Оглавление

ГЛАВА V

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

Речь Николая I в заседании Государственного совета 30 марта 1842 года

Наступило достопамятное 30 марта. Членам не было разослано никаких особых повесток, и при всем том, вследствие, конечно, разнесшегося слуха, даже самые неточные собрались заблаговременно. В 20 минут 12-го император Николай, в сопровождении одного только государя наследника и без всякой встречи, быстро вошел в залу собрания, окинув всех присутствовавших взглядом и улыбкой приветствия, пожал руку князю Васильчикову и занял место председателя не Совета, а Департамента законов, графа Блудова, который отодвинулся несколько левее, так что государю пришлось сидеть между ним и докладчиком, наискось от Васильчикова, оставшегося на обыкновенном своем месте. Собрание состояло из 34 членов[i].

Не было только еще князя Волконского и графа Киселева, которые вошли несколькими минутами позже, и великого князя Михаила Павловича, за которым немедленно послали нарочного. Государь был в конногвардейском мундире, а члены, будучи не оповещены об офицерской форме, были в обыкновенной советской форме, без лент. Когда все сели, государь, сидя, произнес следующую речь[ii]:

«Прежде слушания дела, для которого мы собрались, я считаю нужным познакомить Совет с моим образом мыслей по этому предмету и с теми побуждениями, которыми я в нем руководствовался. Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным. Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отклонился от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я так же никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще очень еще далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может доходить буйство черни. Позднейшие события и попытки в таком роде до сих пор всегда были счастливо прекращаемы, что, конечно, и впредь будет точно также предметом особенной и, с помощью Божией, успешной заботливости правительства. Но нельзя скрывать от себя, что теперь мысли уже не те, какие бывали прежде, и всякому благоразумному наблюдателю ясно, что нынешнее положение не может продолжаться всегда. Причины этой перемены мыслей и чаще повторяющихся в последнее время беспокойств я не могу не отнести больше всего к двум причинам: во-первых, к собственной неосторожности помещиков, которые дают своим крепостным несвойственное состоянию последних высшее воспитание, а через то, развивая в них новый круг понятий, делают их положение еще более тягостным; во-вторых, к тому, что некоторые помещики — хотя, благодаря Богу, самое меньшее их число, — забывая благородный долг, употребляют свою власть во зло, а дворянские предводители, как многие из них сами мне отзывались, к пресечению таких злоупотреблений не находят средств в законе, ничем почти не ограничивающем помещичьей власти. Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю. Я считаю это священною моею обязанностью и обязанностью тех, кто будет после меня, а средства, по моему мнению, вполне представляются в предложенном теперь Совету проекте указа. Он, во первых, не есть закон новый, а только последствие и, так сказать, развитие существующего сорок лет закона о свободных хлебопашцах; во вторых, устраняет, однако же, вредное начало этого закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенной в руках дворянства, — мысль, от которой я никогда не отступлю; в третьих, выражает прямо волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не крестьян, которые на ней поселены, а помещиков, — предмет такой же первостепенной важности для будущего спокойствия; наконец, в четвертых, без всяких крупных переворотов, без всякого даже вида нововведения дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшать положение его крестьян и, отнюдь не налагая ни на кого обязанности принуждения, или стесняющей в чем-нибудь право собственности, предоставляет все доброй воле каждого и влечению собственного его сердца. С другой стороны, проект оставляет крестьян крепкими той земле, на которой они записаны, и через это избегает неудобства положений, действовавших доныне в остзейских губерниях, — положений, которые довели крестьян до самого жалкого состояния, обратили их в батраков и побудили тамошнее дворянство просить именно о том же, что теперь здесь предлагается. Между тем, я повторяю, что все должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг. Проект содержит в себе одни главные начала и первые указания. Он открывает всякому, как я уже сказал, способ следовать, под защитой и при пособии закона, сердечному своему влечению. В ограждении интереса помещиков ставится добран их воля и собственная заботливость, а интерес крестьян будет огражден через рассмотрение каждый раз условий не только местными властями, но и высшим правительством, с утверждения власти самодержавной. Идти теперь далее и вперед обнять все прочие, может статься, очень обширные и добрые развития этих главных начал — невозможно. Когда помещики, которые пожелают воспользоваться действием указа, представят проекты условий, основанные на местностях и на различных родах сельского хозяйства, тогда соображение этих условий тем же порядком, как теперь договоров со свободными хлебопашцами, укажет, по практическим их данным, что нужно и можно будет сделать в подробностях и чего в настоящее время, о подобной теории, со всей осторожностью и прозорливостью, никак вперед предусмотреть нельзя. Но отлагать начинание, которого польза очевидна, и отлагать потому только, что некоторые вопросы с намерением оставляются неразрешенными и на первый раз предвидятся некоторые недоумения, — я не нахожу никакой причины. Невозможно ожидать, чтобы дело принялось вдруг и повсеместно. Это даже не соответствовало бы и нашим видам. Между тем при постепенном и, вероятно, довольно медленном развитии его на разных пунктах империи опыт всего лучше и надежнее придет здесь на помощь. Этим опытом, без сомнения, развяжутся и такие вопросы, которые теперь, без его пособия, кажутся затруднительными. Закон должен вмещать в себя одни главные начала; частности разрешатся по мере частных случаев, и впоследствии совокупный свод таких случаев составит основу целого положительного уже законодательства. Настоящим делом очень долго и подробно занимался особый комитет, которому оно было от меня поручено, но, не скрывая перед собой всех его трудностей, я не решился подписать указ без нового пересмотра в Государственном совете. Я люблю всегда правду, господа, и, полагаясь на вашу опытность и верноподданническое усердие, приглашаю вас теперь изъяснить ваши мысли со всей откровенностью, не стесняясь личных моих убеждений. Одно только не могу не поставить с прискорбием в вину Совета — именно той публичной, естественно преувеличенной народной молвы, которой источники отношу к неуместным разглашениям со стороны лиц, облеченных моим доверием и обязанных, самым долгом их присяги, хранить государственную тайну. Я принужден по этому случаю подтвердить передать всем собранием Совета, чтобы впредь присяжный долг исполняем был ненарушимо как членами, так и канцелярией, и предваряю, что если бы, сверх ожидания, опять дошло до моего сведения о подобных разглашениях, то я велю тотчас судить виновных по строгости законов, как за государственное преступление».

Вот очерк того, что сказал государь, но очерк слабый и безжизненный, потому что бумага — не живая речь! Как перед пером выражавшееся в каждом слове, в каждом движении сознание внутреннего, высокого достоинства; это царственное величие, этот плавно текший поток речи, в котором каждое слово представляло мысль; этот звонкий, могучий орган, великолепную наружность, совершенное спокойствие осанки, которые так очаровали многочисленное собрание! Государь давно уже кончил, а все кругом него еще безмолвствовали в благоговейном удивлении. И именно в это заседание, о котором так хотелось прокричать по целой России, он наложил на нас обет и печать молчания!..

За этой речью я прочел Совету департаментский журнал и самый проект указа, что заняло около трех четвертей часа, после чего государь повторил членам приглашение высказать свободно и откровенно их мысли.

Сборник Имп. Рус. истор. общ., т. 98, стр. 114—117.

Что сделано было в царствование императора Николая I для ограничения крепостного права

Мысль о необходимости уничтожения рано или поздно крепостного права была не чужда Николаю Павловичу еще до вступления его на престол, как потому, что ее проводил в своих лекциях академик Шторх, преподававший великому князю политическую экономию, так и потому, что она занимала его брата, императора Александра I, постоянно собиравшего проекты по этому предмету. Впрочем, Николай Павлович пришел, по его собственному свидетельству, к такому выводу, что если его брат и намерен был первоначально дать крепостным свободу, то впоследствии он «отклонился от сей мысли, как еще совершенно преждевременной и невозможной в исполнении».

Однако первые же дни царствования императора Николая должны были его убедить, что лучшие представители молодого поколения иначе смотрят на этот вопрос: из первых допросов арестованных декабристов присутствовавший на них государь узнал, что одной из главных причин общественного недовольства была инертность правительства в деле освобождения крестьян, — молодые люди смело и откровенно высказывали свои мысли по этому предмету. Через год после вступления на престол император Николай учредил, 6 декабря 1826 года, секретный комитет, которому было поручено рассмотреть предположения относительно улучшения различных отраслей государственного устройства и управления и, между прочим, относительно изменения быта крестьян, для чего комитету были переданы и проекты по этому вопросу, представленные правительству в предшествовавшее царствование. Еще прежде, чем закончил свою деятельность комитет 6 декабря 1826 года, по высочайшему повелению был учрежден особый комитет для составления закона о прекращении продажи людей без земли. При разногласии в Государственном совете относительно продажи крестьян на своз, возникшем при обсуждении составленных этими комитетами законопроектов, государь примкнул к мнению большинства, высказавшегося за запрещение безземельной продажи крепостных без всякого исключения. Однако проекты комитета от 6о декабря 1826 года, в конце концов, одобрены не были вследствие протеста великого князя Константина Павловича. Из разговора императора Николая с Киселевым в 1834 году мы видим, что с самого вступления на престол государь собирает материалы по крестьянскому делу и задумывает вести «процесс» против «рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей Империи», но не встречает сочувствия не только со стороны министров, которые боязливо отступают перед этим вопросом, но и со стороны своих братьев, Константина и Михаила.

Тем не менее государь категорически высказал в разговоре с Киселевым убеждение, что дело это он должен «передать сыну с возможным облегчением при исполнении», то есть серьезно подготовить его окончательное решение. Сознавая свою неопытность и неподготовленность в этом отношении, император Николай был крайне доволен, что нашел себе такого помощника, как Киселев, который при управлении им дунайскими княжествами занимался регулированием положения крестьян, живущих на владельческих землях. В следующем, 1835 году государь учредил новый секретный комитет, одной из задач которого было принятие мер для улучшения состояния помещичьих крестьян, но деятельность которого не имела никаких практических результатов для крепостного населения России.

В конце 1839 года император Николай опять учреждает секретный комитет, который должен был уже исключительно заняться вопросом об изменении быта крепостных крестьян. В марте 1840 года член этого комитета Киселев предложил государю следующую программу мер для ослабления помещичьей власти и освобождения крепостных: 1) устройство быта дворовых людей; 2) исполнение помещичьими крестьянами рекрутской повинности на основании общих правил, установленных относительно отбывания ее для прочих сословий; 3) назначение крестьянам определенных земельных наделов и предоставление им прав собственности на движимое имущество; 4) ограничение права помещиков наказывать крестьян; 5) устройство для крепостных крестьян сельского управления с сохранением влияния помещиков, но вместе с тем с предоставлением крестьянам права обращаться в судебные места наравне с свободными хлебопашцами.

Государь нашел все эти предположения «весьма справедливыми и основательными» и разрешил внести их в комитет, но когда Киселев составил подробный проект, обнимающий лишь часть этих предположений, именно определение наделов и повинностей крестьян, то государь повелел объявить комитету в феврале 1841 года, что он не имел и не имеет намерения дать предполагаемому изменению закона о свободных хлебопашцах силу обязательного постановления и что увольнение крестьян в обязанные должно быть основано на собственном желании помещиков. Такое повеление по своему общему смыслу, конечно, подкрепило мнение членов комитета, протестовавших против установления каких бы то ни было обязательных норм повинностей при обращении крепостных крестьян в обязанные.

В марте 1842 года государь произнес в Государственном совете перед обсуждением закона об обязанных крестьянах целую речь, в которой, между прочим, сказал, что «никогда не решится даровать свободу крепостным людям», что время, когда к этому можно будет приступить, еще весьма далеко и что теперь «всякий помысел о сем был бы лишь преступным посягательством на общественное спокойствие и благо государства». Но если, по мнению государя, и «не должно давать вольности» крепостным, то зато «должно открыть путь к другому переходному состоянию» на основании добровольных соглашений между помещиками и крестьянами. Всего важнее в этой речи было решительное осуждение обезземеления крестьян в Остзейском крае, а затем заявление, что настоящий закон есть только первый шаг на пути ограничения крепостного права: воспользовавшись теми договорами, которые будут заключены на основании этого указа, и подробным регулированием в них отношений помещиков к крестьянам, государь предполагал издать впоследствии обстоятельный закон, который, как надо полагать на основании его упоминания о положительном законодательстве, он имел в виду сделать уже обязательным для владельцев населенных имений, в настоящее же время он не желал оказывать на них давления.

Когда в том же заседании кн. Д.В.Голицын сделал замечание, что если оставить договоры на волю дворян, то едва ли кто-нибудь станет их заключать, и потому лучше прямо ограничить власть помещиков инвентарями, взяв за основание указ императора Павла о трехдневной барщине, то государь сказал: «Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказать помещикам заключить договоры: это должно быть делом их доброй воли, и только опыт укажет, в какой степени можно будет перейти от добровольного к обязательному».

Но относительно Западной России император Николай держался иных взглядов: в марте 1840 года на постановлении комитета западных губерний он написал: «Полагаю, что можно решительно велеть ввести в помещичьих владениях те инвентари, которыми само правительство довольствуется в арендных имениях. Ежели от сего будет некоторое стеснение прав помещиков, то оно касается прямо блага их крепостных людей и не должно отнюдь останавливать благой цели правительства», — и вскоре после того предписал ввести инвентари в четырехмесячный срок. Когда исполнить это повеление так скоро не оказалось возможным, то в феврале 1841 года, за несколько дней до объявления комитету об обязанных крестьянах, что увольнение крепостных в обязанные должно быть основано на собственном желании помещиков, император Николай на докладе комитета западных губерний, заключающем предположение о введении в этом крае обязательных инвентарей, написал: «Делом сим не медлить, я считаю его особенно важным и ожидаю от сей меры большой пользы».

В 1840 году император Николай учредил секретный комитет для улучшения быта дворовых, имевший всего три заседания, после чего было велено оставить это дело впредь до удобного времени. В 1843 году государь поручил министру внутренних дел Перовскому представить свои соображения по вопросу о дворовых и, когда он исполнил это требование, учредил новый секретный комитет об устройстве их быта, в котором принял сам ближайшее участие, он согласился на некоторые маловажные меры, направленные главным образом к уменьшению числа дворовых, но вместе с тем заявил, что «прямого воспрещения помещикам брать из крестьян в дворовые следует избегать до последней крайности». Тут же он сказал, что мысль об изменении у нас крепостного состояния никогда не оставляла его с самого вступления на престол и что, считая постепенность мер первым условием в этом деле, он решился начать с дворовых людей, но затем опять повторил, что запрещение помещикам переводить крестьян во дворе признает «решительно на долгое время невозможным».Считая полезным выдавать из казны ссуды дворовым, владельцы которых будут отпускать их на волю за определенную плату, государь решил ассигновать с этой целью на первый случай до 100 000 рублей, но предположение это, сколько нам известно, исполнено не было. Закон 1844 года о выкупе дворовых на волю, бывший результатом деятельности этого комитета, не имел никаких существенных последствий.

В 1846 году, для рассмотрения записки министра внутренних дел Перовского «Об уничтожении крепостного состояния в России» был опять учрежден секретный комитет, который признал своевременным лишь принятие мер для ограждения движимого имущества крепостных крестьян от несправедливых притязаний помещиков, что император Николай и приказал исполнить. Но в том же году, еще ранее, чем это повеление государя осуществилось, Комитетом министров был возбужден вопрос о даровании крепостным «права на собственность» относительно недвижимого имущества, чем государь и повелел заняться немедленно, сказав по этому поводу Киселеву: «Пока человек есть вещь, другому принадлежащая, нельзя движимость его признавать собственностью, но при случае и в свою очередь и это сделается». Однако новые предположения привели в марте 1848 года к ничтожному результату — к дозволению приобретать недвижимую собственность не иначе как с согласия помещика, и при том с запрещением начинать какие бы то ни было споры относительно недвижимых имуществ, уже прежде купленных крепостными на имя помещиков.

Когда барон Корф возбудил в июне 1847 года вопрос о распространении на всю Россию права грузинских крестьян выкупаться на свободу при продаже с аукциона населенных имений, государь с полным сочувствием отнесся к этому предположению и, собирая для его обсуждения «келейный» комитет, заявил, что «пользу и главные начала» этого дела он считает уже решенными[iii], и благодаря такой, едва ли не единственный раз обнаруженной императором Николаем решительности относительно крестьянского вопроса в собственной России не замедлилось издание указа по этому предмету (8 ноября 1847 г.); но против этой правительственной меры началась усиленная агитация со стороны наших крепостников, и распускаемые ими неблагоприятные слухи и даже письменные протесты, присылаемые государю, пришлось рассматривать в двух комитетах, из которых первый был учрежден в начале 1848 года и очень быстро закончил свою деятельность, а второй в конце года подготовил негласную отмену указа от 8 ноября. К 1847 году относится обращение императора Николая к смоленским дворянам с выражением желания, чтоб они отозвались на призыв правительства относительно обращения крепостных крестьян в обязанные, причем в речи к депутатам смоленского дворянства государь, между прочим, сказал, что «крестьянин, находящийся нынче в крепостном состоянии почти не по праву, а обычаем, через долгое время не может считаться собственностью, а тем более вещью». Но уже в конце того же года один помещик, пославший наследнику-цесаревичу записку по крестьянскому вопросу, получил такой ответ: цесаревичу известно, что государь «отнюдь не имеет намерения изменять настоящих отношений крестьян помещичьих к их владельцам»; вслед за тем смоленскому дворянству (из среды которого группа помещиков в 13 человек отправила коллективный проект по крестьянскому делу) было дано знать официально, что государь «не желает, чтобы производились частные подписки, но что каждый имеет руководиться указом 2-го апреля 1842 года отдельно»[iv], и, наконец, в начале 1849 года мнение смоленского губернского предводителя дворянства князя Друцкого-Соколинского, проникнутое самыми крепостническими тенденциями, заслужило одобрение государя. Реакция, начавшаяся у нас вслед за февральской революцией во Франции, вызвала гонение даже и на весьма умеренные протесты против крепостного права в печати. Некоторая решительность была обнаружена государем лишь относительно юго-западного края, для которого инвентарные правила были утверждены первоначально 26 мая 1847 года, а затем в новой редакции 29 декабря 1848 года, когда нечего было уже и думать о прогрессивном движении в крестьянском деле в собственной России[v].

Таким образом, император Николай, при всех своих добрых намерениях в крестьянском вопросе, при ясном сознании необходимости уничтожения крепостного права, если не при нем, то, по крайней мере, в следующее царствование, и настоятельности серьезной подготовки этой меры, обнаружил такую нерешительность в этом отношении, что деятельность 9 «секретных», «келейных» и «особых» комитетов не имела никаких серьезных последствий, так как из числа подготовленных ими мер две, единственно возбуждавшие надежды, — закон об обязанных крестьянах и дозволении выкупаться на свободу при продаже с аукциона, — не принесли почти никакой пользы: первая — вследствие крайней инертности дворянства и равнодушия громадного большинства его к крестьянскому вопросу, а вторая — вследствие ее скорой отмены; лишь деятельность десятого комитета (о западных губерниях), при содействии энергического генерал-губернатора юго-западного края Д.Г.Бибикова, была не лишена полезных до известной степени результатов. Одна из главных причин того, что деятельность целого ряда правительственных комиссий осталась бесплодной, была крайняя боязнь гласности, столь необходимой в этом деле, и неосновательная уверенность, что такое сложное дело, как ограничение крепостного права, может быть обсуждено и подготовлено исключительно бюрократическими средствами, без содействия общества и печати; отсюда и нежелание допустить какую бы то ни было общественную самодеятельность в дворянстве и воспрещение представителям науки, литературы и журналистики оказать со своей стороны содействие правительству в том святом деле, за которое оно бралось так нерешительно. Мы видели, с каким горячим сочувствием относились к намерениям правительства по крестьянскому делу даже люди, считавшиеся столь крайними, как Белинский; понятно, какое могучее содействие могли бы оказать эти передовые деятели правительству, одни — прямым обсуждением мер, настолько необходимых, другие — гуманизированием общества посредством своих беллетристических и иных литературных произведений, посвященных защите интересов закрепощенного крестьянства. Но правительство с величайшей нетерпимостью отвергло содействие этих людей, а среди высшей администрации Чернышевы, Орловы, Перовские тормозили инициативу Киселева, единственного более других энергического человека в крестьянском деле, и сводили к нулю иногда благие начинания, положенные в основу деятельности того или другого комитета. Если, однако, благодаря этому противодействию лиц, непосредственно окружающих государя, его мечты о подготовке падения крепостного права и не привели ни к каким строгим мерам, направленным к его ограничению, то все-таки признание государя, что он обязан по мере возможности действовать в этом направлении, вызвало целый ряд отдельных, хотя и не особенно важных, но зато довольно многочисленных узакониваний, кое в чем ограничивавших помещичью власть и распространение крепостного права.

Если мы сопоставим требования, высказанные разными комитетами, членами администрации и частными лицами относительно ограничения крепостного права, с тем, что было действительно сделано с этой целью в царствование императора Николая, то мы увидим, что ограничение крепостного права за эту эпоху подвинулось вперед весьма мало, не говоря уже, разумеется, об освобождении крепостных, необходимость которого стало все более и более сознавать наше общество, но о котором правительство боялось и подумать. Мы видели, до какой степени назрел вопрос о запрещении продажи крепостных без земли, но полного ее запрещения не последовало, а только не позволено было разлучать при этом членов семейства, запрещено принимать крепостных без земли в обеспечение и удовлетворение частных долгов и покупать их без земли иначе, как с припиской к населенным имениям. Повинности крестьян были точно определены только в юго-западном крае. Для устройства быта дворовых не было принято никаких решительных мер, так как указы 1844 года в счет идти не могут; относительно предоставления крестьянам права собственности также ничего не было сделано, так как указ 3 марта 1848 г. был шагом не вперед, а скорее назад. Размера выкупа, за который можно приобретать свободу, установлено не было. Распространение в 1847 году на всю Россию права выкупаться на свободу при продаже имений с публичного торга было отменено менее чем через два года. Указ об обязанных крестьянах, как мера необязательная, не принес почти никаких плодов. Освободилось вследствие покупки имений в казну также незначительное число душ. Таким образом, за исключением частных, неполных мер относительно продажи без земли и ограничения повинностей лишь в одной местности России, не было сделано ничего серьезного, но очень важно то, что в николаевскую эпоху в правительственных сферах выработалось убеждение в необходимости наделения крестьян землей при уничтожении крепостного права.

В.И.Семевский. «Крестьянский вопрос в России». Т. II, стр. 529-535 и 568-569.

Крестьянские бунты

Крестьяне Ярославской вотчины помещицы Щ—вой хотя бунта и не произвели, но упорно отказывались платить оброк и высказали неуважение начальству, даже самому гражданскому губернатору. Комиссия приговорила: 5 человек главных виновных наказать кнутом и сослать в Сибирь на поселение, одного, имеющего более 70 лет, сослать же, не наказывая кнутом; остальных 89 наказать плетьми и батогами и оставить в вотчине, причем как только крестьяне при производстве наказания изъявят раскаяние, то наказание приостановить и объявить крестьянам всемилостивейшее прощение; всего в вотчине была 441 душа мужского пола, комитет заменил наказание кнутом главным пяти виновникам, определив прогнать их два раза сквозь строй через 1000 человек. Положение Комитета было утверждено.

Крестьяне гродненских помещиков Ю—в за неповиновение приговорены были комиссией: главные виновники к наказанию плетьми и ссылке в Сибирь на поселение, менее виновные — к наказанию плетьми; комитет решил заменить наказание плетьми прогоном сквозь строй через 500 человек по одному разу, что и было утверждено.

В другой раз комиссия приговорила 10 крестьян Ярославской вотчины 3—ва лишить живота; губернатор смягчил приговор, определив: троих более виновных наказать 30—40 ударами кнута и сослать в Сибирь, а остальных наказать плетьми и оставить в вотчине. Комитет не только согласился с приговором губернатора, но и положил сделать строгий выговор членам комиссии за ее приговор. Положение комитета было утверждено.

В 1845 году крестьяне наследников Д—ва (Подольской губернии), недовольные управлением иностранца Шмидта, которому была вверена вотчина, после ночных совещаний в доме священника не только оказали неповиновение, но и не позволяли работать тем крестьянам, которые не участвовали в их заговоре. Потребовалось вмешательство войск, крестьян в вотчине числилось 2700 душ, и только после наказания 32 выдававшихся бунтарей население успокоилось. При следствии некоторые крестьяне оговаривали священника, будто он склонял их домогаться установления двухдневной барщины, но следствие обнаружило также и то, что экономия вотчины требовала с крестьян работы сверх указанной трехдневной барщины. Комиссия военного суда приговорила: одного крестьянина к наказанию 30 ударами плетью, клеймению и каторжным работам на 4 года; 14 крестьян — к наказанию 80 ударами розог и арестантским ротам на 4 года; 29 человек — к наказанию 50 ударами розог, местного священника комиссия оставила в сильном подозрении, а управителя вотчины оштрафовала; один член военно-судной комиссии подал отдельное мнение: по его мнению, «возмущения» не было ни до приезда исправника, ни после его прибытия; между тем 37 крестьян было захвачено и посажено в тюрьму, и из них 18 человек в остроге; губернатор на последнее замечание объяснил, что столь значительная смертность произошла оттого, что престарелые крестьяне в изнурительном состоянии подверглись вдруг перемене воздуха и лишены были всякого движения. Генерал-губернатор Бибиков дал такое заключение: волнение между крестьянами было, они, вне сомнения, обнаружили непозволительную дерзость, но, во-первых, покорились власти скоро, а во-вторых, само волнение между ними возникло оттого, что они терпели несправедливости, о которых хотели спокойно объяснить сыну умершего их владельца, но последнему неугодно было выслушать их, тогда крестьяне искали защиты у посторонних, поэтому участь их заслуживает облегчения. На основании такого заключения министр внутренних дел предложил комитету назначить такие наказания крестьянам: одного главного виновного подвергнуть 80 ударам розог и сослать на поселение в Сибирь, остальных, наказав розгами, оставить на месте в вотчине; комитет согласился с этим определением, положив еще священника, подозреваемого в соучастии с крестьянами, перевести на другое место. Положение комитета утверждено было государем.

Помещик Симбирской губернии Гл—в наказал крестьянина розгами, наказанный бежал из заключения к отцу, у которого и умер на шестой день после наказания, по уверению помещика, от холеры. Помещик оправдывался тем, что распоряжение о наказании сделано было им в самом расстроенном душевном состоянии от грубости крестьянина. Трое соседних помещиков заявили, что они ничего, кроме хорошего, о Г—ве сказать не могут, что он один из попечительнейших и заботливых владельцев; собрание предводителей и депутатов дворянства решило: так как Гл—в никогда жестоко со своими крестьянами не обходился, то имение его, согласно закону, не может быть взято в опеку, а следует ему сделать замечание. Губернатор признал такое определение слабым ввиду того, что наказанный находился в заключении целую неделю. Сенат согласился с губернатором: поступок помещика, по его определению, подлежит уголовному суду, а начальству губернии следует удостовериться в положении крестьян. Определение Сената было принято комитетом и утверждено государем.

Крестьянки имения Д—каго (Тамбовской губернии) убили управляющего и изуродовали его труп. Не отрицая факта, крестьяне показывали, что покойный управляющий необыкновенно жестоко наказывал их, особенно женщин; следствие подтвердило показание крестьян; оказалось, что крестьяне и раньше жаловались и обращались с просьбами о защите, но за это были наказываемы: управляющий не отпускал их даже к исповеди без того, чтобы отлучающиеся не представили вместо себя другого работника. Сенат, постановив приговор, определил ходатайствовать о смягчении участи преступниц; комитет положил: зачинщицу преступления, наказав плетьми, сослать на каторгу на 18 лет, девятерых крестьянок подвергнуть наказанию плетьми и сослать на каторгу от 6 до 12 лет и 11 человек наказать розгами. Кроме того, положено было комитетом, что подлежат строгому взысканию: уездный предводитель дворянства, земская полиция и помещик Д—ой, державший такого управляющего. Государь написал: «Исполнить, но, кроме первой, прочих, приговоренных к каторге, отослать на поселение».

Один псковский помещик Н. и его жена изобличены были в крайне жестоком обращении с крестьянами и отягощении их работами. Сенат при разборе дела потребовал отзыва от предводителя дворянства, но тот отозвался, что он не получал ни от кого жалоб на этого помещика; комитет предложил: сделать предводителю выговор, а помещика и жену его предать суду. Резолюция: «Справедливо, а их судить арестованными».

Крестьяне отставного ротмистра П—ского принесли жалобу на владельца в том, что он будто бы неправильно владеет ими, так как он вовсе не племянник покойной их владелицы Самариной, а сын кучера Дмитриева; крестьяне требовали, что они терпят большие притеснения и что крестьянин Никифоров, обнаруживший это самозванство, был лишен жизни. Потребованы были сведения. Рязанский губернатор Кожин отвечал, что он не мог узнать ничего, что подтверждало бы жалобу крестьян; местный жандармский штаб-офицер, напротив того, донес, что ходят слухи, будто крестьянин Никифоров долго содержался под арестом на скотном дворе и там был отравлен дворовым человеком Петровым и его женой. Тогда губернатор назначил формальное следствие, командировав в вотчину чиновников, крестьяне заволновались и отказали владельцу в повиновении. Следствие обнаружило, что П—ский владеет крестьянами не по праву наследства, а по купчим 1840 и 1841 годов, что до сих пор им были довольны все крестьяне, что смерть Никифорова от яда вовсе не подтверждается, хотя Никифоров и долго содержался на скотном дворе под арестом, но посажен он был еще покойною владелицей Самариной за побег. О личности П—ского следствие обнаружило следующее: он был воспитан в доме помещика Самарина, как сын дворянина П—ского, поступил потом на военную службу, в лейб-гвардии уланский полк, и в 1829 году за болезнью уволен в отставку, причем прописан: «Из орловских дворян», но в родословных книгах губернии Ипполит П-ский не значится. По сведениям от духовного начальства, открылось только то, что у Дмитриева, дворового человека помещика Самарина, записан сын Ипполит. Волнение крестьян продолжалось, и даже заметны были опасные признаки в окружающих вотчинах, поэтому управляющий Министерством внутренних дел предложил прекратить всякие расследования, так как П-ский имеет полное право на владение крестьянами, и, следовательно, розыски не должны иметь места. Комитет согласился с этим мнением. Государь сначала приказал дело «представить особо», а потом министру государственных имуществ велено было поступить с имением П—ского, как в 1845 году поступили с имением подполковника Татищева, купленным двумя братьями Чулковыми. Случай этот был следующий:

Дети Чулкова, дворового человека Татищева, получили дворянство и купили впоследствии имение Татищева, где некогда отец их был дворовым, и поселились в нем вместе со своим отцом. Крестьяне, опасаясь, как бы этот самый Чулков не стал их фактическим владельцем, жаловались, и государь разрешил дело так: «Чулкова-отца выслать из имения, кое взять в опеку, запретив и дворянам Чулковым жить впредь до решения дела. Все сие, а равно и записку о деле передать в Комитет министров с тем, чтобы имение сие было немедленно оценено и приобретено в казну, о чем заготовить указ».

Во избежание огласки имение Чулковых было куплено на имя тайного советника Небольсина.

Двое дворовых, Григорий Антонов и Афанасий Дементьев, двоюродные братья, крепостные помещика Могилевской губернии Л—ского, убили в один день, но в разных местах шестерых и ранили восьмерых человек дворянского сословия. Получив об этом известие в Петербурге, государь приказал: «Послать немедленно фл. ад. Баранова наистрожайше все дело исследовать, непременно убийц отыскать и по поимке учредить в имении военный суд как над ними, так и над их участниками и людьми, не препятствовавшими убийствам, суд же кончить в возможной скорости». Скоро преступники были пойманы; они показали следующее: 19 января 1846 года некоторые из дворовых людей помещика Л—ского ночью самовольно отлучились для гулянья и вернулись домой 20-го на рассвете, за что один из них, Ивка Янишев, был наказан 20 розгами; услыхав его крики, оба преступника сбегали за ножами и начали свою кровавую расправу в имении, убив нескольких родственников помещика, самого помещика им убить не удалось; затем они захватили в конюшне двух лошадей и поскакали к соседнему помещику П—му — не доезжая, привязали лошадей, вызвали господина через его лакея, и один из преступников, целуя руку П—ского, ранил его ножом в живот; на крик выбежала жена П—ского — несчастная подверглась той же участи; убийцы ворвались в дом, ранили гувернантку, которая стала было давать преступнику деньги, но они со словами: «Не нужны нам твои деньги», вышли на двор, сели на лошадей и, сказав людям П—ского, чтобы не спасали своего господина, ибо участь эта предстоит не одним их господам, но всем помещикам губернии, что крестьяне за это отвечать не будут, а что, напротив, сзади их скачут жандармы для проверки их действий, бежали из шестерых стоявших дворовых только один сделал попытку задержать убийц, но неудачно. Им удалось ранить смертельно и третьего помещика, К—ского и его жену; бывшие здесь дворовые пытались было их схватить, но опять неудачно. После всех этих убийств братья вернулись домой, заехали к мельнику, переменили платье и скрылись, но ненадолго, и 27 января были пойманы. По отзыву соседних помещиков, управление во всех трех имениях было хорошее, особенно у Л—ского, которому принадлежали преступники и где они начали убийства. Сами убийцы — незаконнорожденные, более работали на себя, чем на господина, имели некоторое состояние; первый брат умел читать, а второй — читать и писать и по-русски, и по-польски; оба домогались и прежде свободы, разглашая слухи об освободительных указах и инвентарях, оба грозили и прежде бунтом. Преступники показали, что они совершили преступление без уговора, в исступлении, они схватили ножи, чтобы не допустить себя до телесного наказания. Комиссия военного суда приговорила обоих убийц прогнать сквозь строй через тысячу человек шесть раз и затем отправить на каторгу; двоюродного брата их -через тысячу же два раза и заключить навсегда в арестантские роты; троих, обвиненных в соучастии, — через тысячу по одному разу и заключить в арестантские роты на 4 года, а затем сослать в Сибирь на поселение; следующую категорию обвиненных наказать 100—300 ударами розог и оставить на месте жительства; одну дворянку, которая слышала разговоры о бунте и не донесла о них, комиссия присудила подвергнуть тюремному заключению на два месяца.

Губернатор секретно донес белорусскому генерал-губернатору следующее: совершенное преступление служит предметом разнородных нелепых толков, которые все сводятся на одну тему — ниспровержение помещичьей власти, и потому, чтобы положить предел бессмысленным и крайне вредным россказням дворовых людей и крестьян и успокоить объятых страхом помещиков, он, губернатор, предлагает наказать убийц шпицрутенами без отдыха 9 тысяч раз; в секретном донесении генерал-губернатору губернатор полагал еще: по наказании преступников вывесить трупы их на местах преступления и предписать, чтобы на месте наказания было по крайней мере по двое крестьян из тех имений, где крестьяне были замечены в неповиновении.

Генерал-губернатор кн. Голицын, находя, что совершенные преступления выходят из круга обыкновенных дел, так как преступники не только отыскивали личную свободу, но и стремились ниспровергнуть помещичью власть, предлагал: исполнив над преступниками обряд приготовления к смерти, наказывать шпицрутенами до 9 тысяч раз и усилить наказание другим осужденным.

Министр внутренних дел в комитете объяснил, что есть секретное высочайшее повеление, которым запрещено давать более 3 тысяч вместо определенных в законе 6 тысяч раз шпицрутенов, но в данном случае применение негласного повеления имело бы значение облегчения участи преступников, чего они вовсе не заслуживают; кроме того, в 1845 году утверждено было положение комитета, которым наказаны были убийцы купца Е. 6 тысячами шпицрутенов, и такое же наказание положено всем умышленным поджигателям; наказывать «без отдыха» нельзя, потому что дозволяется давать за раз не более того числа ударов, сколько может выдержать наказуемый, а затем следует ожидать его выздоровления. Принятие предложения гражданского губернатора может принести скорее вред, чем пользу; в общем, из дела видно, что преступники действовали в порыве внезапного ожесточения и ярости, а не по уговору, хотя, конечно, нельзя отрицать явной ненависти их к помещичьей власти.

На этих основаниях гр. Перовский предлагал: 1) убийц подвергнуть наказанию, согласно приговору комиссии; 2) двоюродного их брата Якимова наказать 100 ударами розог и сослать в арестантские роты на 6 лет; 3) крестьян и дворовых, виновных в незадержании убийц, наказать 50—100 ударами розог и оставить в имениях; 4) этому наказанию не подвергать слабоумных и дряхлых из них, вменив им в наказание содержание под стражей, и, наконец, не запрещать владельцам всех этих крестьян и дворовых, если они не желают иметь их у себя, отдать их в солдаты или сослать на поселение. Комитет министров согласился вполне с заключением гр. Перовского; мнение комитета было утверждено государем.

В Витебской губернии тоже происходили весьма значительные беспорядки; для исследования причин беспорядков командирован был туда фл. ад. Опочинин. Свидетельствуя о водворении спокойствия и о том, что крестьяне уже просили прощения, Опочинин прибавил, что, по его наблюдениям, крестьяне больше сожалеют о своей необдуманности, с которой они распродали скот свой и расстроили свои хозяйства, чем раскаиваются в своей непокорности. Не только в волновавшихся уездах, но и в соседних с ними умы все еще в брожении, а мысли о свободе посеяны везде: народная толпа перетолковывает в этом смысле каждую правительственную меру, даже каждое действие частных лиц; только одно продолжительное пребывание войск может, и то только на время, предупредить беспорядки. Нравственность крестьян, по мнению Опочинина, совсем упала, главным образом вследствие корчемства; помещики на опыте удостоверились в ненависти к ним иноплеменных и иноверных им крестьян и начинают убеждаться в необходимости коренного изменения в крепостном праве; но мнение сие, замечает Опочинин, принимается не единогласно; некоторые из владельцев безвозвратно разорены и в 1848 году принуждены будут кормить крестьян, для чего у них нет никаких средств; они не смеют и не могут даже рассчитывать на монаршее милосердие, столь облагодетельствовавшее их в течение последних лет; гр. Виельгорский, например, был бы готов отдать правительству свое имение, но такое «отчаянное» желание не может быть исполнено, ибо было бы опасным осуществлением крестьянских надежд. Генерал-губернатор кн. Голицын по поводу этого донесения представил свои объяснения несколько более успокоительного характера; брожение крестьянских умов несколько успокоилось, но вполне еще есть, и в умах мысль о свободе держится крепко, хотя присутствие войск оказывает свое влияние; вредное влияние, которое корчемство оказывает на нравственность крестьян, будет уничтожено после введения акцизной системы продажи питей, что уже предположено сделать; иноверность и иноплеменность помещиков и крестьян действительно разделяют оба сословия, и первые мало обращают внимания на положение последних, относятся к ним строго, иногда жестоко, но введение инвентарей и предоставление министерству государственных имуществ права покупать неисправные имения может улучшить положение крестьян.

С.М.Середонин. «Исторический обзор деятельности Комитета министров». СПб, 1902, т. II, ч. 1, стр. 333-337 и 357-360.

Бунт удельных крестьян в 1838 году

Возвращаясь из Саратова в Симбирск, я поехал по берегу Волги, это было в конце Вербной недели. Проезжая Сызранский уезд, узнаю — бывшие казенные, теперь удельные крестьяне бунтуют; по рассказам, уже тысяч до восьми не повинуются. Такие бунты разливаются, как пожар. Я — к губернатору Хомутову, оказалось, что он ничего не знает. Я предложил и торопил Хомутова, чтобы он обделал дело на Страстной, пока народ весь трезв. Хомутов упросил меня ехать с собой. С ним отправился правитель его канцелярии, Раев.

Приехали в главную бунтующую деревню, названия не помню. Народу очень много. Ловкий мой жандарм, через какого-то родню, отставного солдата, узнал, что главный бунтовщик Федька, и указал мне его. Мужичонка небольшой, плотный, лет 35-ти, в синем кафтане, красный кушак, сапоги с напуском и новая шапка из мерлушки. Стоит козырем, около него кучка народа.

Рано утром, через сотских, я приказал собраться крестьянам, что им будет читать закон губернатор. Послушались, собрались и стали вроде фронта. Я сказал губернатору, что, проходя по ряду, против главного коновода Федьки я кашляну, но советую не трогать: при массе и бранить не должно, а всякое действие опасно. Проходя — Федька стоял в середине ряда, — я только кашлянул, как губернатор остановился, вызвал Федьку и молодцом крикнул:

«Кнутьев! Вот я покажу тебе, как бунтовать! Раздеть его!»

Только тронулись за Федьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать Федьку. Мой храбрый губернатор бежал, Раев — за ним. Толпа с криком гналась за ними, и губернатора с правителем выгнали за околицу. Я остался на месте: крик, шум, я только указываю, чтобы не дотрагивались до меня, никто не дотронулся; напирают задние, около меня падают, смотрят на меня добро и смеются. Разошлась толпа, я нашел губернатора в постели: болен, кровавая дизентерия.

Вижу: дело очень плохо; послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться 12-ти жандармам без коней. Целую ночь придумывал, какую бы штуку выкинуть, а без штуки нельзя, потому что силы нет. У татар вывезли меня богатые торговцы, а тут нет богатых и нет трех-четырех жен у них. Проклятые русопетки, преупорные и озлобленные, а что еще хуже, раскуражились победой над губернатором. На всякий случай приказал исправнику собрать побольше понятых и отставных.

Против церкви стояли отдельно пять домов, по обыкновению, рядом с крытыми дворами, внутри разгороженными плетнем; плетни выломать, и образовался один крытый двор из пяти. Понятых спрятать ночью во дворе. Заготовить веревок и розог.

Рано утром приехали команды. Спиною к домам, в одну шеренгу, выстроил 40 солдат, между церковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речь и спросил: повинуются ли? В один голос: нет, не повинуемся!

— Вы знаете, ребята, по закону я должен стрелять.

— Стреляй, батюшка, пуля виновного найдет, кому что Бог назначил.

— Слушайте, братцы, — я снял шляпу и с чувством перекрестился на церковь, — я такой же православный, как и вы, стрелять никогда не поздно, мы все под Богом; может, найдется невиновный, то, убивши его, дам строгий ответ Богу, пожалейте и меня, а чтобы не было ошибки, я каждого спрошу, и кто не покорится, тот сам будет виноват.

Обратился к первому:

— Повинуешься ты закону?

— Нет, не повинуюсь.

— Закон дал государь, так ты не повинуешься и государю?

— Нет, не повинуюсь.

— Государь — помазанник Божий, так ты противишься Богу?

Супротивлюсь.

Крестьянина передал жандарму со словами: «Ну так ты не пеняй на меня!» Жандарм передал другому; жандармы были расставлены так, что последний передавал во двор, там зажимали мужику рот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкой и клали на землю.

Я имел терпение каждому мужику задать одни и те же вопросы, и от каждого получил одинаковые ответы, и каждого передал жандармам, и каждого во дворе вязали и клали. Процедура эта продолжалась почти до вечера. Последние десятка полтора мордвы и русских покорились, их отпустил домой. Ночь не спал, не пил, не ел, сильно устал, но в таких делах успех зависит от быстроты.

Пришел во двор, все дворы устланы связанными бунтовщиками.

— Розог! Давайте первого. Выводят старика лет 70-ти.

Повинуешься?

— Нет!

— Секите его.

Старик поднял голову и просит:

— Батюшка, вели поскорей забить.

Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы.

Один за другим, 13 человек засечены до смерти, и на всех кандалы. 14-й вышел и говорит:

— Я покорюсь.

— Ах ты негодяй, почему ты прежде не покорился?Покорились бы и те, которые мертвы. Розог! Дать ему 300 розог.

— Это так подействовало, что все лежащие заговорили:

— Мы все покоряемся, прости нас.

— Не могу, ребята, простить, вы виноваты противБога и государя.

— Да ты накажи, да помилуй.

Надобно знать русского человека: он тогда искренно покорен и спокоен, когда за вину наказан, а без наказания обещание его ничего не стоит, он тревожится ожидает, что еще с ним будет, а в голове у него — семь бед, один ответ, того и гляди, наглупит. Наказанный — боится быть виноватым вновь и успокаивается.

Приказал солдатам разделиться на несколько групп и дать всем бунтовщикам по 100 розог, под надзором исправника. Потом собрал всех, составил несколько каре и объявил:

— Я сделал, что мне следовало сделать по закону, простить их может только губернатор; он может всех в тюрьму, там сгниете под судом.

— Батюшка, будь отец родной, заступись, как Бог, так и ты, перемени гнев на милость. Я поставил их на колени, научил просить помилование и дал слово, что буду ходатаем за них, но губернатор очень сердит.

Кричат: «Заступись, батюшка, выручи!» Прихожу к губернатору, лежит болен, не знает, что я делал. Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел. Говорю губернатору:

-         Пойдемте прощать.Не верит.

-       Только прошу, долее сердитесь, не прощайте, апростите только под моим ручательством за ним.

Подходя к фронту, губернатору, хотя и штатскому: «На караул!» Барабанщик две дроби: «Здравия желаем вашему превосходительству!» — все для эффекта. Подходим к группам, я снял шляпу и почтительно, низко кланяюсь, представляю раскаявшихся. Виновные в один голос:

— Помилуй, ваше превосходительство!

— Не могу, вы так виноваты, что вас следует судить. А мужики, кланяясь в землю, твердят:

— Помилуй, ваше превосходительство, ни впредь, ни после того не будет.

А я-то униженно, без шляпы, кланяюсь и прошу помиловать. Губернатор гневно сказал, что он бунтовщикам верить не может и согласится тогда, если кто за них поручится.

Я обернулся к мужикам: ручаться ли за них?

— Как заорут в один голос:

— Ручайся, отец, небось, не выдадим, ручайся, батюшка.

— Ребята, смотри, чтобы мне не быть в ответе за вас

— Отец ты наш, вот те Пресвятая! Положим жизнь за тебя, ручайся!

Я поручился. Губернатор умилостивился, простил.

Я распустил всех по домам, приказал сотским накормить солдат и жандармов. Откуда что взялось: снесли столы, зажгли лучины, явились десятками горшков щей, каши, кисели с сытой, все постное; вероятно, было готово для мужей, но им не удалось поесть, съели солдаты. В тюрьму пошел только один Федька.

Из воспоминаний Стогова. Русская Старина, 1878, декабрь.


[i] He присутствовали из наличных только: граф Мордвинов, граф Толь и Оленин, в это время уже совершенно расслабленные; Перовский и князь Меншиков по болезни; наконец, граф Эссен, которому, по званию петербургского военного генерал-губернатора, назначено было явиться в этот день во двореи с вновь выбранными от дворянства в должности, но который, прождав там государя до 4 часов, был принят уже на другой день.

[ii] Не полагаясь на одну свою память, я посадил в зале собрания двух чиновников, чтобы записывать, сколько каждый успеет, все, что будет говорить государь. Потом я привел их набросанные наскоро записки в порядок и дополнил тем из сказанного, что ускользнуло от их внимания. Таким образом, написанное здесь представляет не только собственные мысли государя, но везде и собственные его выражения, сколько сие доступно было без помощи стенографии. (Из современных записок статс-секретаря барона Корфа).

[iii] Государь высказался за то, чтобы дозволено было выкупаться не иначе как целыми селениями, и выразил желание, чтобы, в случае надобности казна оказывала крестьянам пособие для выкупа.

[iv] Просьба тульских дворян в 1847 г. об учреждении в губернии официального комитета по крестьянскому делу и подобное же предложение Кошелева относительно Рязанской губернии были отвергнуты.

[v] В «показаниях генерал-адъютанта А.Г. Тимашева» мы находим следующее важное известие: «Всем известно, что император Александр И,до своего воцарения, был противником освобождения крестьян. Перемена воззрения на этот предмет находит свое объяснение лишь в том, что произошло в последние минуты жизни императора Николая... По рассказу, слышанному мною от одного из самых приближенных к императору Николаю лиц, а именно от графа П.Д Киселева», государь Николай Павлович «незадолго до кончины сказал наследнику престола: «Гораздо лучше, чтобы это произошло сверху, нежели снизу»(«Русский архив», 1887, №6, стр. 260). Известие это о словах императора Николая нуждается в подтверждении (ср. ibid. стр. 262).

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев, 2003

Публикуется по изданию: Гершензон М. Николай I и его эпоха. М.: Захаров, 2001
©
И.В. Захаров, издатель, 2001

Hosted by uCoz