами, вооруженными властолюбивой Софьей.

Как приятно видеть, когда улицы, площади и здания большого города носят имена знаменитых людей; они взывают к памяти, возвышают мысль и душу, служат ободрением и примером. Во Франции в наши дни эта честь перестала быть наградой за высокую добродетель и великие дела и сделалась достоянием богатства. Я очень сожалею, что безвестные торговцы, пусть и добропорядочные граждане, но не имеющие никаких заслуг, кроме нажитого состояния, могут увековечивать свои имена золотыми буквами, претендуя на честь, которая должна быть знаком благодарности нации.

На Армянской улице взгляд прохожего привлекает могила Матвеева — простой памятник, украшенный четырьмя небольшими колоннами и двумя перевернутыми факелами. Это дань памяти боярину, верному министру и преданному другу царя Алексея Михайловича, отца Петра I. Он погиб в 1682 году, пав жертвой ярости стрельцов. Его неподкупная честность, благородство и щедрая благотворительность снискали ему горячую любовь московского народа. Рассказывают, что, когда скромный дом министра обветшал, царь посоветовал ему возвести новый, но тот отвечал, что его скромное состояние не позволяет идти на такие расходы. Тогда государь предложил ему оплатить необходимые издержки. Матвеев отказался, сам принялся за строительство, но оказалось, что в Москве невозможно раздобыть камни для фундамента дома. Узнав об этом, горожане явились к Матвееву с телегами, нагруженными камнями, и умоляли его принять их в знак признания их преданности. Тронутый до глубины души, боярин предложил людям вознаграждение, но услышал в ответ: «Камни эти не продаются: мы взяли их с могил наших отцов, чтобы отдать нашему благодетелю!» Что могло красноречивее свидетельствовать о благородстве и этих простых людей, и министра? В наше время правители, отстраивая свои дворцы, не рассчитывают на признательность народа, но находят более надежным брать с него плату вперед.

[i] Значительная часть наблюдений над характером русского простолюдина заимствована из уже упоминавшейся книги Фабера «Безделки» (см. примеч. 77). Ансело сократил пространное рассуждение Фабера, посвященное сравнению психологии и поведения русских и французов в экстремальных ситуациях: «Француз любезен по характеру, русский — из религиозного чувства и природного добродушия. Если ваш экипаж сломается или застрянет, сотня рук придет вам на помощь и в Петербурге, и в Париже. Но русский оказывает вам услугу с открытой душой, видно, что он сочувствует попавшему в затруднительное положение; пожалуй, кажется даже, что он благодарен за возможность сделать доброе дело, и, уходя, он поклонится человеку, которого выручил из беды. Русский, как кажется, исполняет долг христианского милосердия. Француз же, подчиняясь своей естественной порывистости, с удовольствием выполняет долг общежительности. Оказывая вам помощь, он будет оживлен и разговорчив: это человек, который, действуя из гуманного чувства, одновременно знает цену первой из добродетелей общежития — готовности оказать услугу ближнему. Надо ли остановить лошадь, закусившую удила, спасти утопающего или погибающего в огне — русский сделает это столь же решительно, как и француз. Однако ловкость и сила первого — природная, второго — сознательно развитая; в первом говорит чувство естественной силы и храбрость самопожертвования, присутствие духа второго объясняется тем, что он взвесил в уме все средства. Один подвергает себя опасности из презрения к ней, второй — из живости ума. В Санкт-Петербурге, если случается на людях какое-либо несчастье, вы всегда увидите, что русские действуют первыми. Они никогда не отступают перед опасностью, не страшатся ни огня, ни воды. Вы сразу отличите иностранцев: они станут в стороне, будут рассчитывать свои действия и обсуждать меры к разрешению затруднения. <...> Все побудительные мотивы русского, вся его философия могут быть выражены словом «не бойсь»: в нем вся его мораль и его религия. С этим словом он сбегает на тонкую кромку льда, чтобы помочь упавшему в воду, бросает ему свой пояс, свою одежду до рубашки, протягивает руку и спасает. У француза же в минуту опасности к чувству милосердия примешивается и чувство чести, его храбрость не лишена похвальбы, тогда как храбрость русского скромна. Смелость одного происходит, кажется, от рассудка, в смелости другого — покорность судьбе и что-то от инстинкта. Один сознает, что совершает славный поступок, другой не подозревает, что делает что-то особенное. И француз и русский — славные граждане, и в конце концов, когда творятся добрые дела, неважно, каковы побудительные мотивы!» (Faber. P. 79— 81; показательно, однако, что, заимствуя у Фабера такие «концептуальные» моменты, как характеристика благородства французского простолюдина как рассудочного, а русского — как естественного, Ансело не повторяет мысли о том, что русский слуга лучше французского.) Тот же Фабер говорит о высокой подражательной способности русских и обучаемости любому искусству и ремеслу (Faber. P. 85). Впрочем, слова Ансело «ты будешь сапожником, ты — каменщиком, столяром, ювелиром, художником или музыкантом...» представляют собой парафраз из книги Меэ де ла Туша «Частные воспоминания — выдержки из переписки путешественника с покойным г. Кароном де Бомарше о Польше, Литве, Белоруссии, Петербурге, Москве, Крыме...» (Mehee de la louche. Memoires particuliers, extraits de la correspondance d'un voyageur avec Feu M. Caron de Beaumarchais sur la Pologne, la Lithuanie, la Russie Blanche, Petersbourg, Moscou, La Crimee... P., 1807). Отсюда же и похвала ловкости русского ремесленника в его обращении с топором.

[ii] О судебной системе Ансело рассказывает, опираясь на «Путеводитель» Лекуэнта де Лаво. В главе «Органы власти и местного управления, суды и тюрьмы» Лаво приводит русские названия описываемых судебных инстанций: tribunal de police de district — земский суд, tribunaux de premiere instance — уездный суд, магистрат и надворный суд; остальные термины использованы в тексте нашего перевода. Глинка перевел Лаво так: «Губернское правление состоит из губернатора, 4 советников и главнокомандующего, как председателя и начальника. В силу законов именем императорским управляет оно губерниею. Оно обнародывает законы, указы, учреждения и приказы императорского Величества, и выходящие из Сената и прочих государственных мест, имеющих на то власть» (с. 168).

[iii] У Ансело в переводе баллады Жуковского «Светлана» (1808—1812, опубл. 1813) исключены две последние строфы.

[iv] Две последние строфы мы даем в переводе Е.Г. Эткинда, который указал на то, что в них выражения переводчика более радикальны, чем в оригинале (Этшнд Е.Г. Переводчики Пушкина // Пушкин А.С. Избранная поэзия в переводах на французский язык. М., 1999. С. 7). П.П. Свиньин писал А.И. Михайловскому-Данилевскому 30 мая 1827 г.: «A propos! [Кстати!] Ancelot, бывший в Москве с Мармоном, выдал «Six mois a Moscou», где оказал всю благонамеренность француза и остроту площадного гаера. Например, говорит, что <...> раздавлено мужиков на 5000 рублей, что русские делятся на batteurs и battus [тех, кто бьет, и тех, кого бьют], что Пушкин дал ему сам стихи свои «Кинжал», и рассказывает анекдоты о 14 декабря. Говорит, что французский король выгнал его за сие творение из дворца, лишил звания своего lecteur [чтеца], а книгопродавцы осыпали деньгами» (Лит. наследство. М., 1952. Т. 58. С. 66). Приводим текст, опубликованный Ансело:

LE POIGNARD

Le dieu de Lemnos t'a forge pour les mains de rimmortelle Nemesis, 6 Poignard vengeur! mysterieux gardien de la liberte, dernier juge de la violence et de 1'opprobre! Lorsque la foudre divine est muette, lorsque le glaive des lois est rouille, tu brilles, tu viens realiser les esperances ou les maledictions. L'ombre du trone, la pourpre des habits de fete derobent en vain ton eclat aux regards du scelerat que tu menaces. Son oeil epouvante te pressent et te cherche au milieu des repas splendides. Tes coups inevitables le trouvent, et sur les routes et sur les flots, pres des autels et sous la tente, malgre le rempart de mille verroux, et sur un lit de repos et dans les bras de sa famille.

Le Rubicon sacre bouillonne franchi par Cesar; Rome succombe, la loi n'est plus qu'un vain fantome! Soudain Brutus se leve, et Cesar meurt abattu aux pieds de Pompee, que rejouit son dernier soupir.

De nos jours la Proscription, tenebreux enfant de la Revoke, •poussait des cris sanguinaires. Un bourreau hideux veillait aupres du cadavre mutile de la Liberte nationale; cet apotre du carnage envoyait les plus nobles victimes a 1'enfer insatiable; mais le tribunal des cieux te remit a 1'Eumenide vengeresse.

0 Sand, martyr de 1'independance! meurtrier liberateur! Que le billot soit le terme de ta vie, la vertu n'en consacre pas moins ta cendre proscrite; un souffle divin s'y conserve encore; ton ombre courageuse plane sur le pays si cher a ton coeur; elle menace toujours la force usurpatrice, et sur ton auguste mausolee brille, au lieu d'epitaphe, un poignard sans inscription.

[v] О широком распространении среди декабристов вольнолюбивых стихов Пушкина («Кинжал», «Деревня», ода «Вольность») см. в книгах Н.Я. Эйдельмана «Пушкин и декабристы» (М., 1979. С. 365—367) и «Пушкин. Из биографии и творчества. 1826-1837» (М., 1987. С. 37).

[vi] Т.Г. Цявловской принадлежит предположение, что «трибунал свободных судей» («tribunal des francs-juges»), упоминаемый Ансело в комментарии к «Кинжалу», — это средневековый тайный суд, существовавший в Германии. «Существует мнение, что Занд был членом тайной организации, восходившей по своим традициям к этому средневековому суду. Во всяком случае, обычай прикреплять надписи к кинжалу еще был жив во времена убийства Коцебу Зандом. Спустя месяц после сообщения в русской печати об убийстве Пушкин мог про честь в "Сыне отечества" заметку: "...студенты <...> ходят с черными тростя ми, носят под жилетами черные ленточки, в их тростях находят кинжалы с разными подозрительными надписями" (Сын Отечества. 1819. № 21. 24 мая. С. 91—92)» (Цявловская Т.Г. О работе над «Летописью жизни и творчества Пушкина» // Пушкин: Исследования и материалы: Труды третьей Всесоюзной пушкинской конференции. М.; Л., 1953. С. 352—386).

[vii] Перевод элегии Е.А. Баратынского «Череп» сделан по публикации в альманахе «Северные цветы на 1825 год».

[viii] Сегюр Филипп Поль, граф де (1780—1873) — французский генерал, автор книги «История Наполеона и Великой армии в 1812 году» (Segur Ph. P. de. Histoire de Napoleon et de la Grande Armee pendant 1'annee 1812. P., 1824).

[ix] В памфлете «La verite sur 1'incendie de Moscou», изданном в Париже в марте 1823 г., а затем в том же году по-русски в Москве («Правда о пожаре Москвы») Ф.В. Ростопчин доказывал, что поджог столицы во имя изгнания неприятеля — дело всех жителей города.

[x] И.М. Снегирев так описывал историю дома Ростопчина: «Граф Федор Васильевич, действуя на умы соотчичей собственным примером и словом, зажег свои домы, один бывший в Москве на бывшей Брюсовой даче Катишке, другой в селе Воронове на старой Калужской дороге, сам выехал во Владимир. В изображенном здесь доме его на Лубянке остановился генерал-адъютант Наполеонов, граф Лористон, предлагавший мир Кутузову от имени своего императора. Пред выходом своим французы начинили порохом все трубы в печах; но, к счастию, истопник, заметив это, предупредил истребление палат своего господина. <...> Дом Ростопчина в 1814 г. был свидетелем блистательного торжества о покорении столицы Франции победоносному оружию русских и о заключении в стенах ее славного мира, которым решена была судьба Наполеона. Там на великолепном празднике известные лица московского общества разыгрывали пролог, сочиненный А.[М.] Пушкиным на это торжество и пели стихи к[нязя] Вяземского» ([Снегирев И.М.] Дом графа Орлова-Денисова, прежде бывший графа Ростопчина. М., 1850. С. 17, 18).

[xi] Однажды Наполеону показалось, что Кремль заминирован, и он перенес место своего пребывания в Петровский дворец, за пределами Москвы. (прим. Ансело)

Публикуется по изданию: Ансело Ф. «Шесть месяцев в России»
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
© Н.М. Сперанская. Вступ. статья, перевод с фр., комментарии, 2001
© Новое литературное обозрение, 2001