Жак-Арсен-Франсуа Ансело. Шесть месяцев в России

Мне пришлось прервать мое письмо, дорогой Ксавье, чтобы выполнить обещание совершить поездку в Екатерингоф. Это живописное место встреч и гуляний расположено при въезде в Петербург, недалеко от берега Финского залива. Там есть ресторация, воксал, устраиваются всевозможные игры[i]. Сейчас, однако, запрещено предаваться шумным увеселениям, поэтому танцы, русские горки, катание на лошадях, качели и все, питающее веселость публики, отменено. Впрочем, мне не кажется, что в обычное время русские, по крайней мере в Петербурге, часто предаются этим развлечениям. Они серьезны и молчаливы, и иностранца, тем более парижанина, поражает царящая на променадах тишина: кажется, что гуляющие совершают моцион, прописанный им врачом.

Екатерингоф и Крестовский — это места гуляний, наиболее посещаемые жителями города в праздничные дни (а их в этой стране столько, и соблюдаются они столь тщательно, что рабочий люд, торговцы, публичные заведения и школы работают не больше шести месяцев в году). Добраться туда можно в экипаже или по воде. Количество дрожек, небольших открытых четырехколесных повозок, низких и очень неудобных, которые перевозят гуляющих из Петербурга в Екатерингоф или на Крестовский, огромно. В русских городах дрожки выполняют ту же роль, что кабриолеты во Франции. Кучера гонят их с огромной скоростью, и хотя эти экипажи не защищают вас ни от дождя, ни от грязи, ни от пыли, то, по крайней мере, быстро доставляют на место. Экипажи пронумерованы, но, видимо, из-за присущего этой стране обыкновения помечать людей, находящихся в услужении, номер помещен не на самом экипаже, а на кучере; номер выгравирован на жестяной бляхе, укрепленной с помощью ремня у него на спине.

В Екатерингофе я посетил один из домиков Петра I. Его комнаты оставлены в том же виде, что при его жизни[ii], и нам были показаны два бережно сохраняемых в шкафу костюма императора. Один праздничный, из синего сукна с вышитой золотой звездой, другой — мундир из буйволовой кожи, который был на нем при Полтавской битве. Нам показали также выточенную им самим деревянную табакерку. Вообще все вещи, принадлежавшие этому необычайному человеку, являются здесь предметом религиозного поклонения. Что бы ни говорили пристрастные современные историки, но, коль скоро люди испытывают к имени этого государя столь глубокое уважение, следовательно, они сознают, сколь много сделал он для России: они — его потомки, а потомки нечасто льстят предкам[iii].

В одном из предыдущих писем я сообщил тебе о Карамзине и об опасениях за жизнь знаменитого писателя. Оказалось, что к тому были все основания: после долгих страданий он скончался; похороны состоялись в Александро-Невской лавре. К последнему пристанищу его сопровождал кортеж, составленный из людей самого высокого положения, отличившихся на различных поприщах; он упокоился рядом с Ломоносовым. Ему воздали заслуженные почести, но надо сказать, что относились они не столько к знаменитому писателю, сколько к личному советнику императора; не столько к историку, сколько к историографу России. В стране, где глава правительства — всё, нет иной славы, кроме исходящей от него или санкционированной им посредством чинов, а так как нация делится на тех, кто бьет, и тех, кого бьют, то необходимо попасть в разряд первых. Таким образом, слава литературная или художественная составляет не столько цель, сколько средство. Чтобы обратить на себя внимание, писатель или художник должен получить место, положение на государственной лестнице. Только тогда, встав на одну ступеньку с каким-нибудь глупцом, отмеченным орденской лентой, он получит те же преимущества, только тогда начнет что-то собой представлять. Он вынужден искать милости у трона, и иного средства выделиться из толпы здесь нет.

Русская нация состоит из крепостных крестьян, свободных крестьян, купцов и дворян.

Крепостной крестьянин привязан к земле: его продают вместе с ней. Иногда людей продают отдельно, но правительство стремится препятствовать этому, поскольку, отрывая крестьянина от места, где он родился, от деревни, где сосредоточены все его душевные привязанности, у него отнимают единственное утешение, доступное его рабской доле. Помещик имеет два способа получать доход со своей земли. Либо он сдает ее крестьянам, налагая на них оброк с души, либо требует их отрабатывать три дня в неделю на полях, плоды с которых принадлежат ему целиком, а остальные три дня крепостной трудится на участке, достаточном для того, чтобы он мог прокормить себя и свою семью. В тех случаях, когда помещик владеет плодородными полями, их возделывают крестьяне. Если же почва небогата, хозяин отпускает рабов на заработки и позволяет им заниматься, в деревне или в городе, любым ремеслом с условием выплаты ему определенной суммы в год. Таким способом крестьяне часто обогащаются и тогда стремятся получить свободу, которую хозяин им продает, после чего они переходят в разряд вольных крестьян. Каково бы ни было заработанное крестьянином состояние, он не имеет права от своего имени владеть землями и людьми. Иногда, однако, они совершают такие приобретения, но на имя помещика, целиком полагаясь на его добрую волю в будущем. Впрочем, практически не известно случаев, чтобы господа воспользовались преимуществами такой покупки и лишили своих подданных плодов их труда. Не кажется ли тебе поразительной, дорогой Ксавье, идея совмещения роли раба и властелина?

Казенные крестьяне, то есть те, что возделывают земли, принадлежащие императору, свободны. Они подчиняются земской полиции, государственным законам и не состоят во власти господской прихоти. Они платят за аренду земли и вовсе к ней не прикреплены. Их положение, таким образом, было бы во всех отношениях выгоднее положения крестьян господских, если бы полиция, не получающая достаточного жалованья, не притесняла их. Нельзя не отметить, что управление этой обширной империей требует немедленных и значительных улучшений. Например, жалованье чиновников, совершенно не сопоставимое с их потребностями, делает лихоимство почти повсеместным. Как может правительство наказывать взяточников, когда оно не дает своим служащим достаточных средств к существованию? Размер жалованья был установлен для различных чинов при Екатерине и не менялся с тех пор. Однако тогда рубль стоил четыре франка, теперь же равняется одному. Таким образом, чиновник, получавший тысячу рублей в год, при том что и все необходимые предметы стоили дешевле, реально располагал доходом вчетверо большим, чем сегодня. Будем надеяться, что император Николай I, уже обнаруживший благородные намерения, обратит свой внимательный взгляд на эту важную область правления. Здесь говорят, что страшные злоупотребления заставили правительство начать серьезное расследование в Кронштадте. К моменту начала следствия все флотские склады были сожжены, и в Петербурге подозревают, что виновные закрыли свои дела так же, как некогда кардинал Дюбуа[iv] свою переписку. Конечно, ты понимаешь, что я излагаю только общее мнение, но независимо от его истинности понятно, что методы правления, принятые в этой стране, дают повод к подобным подозрениям или, по крайней мере, извиняют их. Но вернемся к крепостным крестьянам.

Эти люди ощущают всю тяжесть своего положения, и слово «свобода» звучит подчас в их жалких деревянных хижинах. Но как же понимают они свободу? Они воображают, что, разбив цепи их рабства, государь дарует им также и участки земли, которые возделывали еще их предки и на которых они трудятся по сей день. Они привыкли считать своими эти поля, где покоятся их отцы и где родились их дети. Для них быть свободными означает обладать. Будет нелегко объяснить им, что император не может отобрать у их господ принадлежащие им наделы, хотя это нисколько не препятствует их освобождению. Если же указ монарха отнял бы у дворян абсолютную власть над крестьянами, дарованную ей Борисом Годуновым, то помещики, владеющие плодородными землями, нисколько не пострадали бы от этой меры, получив батраков вместо крепостных, и доходы их, возможно, даже увеличились бы. Но те, чьи угодья плохо поддаются обработке, разорились бы, ибо, обладая землей без людей, они оказались бы лишены своего единственного состояния, так как все их богатство складывается из оброка, который принадлежащие им крестьяне платят с отхожих промыслов.

Я уже сказал, что крестьян угнетает их положение, однако не все они находятся в равных условиях. Участь тех, кто принадлежит состоятельным людям, владеющим тысячами душ, легче. Ими управляют с отеческой заботой, над ними не тяготеет необходимость тяжкого труда, им не угрожает произвольное повышение размера оброка, поскольку при большом числе людей сравнительно небольшого оброка с каждой души хватает, чтобы удовлетворить любые прихоти хозяина. Владелец же небольшого состояния, распоряжающийся лишь несколькими сотнями жизней, в стремлении позволить себе ту же роскошь, что его владетельный сосед, облагает своих подданных гораздо более суровой данью. Принужденные к труду, часто непосильному, эти несчастные посвящают весь свой труд господину, и кусок черного хлеба, поддерживающий их жалкое существование, считается едва ли не украденным у него.

Армию правительство формирует, набирая определенное число рекрутов с пятисот человек, либо крепостных, либо государственных крестьян. Когда подходит время рекрутского набора, хозяева, чтобы компенсировать предстоящую потерю, спешат обвенчать нескольких неженатых мужчин, особенно тех, кто по возрасту годен к солдатской службе, чтобы, покинув деревню, куда они, может быть, уже не вернутся, они оставили хозяину, по крайней мере, надежду на замену себе.

Мне поведали об обычае, который показался мне поначалу маловероятным, но так как у меня нет никаких оснований подозревать во лжи тех, от кого я о нем узнал, я принужден был поверить. Говорят, что когда во владениях какого-нибудь помещика родится намного больше девочек, чем мальчиков, то, получая переизбыток этих неполноценных созданий (основное богатство составляют мужчины), хозяин легко находит выход из создавшегося положения. Достигших зрелости девочек он выдает замуж за принадлежащих ему маленьких мальчиков, а чтобы как можно скорее получить плоды от этих преждевременных браков, поручает отцу мальчика, пока тот не подрастет, выполнять обязанности сына. Говорят, что из всех приказов этот выполняется крестьянами с наибольшей радостью. В таких случаях, которые я хотел бы считать крайне редкими, крестьянин, выполняющий одновременно совершенно различные обязанности, оказывается одновременно и дедом, и отцом детей своего сына, а последние оказываются братьями мужа своей матери[v]. Уверяют также, что эти супруги in partibus[vi], достигнув возраста, когда они могут вступить в свои права, стараются как можно раньше женить мальчиков, которыми их наградил их interim[vii], с тем чтобы оказать своим сыновьям благодеяние, полученное ими от своих отцов. Итак, ты видишь, что потребности помещика, владеющего большим числом людей, могут иметь серьезные нравственные последствия: вот до чего могут довести варварские установления!

Набирая крестьян в армию, тщательным образом исследуют их физическое состояние, но при этом нисколько не интересуются нравственным: поскольку в полку за средствами исправления дело не станет, помещики отдают в армию всех плутов и злодеев. В годы, когда набора нет, они имеют другое средство избавиться от людей, страдающих пагубными пороками, отдавая их правительству для определения в армию и получая за это расписку. Отданный таким образом крестьянин зачтется при ближайшем рекрутском наборе. Вот почему в этих огромных лесах и часто необитаемых бескрайних равнинах, где должны были бы, казалось, часто встречаться разбойники, без труда скрывающиеся от правосудия, на самом деле можно путешествовать безопасно.

Очень часто повторяют, дорогой Ксавье, как это сделал и я, что в России существует только два класса, хозяева и рабы. Это, однако, не совсем так: есть сословие, худо-бедно заполняющее огромное пространство, отделяющее тех, кто может все, от тех, кто не может ничего. Если этот класс недостаточно многочислен и недостаточно уважаем, чтобы его можно было сразу заметить, внимательному взору все же открывается его существование. Стремясь создать в России третье сословие, императрица Екатерина объявила специальным указом, что любой государственный крестьянин, располагающий сбережениями, достаточными для занятия каким-либо промыслом, имеет право уйти из своей деревни, переселиться в город и записаться в мещане. Поскольку то же самое разрешено вольноотпущенным крестьянам, число мещан растет день ото дня. Затем следуют три категории купцов, именуемые первой, второй и третьей гильдиями, каковые определяются ценой оплаченного патента. Входящие в первую гильдию располагают почти теми же привилегиями, что и дворянство, то есть могут владеть землей и крестьянами, тогда как принадлежащие к двум другим могут приобретать лишь дома или имущество без людей, как и мещане. Последние, кроме того, обязаны представлять рекрутов в армию, тогда как купцы после уплаты определенной суммы в казну освобождаются от действительной службы.

В России нередко можно встретить дворян, отцы которых — крепостные, и вот как объясняется это удивительное явление: по протекции господина сын крестьянина может быть определен в военную школу, закончить ее в чине прапорщика, поступить на службу — вот вам и дворянин! Странно то, что, обращаясь к нему письменно или устно, его должно называть «ваше благородие», что означает «вы, принадлежащий к дворянскому роду»; однако в то время, как сын получает этот комплимент, отец его, быть может, получает удары кнута.

Хотя привилегии первой гильдии достаточно обширны, как ты мог убедиться, мой друг, и, казалось бы, приближают купцов к дворянству,

тем не менее расстояние между этими классами огромно. Воспитание, привычки, даже костюм и внешний вид купцов, которые до сих пор не отказались от длинной бороды, наконец, гордость аристократии — все разделяет их. Однако под наивной внешностью русского купца скрываются самый изощренный ум и хитрость, превосходящая всякое воображение. Петр I знал об этом, и когда ему советовали запретить пребывание в российских пределах евреев, ответил: «Нет, пусть они приедут и попробуют вести дела с моими бородачами. Увидите, они недолго пробудут в России». И в самом деле, евреи быстро почувствовали, что их хитрости и ловкости не хватает, и вернулись на дороги Польши и Германии. Иностранные коммерсанты уверяют, что русский купец перехитрит двух евреев[viii].

Твердые цены в магазинах здесь редкость, и покупатель должен остерегаться бесстыдного их завышения. Если вы желаете, чтобы вас не слишком обманули, то надо сначала предложить самое большое треть от спрашиваемой цены. Мне случилось приобрести за 35 рублей вещь, за которую хозяин требовал не меньше 125.

Здесь я вынужден прерваться, дорогой Ксавье: некий назойливый посетитель отрывает меня от удовольствия беседовать с тобой. Это юный ливонец, который пишет стихи по-французски и говорит, что желает беседовать со мной о литературе, то есть читать свои вирши. Я покоряюсь и откладываю на завтра то, что хочу рассказать тебе о здешнем дворянстве.

Сегодня, друг мой, я предвижу, что не смогу уделить тебе много времени: через несколько часов в Петербург должен прибыть кортеж с телом императрицы Елизаветы. Я должен буду присутствовать при этом печальном и величественном зрелище, о котором расскажу тебе в следующем письме, а пока, чтобы не упускать времени, приступлю к делу без предисловий.

Русское дворянство разделено на четырнадцать классов, каждый из которых приравнен к определенному военному рангу. Четырнадцатый соответствует чину прапорщика, и так до первого, соответствующего фельдмаршалу. Это уподобление, которого не избегают даже женщины, занимающие придворные должности (фрейлины имеют, как я понимаю, чин капитана), создает довольно странную картину: все дворянство превращено как бы в огромный полк, а империя — в большую казарму. В этой стране любой дворянин, желающий пользоваться привилегиями, полагающимися ему по рождению, должен поступить на службу — либо военную, либо гражданскую. Эту обязанность наложил на дворян Петр I, и отказавшиеся от нее были лишены своего звания. Они подлежат рекрутскому набору в армию, как простые крестьяне, обрабатывают свою землю, но не могут иметь рабов. Обычно русский дворянин начинает с поступления на военную службу. Если, достигнув звания полковника, он не желает продолжать военную карьеру, то получает гражданский чин, равный следующему за тем, который он оставил, и поступает на должность губернатора или вице-губернатора какой-либо области или на высокую должность в таможне и, как это ни удивительно, в короткое время входит во вкус своего нового занятия. Оно является для него средством сколотить или поправить состояние, поскольку, как я уже сообщал тебе, бескорыстие не есть главнейшая черта русской администрации.

Дела помещиков в последние годы сильно ухудшились: вывоз зерна был невелик, во многих губерниях крестьяне под влиянием смутных чаяний отказываются платить то, что причитается господам. Они не спорят, не бунтуют, но попросту прячут деньги и утверждают, что не имеют их, и ни угрозы, ни просьбы, ни наказания не действуют против этой показной нужды. При этом, однако, потребность в роскоши, неизлечимая болезнь русских дворян, отнюдь не уменьшается пропорционально средствам. Они прибегают к услугам Ломбарде, учрежденного императором Александром с похвальной целью избавить их от алчности ростовщиков. Казна ссужает им значительные суммы под невысокие проценты[ix]. Однако они небрежно относятся к выплате этих процентов, их долг растет год от года, и наконец их земля, служившая залогом, отходит к казне. Крепостные крестьяне при этом также переходят в государственное владение, они становятся свободными, и в результате Ломбард, учрежденный, на первый взгляд, для дворян, из-за неисполнения своих обязательств последними приобретает важное политическое значение.

Нет никого гостеприимнее русского дворянина. Он ищет знакомства с иностранцами, особенно с французами, но здесь, как и всюду, нельзя доверяться внешним знакам внимания, которые суть лишь показная любезность. Иностранец должен остерегаться расточать свои чувства, так как, если он доверится многочисленным проявлениям дружбы, его ждут тяжкие разочарования. Русский начинает с того, что объявляет себя вашим задушевным другом, затем вы становитесь просто знакомым, а в конце концов он перестает с вами здороваться.

Во Франции мы всегда с удивлением отмечали, как свободно русские говорят на чужом для них языке, не, оказывается, все дело в системе образования. С самого нежного возраста дети слышат французскую речь. Как только они подрастают и начинают заниматься, их поручают попечению француза-учителя. Именно на нашем языке учатся они выражать свои первые мысли, развиваются, читая книги наших писателей, и неизбежно получают отпечаток, который ничто не может стереть. Впрочем, сам по себе русский язык, одновременно и мягкий и энергичный, придает органу речи гибкость, позволяющую освоить любые созвучия, так что русские прекрасно произносят и по-немецки, и по-английски, чему также обучаются с детства[x]. Тем не менее эти два языка, которыми они владеют в совершенстве, у них меньше распространены, чем наш, составляющий не роскошь образованности, но необходимость. Частное воспитание в последнее время не столь в моде, как раньше, от него начинают отказываться в пользу государственного образования — и менее дорогостоящего, и более полезного благодаря необходимому соревнованию между учениками. В Петербурге немало пансионов; они заведены и управляются французами. Преподаватели, обучающие детей, образцы, которым их учат подражать, мысли, сообщаемые юным умам, — все французское. Наша национальная гордость должна быть польщена этой честью, оказываемой нашему языку, литературе и обычаям, но, оценивая эту систему с философской точки зрения, не найдем ли мы в ней грубейших изъянов? Расстояние, отделяющее высшие классы общества от тех, кого называют народом, огромно. Но не служит ли принятый способ воспитания молодых аристократов к дальнейшему его увеличению и не разрушает ли он всякую их связь с низшими классами? Склад ума, чувства, язык, обычаи — все иное. Да и могут ли иностранные преподаватели привить своим ученикам любовь к их стране? Могут ли они образовывать русских? Не думаю, и полагаю, что настоящий патриотизм можно найти только в народе. Кажется, правительство задумалось над этим, и сейчас говорят о предстоящем учреждении императорских школ, где обучение будет сообразовываться с нравами, законами и установлениями страны.

Когда я говорил, мой дорогой Ксавье, что иностранные учителя не могут воспитывать русских, то вряд ли зашел слишком далеко и могу подтвердить это примерами: разве редкость в Петербурге образованные люди, прекрасно изъясняющиеся на французском, английском и немецком языках, которых задача написать несколько страниц по-русски ставит в серьезное затруднение? Отнюдь, и я могу назвать одного вельможу, занимающего очень высокую должность, который пишет бумаги по-французски и отдает переводить секретарю. Конечно, мой друг, я должен признать, что французскому путешественнику приятно обнаружить за семьсот лье от родины манеры, язык и даже шутки Франции. Но за этим ли ехал я в Россию? Глядя на этих офранцузившихся русских, я столько раз восклицал вместе с Беранже:

Люблю, чтоб русский русским был, Британцем был британец...

Когда я заканчивал прошлое письмо, пушка Петропавловской крепости известила меня о въезде в Петербург траурного кортежа императрицы Елизаветы. Я отправился на набережную, нанял одну из элегантных лодок, в изобилии покрывающих поверхность Невы в это время года, и, качаясь на прозрачных волнах, мог беспрепятственно наблюдать за движением кортежа в крепость через огромный наплавной мост. Мост этот, возможно, самый красивый в Европе, ведет от крепости к площади, где высится бронзовая статуя Суворова, и примечателен как своей протяженностью, так и элегантностью чугунных перил. Всегда заполненный множеством всевозможных экипажей, с идущими по широким тротуарам пешеходами, он являет собой любопытнейшую, постоянно меняющуюся картину, которую в каждое мгновение обновляют разнообразные сочетания костюмов и карет. Однако обычное оживление, которому он служит подмостками, сменилось сегодня траурным молчанием.

Кортеж, медленно двигавшийся через толпу зрителей всех сословий, под звон колоколов всех церквей и ежеминутный артиллерийский салют, прошел по мосту в следующем порядке.

Церемониймейстер на коне, с черно-белой перевязью; за ним рота гвардейского Преображенского полка; служащий императорских конюшен в мундире с траурным крепом; маршал двора в черной мантии и шляпе с опущенными полями; кавалергарды и конногвардейцы с литаврами и трубами; сорок ливрейных лакеев, четверо скороходов, восемь камер-лакеев, восемь придворных, наконец, гофмейстер пажеский, следующий за шестнадцатью пажами и четырьмя камер-пажами и замыкающий первую часть процессии.

Вскоре в воздухе затрепетали флаги провинций и всех губерний империи; каждый из шестидесяти двух флагов нес офицер, сопровождаемый двумя ассистентами; за этими знаменами следовал, возвышаясь над ними, черный шелковый штандарт с гербом России.

Затем вперед вышел латник в черных доспехах с опущенным вниз обнаженным мечом. Но здесь траур кортежа смешался на мгновение с пышностью придворных празднеств: двенадцать гвардейских гусар во главе с офицером прошли перед парадной каретой, увенчанной императорской короной и запряженной восьмеркой лошадей в праздничной упряжи, в сопровождении восьмерых стременных; держась за дверцу кареты, шел шталмейстер, с каждой стороны два лакея, а за ними четверо стременных верхами. Все эти люди в ярких мундирах и великолепных ливреях, казалось, снова провожают на праздник сияющую колесницу, которую смерть лишила ее главного украшения.

Мимолетно, как символизируемое ею земное величие, карета эта пронеслась передо мной, и черные мантии и фетровые шляпы с длинным крепом снова вернули кортежу траурный вид, какого требовала печальная церемония. Гофмаршал в мундире со знаками траура шел перед гербами великих княжеств Баденского, Шлезвиг-Голштейнского, Таврического, Сибирского, Финляндского, Польского, Астраханского, Казанского, Новгородского, Владимирского, Киевского и Московского; щиты с гербами несли чиновники шестого класса дворянства, в сопровождении двух ассистентов; далее, за четырьмя генералами, следовал большой герб империи; его несли два генерал-майора и два полковника, ассистировали два старших офицера.

Церемониймейстер на коне вскоре открыл дорогу сословию ямщиков. Они были одеты в национальные костюмы, а те из них, кто получил от императора почетные кафтаны[xii], имели на рукаве черный креп.

Далее шли старшины ремесленных цехов, по три в ряд и в сопровождении старейшин своих корпораций; перед каждым отделением развевался небольшой флаг с отличительными знаками цеха.

Сразу за ними шли представители мещанского и купеческого обществ, потом петербургский городской голова. Затем Российско-Американская компания, Экономическое и Человеколюбивое общества, Общество попечительное о тюрьмах, чиновники Императорской публичной библиотеки, Петербургского университета, Академии художеств и Академии наук; маршал совета воспитательных институтов, покровительствуемых императрицей-матерью, шел впереди воспитанников и служащих этих учреждений.

За чинами придворных контор следовали генералы, генерал-адъютанты и адъютанты императора; статс-секретари, сенаторы, министры и члены Государственного совета; воспитанницы Дома трудолюбия и тех школ, которым покровительствовала покойная императрица.

Затем за двумя отрядами конной гвардии и двумя герольдами в траурных мундирах пронесли иностранные и российские ордена и императорскую корону на подушках, покрытых золотой парчой.

Наконец, появились певчие Александро-Невской лавры и вслед за ними духовенство с зажженными свечами, а затем три иконы, одну из которых нес императорский духовник, а две другие — архидиаконы и священники двора.

Едва успел я рассмотреть этих священников, чьи длинные волосы и бороды развевал ветер, как мой взгляд привлек траурный катафалк с телом покойной императрицы: штанги, на которых покоился балдахин, держали четверо камергеров, шнуры и кисти — придворные, кисти траурного савана — двое камергеров, а с двух сторон колесницы шли дамы ордена св. Екатерины[xiii] и фрейлины, провожая свою императрицу в последний путь; шестьдесят пажей с факелами окружали экипаж, а восемь придворных вели лошадей.

И тогда показался император, в траурной мантии и шляпе с опущенными полями; он шел в сопровождении великого князя Михаила, начальника Генерального штаба, военного министра, инспектора инженерного корпуса, генерал-квартирмейстера и дежурного генерала; затем траурная карета с царствующей императрицей и юным наследником престола. На некотором расстоянии и с двух сторон от императора и императорской фамилии двигались двадцать четыре гвардейских подпрапорщика.

За герцогом Вюртембергским, его двумя сыновьями и дочерью прошли пешком две Имеретинские царицы, Мингрельская правительница, все фрейлины двора, все дамы, состоявшие на службе у покойной императрицы, а замыкала процессию рота Семеновского полка.

Кортеж, останавливавшийся перед всеми церквами, встречавшимися на его пути, прошел перед статуей Суворова, и этот воин, в одной руке держащий меч, а другую протянувший к крепости, казалось, брал под свою защиту прах царицы, чью империю защищал столько лет.

Я поспешил в Петропавловский собор, где для меня было оставлено место, и мог наблюдать заупокойную службу. Саркофаг, снятый с траурной колесницы, был водружен на великолепный катафалк, приготовленный в середине церкви. Служил митрополит, и как только были прочитаны заупокойные молитвы, все члены императорского дома подошли проститься с той, чьи добродетели украшали корону. Когда последний долг был исполнен, гроб сняли с катафалка, и митрополит со священниками проводили его к могиле, куда его и опустили под тройной ружейный залп и общий залп всех пушек крепости.

Так завершилась печальная церемония; так ушла, чтобы навсегда соединиться с любимым супругом, эта удивительная женщина, которую двадцать пять лет добродетельной жизни все же не смогли избавить от горя. Страдая болезнью груди, достигнув возраста, часто пагубного для здоровья женщин, она забывала о своих тяготах, глядя в будущее, которое, казалось, обещало ей счастливые минуты. Как прекрасный вечер иногда сменяет пасмурный день, последние годы, проведенные ею на земле, принесли ей счастье, вернув нежность мужа; но в тот самый миг, когда будущее поманило ее прекрасной надеждой, Александр скончался! Хорошо, что, по крайней мере, ему недолго пришлось ее ждать.

Выйдя из церкви, я двинулся вместе с толпой и со всех сторон слышал похвалы императрице Елизавете: ангельская кротость, мягкая благосклонность были главными чертами ее характера; вся жизнь ее была стремлением давать счастье и надеяться на него; смерть ее вызвала самые искренние слезы. Да будет благословенна память государей, которых провожает к могиле народная скорбь! Это самая лучшая надгробная речь и самый важный урок их преемникам![xiv]

Новая Биржа Санкт-Петербурга, оконченная в 1811 году, по плану г. Томона[xv], искусного французского архитектора, была открыта для торгов лишь 15 июня 1816 года. Великие события, в которых Россия выступала поочередно то ареной, то арбитром, отдалили торговлю от берегов, куда некогда привлек ее Петр I[xvi], и только по возвращении мира император Александр посвятил ей этот храм, величественно возвышающийся на оконечности мыса, образованного с одной стороны Невой, а с другой — ее рукавом, именуемым Малой Невой.

Здание имеет форму параллелограмма, длина его составляет пятьдесят пять, ширина — сорок один, высота — пятнадцать туазов[xvii]; ряд из сорока четырех колонн дорического ордера, по десять на фасадах и по двенадцать на боковых сторонах, образует вокруг здания открытую галерею. Большая внутренняя зала имеет сто двадцать шесть футов в длину и шестьдесят шесть в ширину и украшена эмблематическими скульптурами. Свет проникает сверху. Входы в залу — со всех четырех сторон, где расположены восемь небольших зал, в коих развешаны объявления и инструкции. Там каждый день в три часа пополудни собираются все русские и иностранные купцы. Малейшее движение тут рассчитано, каждый жест имеет свою цену, каждая улыбка несет особое значение. Прошу прощения, друг мой, за то, что вошел в такие подробности с размерами этого сооружения, но мне подумалось, что тебе интересно будет мысленно сравнить это здание, оконченное пятнадцать лет назад, с тем, что сооружается теперь в Париже и, возможно, когда-нибудь будет даже достроено, ибо никогда не стоит терять надежды[xviii].

Петербургская Биржа стоит на открытом пространстве. Перед главным фасадом, со стороны Невы, — прекрасная площадь в форме полумесяца; мостовые, тротуары и парапеты гранитные. Корабли водоизмещением не более семнадцати футов[xix] прибывают из дальних стран к самой Бирже, и, чтобы облегчить разгрузку товаров, к воде подходят два круглых спуска. На площади у речной пристани высятся две ростральные колонны, украшенные статуями, якорями и рострами кораблей. Наверху колонн — вогнутые полусферы, поддерживаемые тремя атлантами и предназначенные для факелов, но их зажигают лишь в дни иллюминаций. И в самом деле, для чего нужны эти маяки на берегах Невы? Зимой река замерзает и навигация прекращается, летом же в Санкт-Петербурге ночей нет.

Каждый год в этом городе заключается огромное число сделок, и русские помнят, что многочисленными благами, какие приносит им сегодня торговля, они обязаны гению Петра I. Государь этот, все начинания которого были отмечены особым размахом, сделал все возможное, чтобы привлечь чужестранные товары в новый порт, угадав его будущее значение.

В 1703 году, узнав о прибытии первого голландского судна в Кронштадт, царь спустил на воду шлюпку и помчался ему навстречу. Сам он переоделся матросом и приказал свите последовать его примеру. Он проводил корабль от Кронштадта до Петербурга и довел его до порта, где их встретил губернатор города князь Меншиков. Можно представить себе изумление голландского капитана и матросов, приглашенных к столу князя, когда они обнаружили, что умелый лоцман — сам император! Осыпав их подарками, Петр освободил корабль от всех таможенных пошлин и, невзирая на суровую осеннюю погоду, проводил обратно до Кронштадта. С такими же почестями приветствовал он и английский корабль, чьи флаги показались у берегов Невы на следующее лето. Так Петр I готовил будущее города, куда сегодня тысячи кораблей несут дань со всех концов света.

[i] В 1711 г. на Екатерингофском острове, близ устья р. Фонтанки, была построена летняя резиденция Екатерины I. С 1804 г. Екатерингоф находился в ведении городских властей. Сооруженный в начале 1820-х гг. воксал в течение нескольких десятилетий был одним из центров музыкальной жизни Петербурга, а парк — местом аристократических гуляний; в мае здесь ежегодно устраивались народные гулянья.

[ii] Музей, где экспонировались подлинные вещи Петра I, был открыт в 1820-х гг. в деревянном двухэтажном дворце Екатерины I (1711, предположительно архитектор Д. Трезини; разобран в 1924).

[iii] Одно из немногочисленных заимствований, сделанных Ансело у г-жи де Сталь: «...восхищение, сохраняющееся здесь к его личности, — доказательство того блага, которое он сделал для России, ибо через сто лет после своей смерти деспоты не имеют льстецов» (Oeuvres completes de Mme la baronne de Stael. T. 15: Dix annees en exil. P., 1821. P. 298).

[iv] Дюбуа Гильом (1656—1723) — в сане аббата воспитатель будущего регента Филиппа Орлеанского, позднее — дипломат.

[v] Об этом обычае, ссылаясь на книгу английского путешественника В. Кокса, писал Ф. де Миранда (см.: Миранда Ф. де. Российский дневник. М., 2000. С. 76).

[vi] отчасти (лат.).

[vii] заместитель (лат.).

[viii] Анекдот этот Ансело почерпнул в книге Свиньина. Первоначальный источник его — «Подлинные анекдоты о Петре Великом» Я. Штелина. См.: Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб., 1993. С. 332.

[ix] Ломбардом Ансело называет Сохранные казны, образованые при Санкт- Петербургском и Московском Воспитательных домах в 1772 г., одновременно с Вдовьей и Ссудной казнами. Сохранная казна принимала денежные вклады для приращения процентами и выдавала ссуды под залог имений. При Александре I деятельность Сохранной казны была реорганизована; в 1819 г. было разрешено выдавать ссуды под залог имений по 150 руб. на ревизскую душу; срок ссуды устанавливался в 12 лет. Законом 1824 г. постановлено было выдавать ссуды под залог имений: 1-го класса 200 руб., 2-го класса— 150 руб. на ревизскую душу, сроком на 24 года.

[x] Рассуждения о французском воспитании русских аристократов, как и не которые другие пассажи Ансело, имеют своим источником книгу Г.Т. Фабера, много лет прожившего в Петербурге и в 1811 г. выпустившего там книгу «Bagatelles: Promenades d'un desoeuvre dans la ville de Saint-Petersbourg» (о Фабере и его книге см.: Мильчина В. «Праздный наблюдатель» 1811 года о России и Санкт-Петербурге // Новое литературное обозрение. 1993. № 4. С. 352—356). Вот что пишет Фабер в 9-й главе своих записок: «Молодых русских, путешествующих за границей, часто принимают, благодаря их манерам и выговору, за французов. Но еще более удивительно, что, путешествуя по России, вы продолжаете принимать за французов людей, родившихся и выросших в этой стране. Это становится, однако, понятным, если знать, что молодые аристократы и дети из хороших семей воспитывается гувернерами-французами; при этом они усваивают не один только язык; их идеи и самый склад ума получают таким образом неизгладимый французский отпечаток. Французская литература и история, описание обычаев и нравов нашей страны — вот первые предметы, что заполняют здесь юные головы. Молодой русский дворянин говорит с вами о Париже так, словно там родился, а на самом деле он никогда там не бывал! Он упоминает его улицы, площади, памятники, как будто с детства жил среди них; он сыплет парижскими шутками и анекдотами, его речь изобилует цитатами из Буало и Вольтера — одним словом, это совершенный француз, и единственное, что остается для вас загадкой, — это почему он был рожден за 1200 лье от Парижа, почему его родители — русские, а религия — греческая. Это сходство с французами уже не удивляет наблюдателя, познакомившегося с высшим классом общества, однако оно не перестает поражать вас в других сословиях. Оказывается, любой русский может овладеть французским языком и с легкостью научается говорить без акцента. Русский язык, энергичный и одновременно мягкий, сообщает органу речи необходимую гибкость, а уху — восприимчивость, позволяющие различать и воспроизводить тончайшие оттенки» (Faber. P. 76).

[xi] Цитата из песни Беранже «Le Bon Fransais (Chanson chantee devant des aides de camp de 1'empereur Alexandre)» (1814); в переводе В. Дмитриева— «Истый француз».

[xii] Кафтан — длинное московитское платье, перевязанное поясом из плетеной шерсти; ремесленники Петербурга и Москвы, отличившиеся на государственной службе, получают в награду почетные кафтаны и надевают их на публичных церемониях. (прим. Ансело)

[xiii] Орден св. Екатерины-великомученицы, или орден Освобождения, — дамский орден, учрежденный Петром I в 1714 г. в день тезоименитства царицы Екатерины Алексеевны, в память Прутского похода (1711) против турок.

[xiv] Мармон писал о похоронах Елизаветы Алексеевны следующее: «Ввезение тела покойной государыни в Санкт-Петербург было обставлено с величайшей торжественностью. Император, императрицы встретили ее у заставы и пешком проводили до крепостной церкви, усыпальницы русских государей, начиная с Петра I. Процессия была огромна и составила более лье в длину. Описать ее мне не под силу. Ни в какой другой стране подобные церемонии не носят ни столь пышного, ни столь религиозного характера.

На церемонию был приглашен и дипломатический корпус, и все мы отправились в церковь на отпевание и погребение. Церковь мала и неприглядна, построена так же недавно, как и сам город. Возведена она на таком низком месте и так близко к воде, что кажется, может быть разрушена в любой момент. Воспоминания о прошедших веках, которые так красноречиво говорят о вечности, здесь отсутствуют. Бренные останки правителей великой империи, захороненные в столь новом вместилище, свидетельствуют о том, как молода политика этой нации — что, в некотором смысле, умаляет достоинство сей державы. Насколько уместнее было бы хоронить императоров в Москве! Древний город, истинная столица, влияние которой ощущается и в Европе, и в Азии. Старый Кремль и старые могилы в самом древнем храме царской резиденции!» (Marmont. P. 63—64).

[xv] Архитектор Жан Тома де Томон (1760—1813) работал в России с 1799 г. По его проекту в Петербурге построены Биржа и ростральные колонны (1805—1810), Мавзолей в Павловске (1805—1808).

[xvi] Ансело имеет в виду присоединение России к континентальной блокаде (после Тильзитского мира). Однако торговля с Англией была жизненно важна для российской экономики, и когда в 1810 г. Наполеон потребовал от Александра запретить торговлю даже с формально соблюдавшими нейтралитет странами, это стало причиной ухудшения отношений между союзниками.

[xvii] Туаз — мера длины, применявшаяся во Франции до принятия метрической системы; равнялась 6 футам (1,949 м); королевский фут составлял 0,33 метра.

[xviii] По возвращении в Париж я нашел наконец законченным этот великолепный памятник, которого ждали столь долго и который оправдал все надежды и похвалы (Прим. Ансело). [Строительство Парижской биржи началось по указу Наполеона в 1808 г., а закончилось лишь в 1827 г. (архитектор А.Т. Броньяр, с 1813 — Э. Лабарр; торжественное открытие состоялось 3 ноября 1826 г.) – прим. сост]

[xix] В тексте Ансело: «17 pieds d'eau».

Публикуется по изданию: Ансело Ф. «Шесть месяцев в России»
М.: Новое литературное обозрение, 2001.
© Н.М. Сперанская. Вступ. статья, перевод с фр., комментарии, 2001
© Новое литературное обозрение, 2001