Оглавление

ГЛАВА IV

Зима 1798— 1799 годов — Война с Францией — Суворов вызывается в Петербург — Великий князь Константин Павлович отправляется в действующую армию — Визит Людовику XVIII в Митаве — Поступок Винценгероде — Пребывание в Вене — Толки о Суворове — Граф Безбородко — Прибытие в армию — Бассиньяно и его последствия — Военные действия в Италии — Швейцарский поход — Встреча с герцогом Александром Виртембергским — Винценгероде — Беседа с Суворовым — Эстергази в Аугсбурге — Возвращение в Россию через Прагу — Чин генерал-майора — Быстрые повышения и производства — Приезд в Петербург и представление государю — Немилость государя к Конногвардейскому полку — Полк переведен в Царское Село и поручен великому князю Константину Павловичу — Формирование Уваровым Кавалергардского полка — Комаровский и Сафонов переводятся в армию — Аудиенция у наследника — Хлопоты у Обольянинова— Назначение комендантом Каменец-Подольской крепости — Милость наследника — Отъезд из Петербурга

Я эту зиму был в большой милости у великого князя Константина Павловича и пользовался совершенною доверенностию его высочества. Всякий день обедал за столом с ним и с великой княгиней.

Между тем загоралась опять война у австрийцев с французами, и на сей раз Россия намерена была принять деятельное в оной участие.

Император Франц, не находя, видно, между своими полководцами достойного противостоять французским предводителям армии, обратился с просьбою к союзнику своему, императору Павлу I, дать ему в главнокомандующие его армией никогда не побежденного фельдмаршала, графа Суворова-Рымникского, жившего тогда под присмотром капитана-исправника в Новгородской своей деревне[1]. Император Павел изъявил свое согласие на просьбу Франца П. Послан был курьер за графом Суворовым, и фельдмаршал немедленно приехал в Петербург, где он принят был публикой с восторгом. Во втором свидании император, как уже гроссмейстер, надел на графа Суворова крест великого бальи ордена св. Иоанна Иерусалимского. Фельдмаршал поклонился об руку государю у сказал:

— Спаси, Господи, царя.

Император Павел, подняв его, обнял и отвечал:

— Тебе царей спасать.

Чтобы придать более важности сей кампании и удовлетворить желанию великого князя Константина Павловича, государю угодно было позволить его высочеству находиться волонтером при графе Суворове. Для сопровождения великого князя в пути и для нахождения в армии при его особе, назначен был из лучших генералов Екатеринина века генерал от кавалерии граф Дерфельден. Между тем собирались три российские армии на границе: 1-я под командою генерала от инфантерии Нумсена, долженствующая идти в Италию, 2-я под командою генерала от инфантерии Корсакова — на Рейн и 3-я под командою генерал-лейтенанта Германа — в Голландию. Генерал Нумсен скоро умер, и начальство принял старший по нем генерал от инфантерии Розенберг. Граф Суворов, пробыв в Петербурге с неделю, отправился в Вену.

Великий князь Константин Павлович изволил выехать из Петербурга в начале марта 1799 года[2]. В свите его высочества находились: генерал граф Дерфельден, генерал-майор Сафонов, великого князя адъютанты, полковники: я и Ланг, Измайловского полка поручик Озеров и адъютанты графа Дерфельдена, кадетского корпуса поручик Пер-ский, двора его высочества доктор Вельцин и лейб-хирург Линдстрем, два пажа: Храповицкий, князь Гагарин и берейтор Штраубе. В карете с великим князем сидели граф Дерфельден, Сафонов и я. Сафонову поручена была экономическая часть, а я занимался всегда письменною.

Император Павел оказывал тогда большое покровительство французским принцам. Когда принц Конде был в Петербурге, его величество пожаловал ему дом у Синего моста, бывший графа Чернышева, и на коем написано было: Отель Конде. Королю Людовику XVTII государь дал убежище в Митаве, где находится дворец бывших герцогов курляндских. Сей дворец назначен был для жительства короля.

В проезд через Митаву великий князь послал меня наведаться о здоровье Людовика XVIII и просить позволения его навестить. Король мне сказал, что он будет счастлив увидеть сына своего благодетеля. Его высочество приказал и нам всем идти к королю. Его величество встретил великого князя в первой комнате, в коей в два ряда стояли его телохранители. Их оставалось еще несколько человек. Двор короля был тогда довольно многочислен. Людовик XVIII взял великого князя за руку, привел в гостиную, куда и мы вошли, и, показав его высочеству портрет императора Павла, который висел над канапе, сказал:

— Вот мой благодетель.

Потом великий князь представил нас королю. Его величество пригласил его высочество, и со всеми нами, к обеденному своему столу. Нас сидело за столом особ пятьдесят. Первый камер-юнкер короля был герцог Дюрас. Я видел тут много других особ, принадлежащих к знатнейшим французским фамилиям. На самой австрийской границе ожидал уже его высочество, присланный для встречи и для сопровождения великого князя до Вены, от императора Франца II, князь Эстергази, сын и наследник того, который был послом при коронации во Франкфурте-на-Майне. Во время путешествия его высочества через владения императора римского отдаваемы были великому князю все возможные военные почести. Не доезжая до Вены, на последнюю станцию выехал навстречу дядя его высочества герцог Фердинанд Виртембергский, бывший тогда военным губернатором венским.

Я должен теперь обратиться несколько назад. Летом 1798 года приехал с письмом к великому князю Константину Павловичу от герцогини Кобургской, матери великой княгини Анны Феодоровны, находившийся в службе герцога Кобургского подполковник барон Винценгероде, который по просьбе его высочества великого князя Константина Павловича был принят в нашу службу майорским чином и назначен адъютантом к великому князю. Когда начались слухи о войне у австрийцев с французами и еще неизвестно было, что Россия будет в оной участвовать, Винценгероде просился служить волонтером в австрийской армии, но император Павел ему отказал, под тем предлогом, что его величеству неугодно, чтобы служащие в его войсках чиновники находились волонтерами в чужих армиях; а как иностранца, вероятно, неугодно было назначить Винценгероде быть при великом князе во время кампании. Он, однако же, упросил наследника написать письмо к герцогу Фердинанду Виртембергскому, что так как Винценгероде начал свою службу в австрийской армии, то чтобы герцог исходатайствовал у императора Франца принять опять его в свою службу, а он, под предлогом фамильных дел, отпросится в отпуск за границу.

Когда великий князь Константин Павлович сел в карету Фердинанда, чтобы вместе доехать до Вены, герцог просил позволения у его высочества прочитать письмо наследника, врученное ему великим князем, говоря, что, вероятно, великий князь Александр Павлович не пишет к нему никаких секретов; каково же было удивление обоих, когда они увидели, что Винценгероде все это делал скрытно от великого князя Константина Павловича, у которого он был адъютантом; а сверх того, наследник просит герцога, чтобы брат его, Константин Павлович, ничего о сем не знал. Сей поступок Винценгероде очень прогневал его высочество, равно и соучастие в нем наследника его огорчило. Я все это слышал от самого великого князя.

Мы приехали прямо в Бург: так называют в Вене императорский дворец. Великий князь переоделся и пошел к императору. Для всей свиты его высочества отведены были во дворце комнаты, назначена прислуга, экипаж и верховые лошади. На другой день великий князь представил всех нас императору. Мы всякий день приглашаемы были к гофмаршальскому столу, а его высочество обедал с императором. Мы вообще мало приглашаемы были венскими вельможами; только один посол наш граф Андрей Кириллович Разумовский старался угощать великого князя и всю его свиту. Он давал большие обеды, завтраки и несколько балов в доме своем в Пратере, который тогда еще не был так великолепен, как теперь.

Между тем, лишь только граф Суворов приехал к армии, как начались победы; всякий день бюллетень объявлял о каком-нибудь выигранном сражении, так что граф Дерфельден спустя несколько дней сказал мне:

— Надобно просить великого князя ехать скорее к армии, а то мы ничего не застанем; я знаю Суворова, теперь уж он не остановится.

В Вене только и разговоров было тогда, что о славном нашем полководце. Когда он выезжал из своей квартиры, весь народ бежал за ним и кричал: «Виват Суворов!» — и провожал его до того места, где он останавливался. Выходя из кареты, фельдмаршал обращался к народу и кричал: «Виват Франц!» Сказывали, что один раз он был приглашен в обер-кригсрат, и просили графа Суворова привезти с собой план кампании. Фельдмаршал приезжает, садится на назначенное ему место. Начались между тем разные суждения; потом граф Тугут, первый того времени министр, обращается к графу Суворову и говорит:

— Вы, господин фельдмаршал, изволили, вероятно, уже сделать и привезти с собой ваш план кампании?

Граф Суворов встает с своего места, вынимает из-под мундира большой лист бумаги, развертывает и кладет на стол; все увидели с удивлением, что это был лист белой бумаги, и потом сказал присутствующим:

— Я других планов кампании никогда не делал, — поклонился всем и уехал.

Наконец назначен был день нашего отъезда из Вены к армии. За несколько дней пред выездом нашим из Петербурга великий князь послал меня, по воле императора, спросить у графа Безбородко, кому и какие должно будет делать подарки при венском дворе. Я не могу не отдать и при сем случае полную справедливость необыкновенной памяти, великим познаниям и сведениям графа о всех европейских дворах. Он начал мне рассказывать, как будто читая в книге, родословную всех вельмож венских, кто из них чем прославился, кто и в какое время наиболее оказал услугу двору нашему, так что я около часу слушал его с большим любопытством и удовольствием, и познакомил меня почти со всеми вельможами, которых я увижу в Вене. Потом он сел и написал своей рукой список всем, которым должно дать подарки, и какие именно.

— Табакерку с портретом его высочества, осыпанную бриллиантами, назначив в какую цену, — сказал он, —должно подарить тому, кто послан будет на встречу великого князя. Вероятно, это будет или князь Эстергази, или князь Лихтенштейн, ибо сии тут две знатнейшие фамилиив Австрии.

Граф, конечно, и о прочих дворах имел такие же сведения. Когда я получил приказание от великого князя делать подарки, его высочество приказал мне показать список, данный мне графом Безбородкою, послу нашему графу Разумовскому. Он, прочитав его, сказал:

—Граф Безбородко совершенный гений; он лучше это знает, никогда не выезжавши из России, нежели я, который с лишком 15 лет живу здесь.

Князю Эстергази приказано было от императора сопровождать великого князя до главной квартиры фельдмаршала. Его высочеству угодно было возложить на меня вести журнал пребывания его в армии, в котором описаны все баталии, военные движения и действия, при коих великий князь находился. Сей журнал помещен был отрывками в военном журнале, издаваемом свиты его величества капитаном Рахмановым, и у меня оный находится в списке, а потому и упоминать здесь о происшествиях сей достопамятной кампании, которая, впрочем, известна всему ученому свету из сочинений разных классических авторов, я нахожу излишним, а ограничусь только изложением некоторых случаев, не относящихся собственно до военных действий. По приезде в армию мы нашли фельдмаршала в Вогере; это было поздно вечером; лишь только он узнал, что великий князь к нему пришел, граф Суворов выскочил из другой комнаты, подошел к его высочеству, поклонился ему об руку и сказал:

— Сын природного нашего государя. Фельдмаршал был одет в коротком белом кителе; на голове имел род каски, на которой был вензель F II, на шее Мальтийский крест великого бальи на широкой черной ленте, а глаз завязан черным платком; он не снял, вероятно, каски потому, что она придерживала перевязку. Его высочество обнял фельдмаршала, поцеловал и спросил:

‑ Что это у вас, граф Александр Васильевич, глаз завязан?

‑ Ах, ваше высочество, — отвечал фельдмаршал, —вчерашний день проклятые немогузнайки меня опрокинули в ров и чуть косточек моих всех вдребезги не разбили[3].

Потом, подходя к графу Дерфельдену, сказал:

Не вижу.

Великий князь ему назвал генерала.

— Старинный приятель и сослуживец, Вильгельм Христофорович! — сказал фельдмаршал, перекрестясь, поцеловал крест, который находится в Андреевской звезде. — Нам должно, — продолжал он, — его высочество, сына природного нашего государя, — и опять поклонился об руку, — беречь более, нежели глаза свои: у нас их два, а великий князь у нас здесь один.

Его высочество подвел ему и всех нас. Граф Суворов между прочим сказал великому князю:

— Ваше высочество, говорят, что будто трудно служить двум государям, а мы служим же трехипостасной троице.

На другой день фельдмаршал пришел к великому князю в полном фельдмаршальском австрийском мундире, ибо он принят был сим чином в австрийскую службу, и долго находился в кабинете его высочества. Вышед оттуда, великий князь назвал ему князя Эстергази, который был одет в богатейшем своем венгерской гвардии мундире, которою он тогда командовал. Граф Суворов сказал ему по-немецки:

— Прошу вас донести императору, что я войсками его величества очень доволен; они дерутся почти так же хорошо, как и русские.

Сие последнее, казалось, было не очень приятно слышать надменному князю Эстергази. В тот же самый день великий князь отправился к корпусу российских войск, по совету фельдмаршала, а князь Эстергази — в Вену. После неудачного сражения 1 мая под Бассиньяно великий князь послал меня к фельдмаршалу, ибо он требовал, чтобы его высочество сам и войска, бывшие в сражении, пришли в его главную квартиру. Его высочество отговорился тем, что находится при войсках и с ними прибудет. Граф Суворов призвал меня к себе и сказал мне с грозным видом:

— Я сейчас велю вас и всех ваших товарищей сковать и пошлю к императору Павлу с фельдъегерем; как вы смели допустить великого князя подвергать себя такой опасности? Если бы его высочество — чего Боже сохрани — взят был в плен, какой бы стыд был для всей армии, для всей России, какой удар для августейшего его родителя, и какое торжество для республиканцев! Тогда принуждены бы мы были заключить самый постыдный мир, словом такой, какой бы предписали нам наши неприятели[4].

Во все это время он ходил по комнате, а я молчал. Потом спросил он у меня, как велик конвой из казаков при его высочестве? Я отвечал:

20 человек при одном обер-офицере. Фельдмаршал, уже несколько успокоясь, продолжал:

- Мало.

Тотчас позвал адъютанта и приказал из своего конвоя отрядить сто казаков, при самом исправном штаб-офицере, и внушить им, что они должны быть телохранителями сына их императора. Потом граф Суворов меня отпустил и приказал с сим конвоем отправиться к великому князю. Я передал его высочеству весь разговор фельдмаршала.

— Так он очень сердит? — сказал великий князь и задумался.

На другой день войска выступили, и великий князь поехал в главную квартиру. Едва его высочество вошел к графу Суворову, как он встретил его в передней, просил войти в свою комнату, где они заперлись. Беседа продолжалась очень долго, и великий князь вышел из оной очень красен.

Фельдмаршал хотел было отдать приказ по армии и отнести всю неудачу сражения 1 мая к неопытности и лишней запальчивости юности, но тогда бы все узнали, что сие относится до великого князя. Действительно, его высочество весьма погорячился. Когда открыт был неприятель на высотах противолежащего берега под крепостью Валенцею и когда несколько батальонов наших переправились через реку По на остров, с которого можно было перейти вброд на другой берег, то великий князь сказал генералу Розенбергу:

— Нечего мешкать, ваше превосходительство, прикажите людям идти вперед.

Генерал отвечал его высочеству:

— Мы слишком еще слабы; не дождаться ли нам подкрепления?

Великий князь возразил:

— Я вижу, ваше превосходительство, что вы привыкли служить в Крыму; там было покойнее, и неприятеля в глаза не видали[5].

Генерал Розенберг, оскорбленный до глубины сердца таким упреком, отвечал:

— Я докажу, что я не трус, — вынул шпагу, закричал солдатам: «За мной!» — и сам пошел первый вброд.

Сия поспешность имела самые дурные последствия[6]. Генерал Розенберг во всю кампанию служил с отличною храбростью.

После сего несчастного сражения мы были свидетелями только одних побед в прекраснейшей стране всей Европы, а так как военные действия происходили в северной части Италии, то и от жары мы вовсе не страдали.

Во всем мы находили изобилие, великое множество всякого рода фруктов, а сверх того, за нами следовала повсюду очень изрядная труппа актеров, между которыми были отличные прыгуны; лишь только останавливались в каком-нибудь городке, ибо во всяком из них есть театр, мы ходили провести наши вечера в итальянскую оперу. Словом, вся почти эта кампания не что иное была, как самая приятная прогулка, и в самом деле, мы приехали в Верону в конце апреля, а 6 августа была славная баталия при городе Нови, на границе Генуэзской республики. Итак, с небольшим в три месяца, мы прошли и очистили от неприятеля все владения Венецианской республики, всю Ломбардию и весь Пиемонт. В течение сего времени армия возвращалась от Турина назад до Пияченцы, где три дня продолжалась знаменитая баталия на трех реках: Тидоне, Требии и Нуре, и опять пришли к Турину.

Поход через Альпийские горы не представлял нам никаких выгод, ни такого изобилия в продовольствии, как Италия. Напротив того, в осеннее время, с беспрестанными дождями, а часто и снегом, без бараков, которых не из чего было сделать, армия находилась под открытым небом и питалась одним сыром и картофелем, от чего сделались болезни. Приятно, однако же, было видеть, с каким радушием встречали нас добрые швейцарцы: они выносили навстречу нашим солдатам вино, хлеб, сыр и фрукты. Когда мы перешли через Сент-Готард, великий князь послал меня поздравить фельдмаршала с совершением столь многотрудного и знаменитого похода, и что имя его приобрело тем незабвенную славу в истории. Граф Суворов принял сие поздравление со всеподданническою признательностию, как от сына природного своего государя, — это были его слова. При сем я от себя прибавил ему комплимент, но фельдмаршал мне отвечал:

А Ганнибал? Он первый то же сделал.

Когда уже кончилась наша швейцарская экспедиция и армия следовала на свои кантонир-квартиры в Аугсбург, великий князь, находясь всегда при ней, в одном небольшом городке, на берегу Рейна, нашел дядю своего герцога Александра Виртембергского, который служил тогда в австрийской армии генералом и командовал отрядом армии эрцгерцога Карла. Герцог был очень рад увидеться с его высочеством; всех нас принял очень ласково и угостил обедом. Во время ретирады австрийской армии герцог должен был защищать один мост; к нему прислан был от корпуса генерала Корсакова генерал-майор Титов с несколькими батальонами в подкрепление; герцог с великою похвалою отзывался о личной генерал-майора Титова храбрости и бывших под его командою войск. Я, почти в это же время, получил письмо от Винценгероде, в котором он с какою-то боязливостью решается о себе мне напомнить как о бывшем моем сотоварище и просить меня повергнуть его, как он пишет в своем письме, к стопам великого князя, чего сам он сделать никак не осмеливается. Я, однако же, выбрав удобную минуту, показал оное его высочеству; я приметил, что великий князь переменился в лице и сказал:

— Никогда мне не говорите об нем.

Наконец главная квартира фельдмаршала, который получил тогда же от императора Павла титул генералиссимуса и князя Италийского, пришла в Аугсбург, а великий князь остановился в небольшом расстоянии, в одном городке. Через несколько дней его высочество послал меня к князю Суворову испросить позволения, пока не решено будет об участии нашей армии, съездить в Корбург, для свидания с родителями его супруги, великой княгини Анны Федоровны. Едва доложили генералиссимусу, что я прислан от его высочества, он приказал мне войти к себе.

Я исполнил данное мне поручение от его высочества. Князь Суворов сказал мне:

— Доложите великому князю, сыну природного моего государя, что я сам в повелениях его высочества, и чтобы изволил делать, что ему угодно.

Между тем, он спросил прежде, вероятно, о моем имени и отчестве, назвав меня оными и показав мне стул, стоящий подле стола, а сам сел на канапе против меня и, облокотясь локтями на стол, закрыл глаза и сказал мне:

— Садись, слушай и перескажи его высочеству, что я буду говорить.

Князь начал свой разговор о тогдашней политике всех дворов. Говоря об Англии, он сказал:

— Сия держава старается поддерживать только вражду против Франции всех прочих государств, дабы не дать ей усилиться, ибо одна Франция может соперничествовать с Англиею на морях; политика ее лукава.

В доказательство тому князь Суворов привел, что английское министерство, завидуя успехам нашей армии в Италии, домогалось и интриговало, чтобы оная послана была в Швейцарию, где, по малолюдству своему, армия наша могла погибнуть. Сверх того, английский флот, блокировавший Геную, допустил французскому гарнизону, там находящемуся, морем получить и секурс, и продовольствие.

            Австрийская политика, — продолжал он, — самая вероломная и управляема врагом своего отечества Тугутом, который вместо того, чтобы действовать на защиту лишенных престола королей, своих союзников, вздумал делать приобретения из завоеванных нами у неприятеля городов и провинций. Гофкригсрат, мой злейший неприятель, предписал мимо меня генералу Меласу на всяком взятом нами у неприятеля городе выставлять австрийский императорский герб, но я сему воспротивился. Австрийцы дорого заплатят за их вероломство. Один наш император поступает как прилично высокому союзнику, безо всяких видов корысти и из единого похвального подвига, чтобы восстановить и храм Божий, и престолы царей. Сию монаршую волю мы, кажется, сколько могли, исполнили. Я сделался стар и слаб, — присовокупил он, —и одной прошу милости у всемилостивейшего государя моего, чтобы отпустил меня домой. Мы увидим, что будет с австрийцами, когда бич их, Бонапарте, возвратится в Европу[7].

Генералиссимус еще со мной несколько времени говорил, но что я мог теперь припомнить, кажется, было самое интересное из его разговора. Великий князь был очень доволен отданным мною его высочеству отчетом о суждениях князя Суворова.

Австрийский кабинет, увидя, но поздно, что князь Суворов, огорченный действиями оного, решительно желает оставить армию, а тем уничтожиться может и коалиция с Россиею, вознамерился прислать в главную квартиру, в Аугсбург, князя Эстергази как особу, которой великий князь оказывал милости. Инструкция князя Эстергази состояла в том, чтобы склонить его высочество быть посредником между двумя императорами; что недоумение происходило от того, что министры во взаимных своих сношениях не всегда соблюдали строго интересы обеих держав. Князь Эстергази привез от императора Франца две ленты военного ордена Марии Терезии: одну великому князю, а другую князю Суворову; два ордена на шею: князю Багратиону и Милорадовичу, и несколько орденов в петлицу, которые предоставлено было генералиссимусу возложить по его усмотрению на тех, которых он признает более отличившимися при освобождении от неприятеля Италии. Нельзя более было показать уважения к услугам князя Суворова и к нему самому.

В то же почти время и король Сардинский прислал генералиссимусу цепь военного ордена св. Лазаря и Маврикия, несколько орденов на шею и в петлицу; из сих последних и я получил. Даже камердинер князя Суворова, Прошка, получил золотую медаль с изображением короля для ношения на зеленой ленте на шее. Удостоение сими орденами предоставлено было тоже на произвол князя Суворова, за освобождение Пиемонта от неприятеля, как провинции, принадлежащей королю Сардинскому[8]. Князь Эстергази открылся первому мне о данном ему поручении касательно великого князя. Я ему сказал, что не могу взять на себя довести сего до сведения его высочества, а чтобы он испросил аудиенцию и сам бы объяснился с великим князем. Для испрошения сей аудиенции князь Эстергази отнесся ко мне официально. Его высочество отвечал ему письменно, что он в армии находится волонтером, что дипломатические отношения между союзными дворами вовсе ему неизвестны, что он не может войти ни в какое посредничество без высочайшей воли императора, его родителя; и что он, видя в князе Эстергази теперь дипломатическое лицо, должен переменить образ своего с ним обращения. Сей отзыв его высочества чрезмерно огорчил князя Эстергази, ибо Тугут уверен был, что посланные ордена великому князю, генералиссимусу и прочим чиновникам российской армии произведут желаемое им действие и что князь Эстергази несомненно успеет в своей миссии.[9] Сие подтвердилось тем, что князь Эстергази опять обратился ко мне и в отчаянии своем сказал:

— Я нахожусь в таком положении, что мне нельзя почти возвратиться в Вену; министр требовал от меня, чтобы я непременно привез согласие великого князя на сделанное его высочеству предложение.

Я ему советовал стараться испросить свидания с князем Суворовым. Он мне отвечал:

‑ Как можно говорить с таким человеком, от которого нельзя добиться толку.

Вы его не знаете, — возразил я, — и если князь вас примет наедине, то вы совсем других будете о нем мыслей.

Долго князь Эстергази не получал удовлетворительного ответа, наконец князь Суворов назначил ему час свидания, и мне случилось с Эстергази встретиться, как он выходил от генералиссимуса. Увидя меня, он сказал:

— Действительно, это изумительный человек!.. У него столько же ума, сколько сведений, но я ничего не мог от него добиться.

И скоро после того князь Эстергази уехал в Вену. Таким образом окончилась и война для России, и дружеские ее отношения к австрийской державе. Начало сего сразу ознаменовалось тем, что великий князь на возвратном пути своем в Россию поехал уже не на Вену, а на Прагу. Я в сем городе получил приказ, отданный при пароле от 4 ноября в Петербурге, что я, по старшинству, произведен в генерал-майоры, с оставлением при прежней должности; и так я с небольшим в семь лет из сержантов гвардии получил генерал-майорский чин. Это могло случиться только в царствование императора Павла, где беспрестанные были выключки, отставки, а потому и большие производства.

Здесь можно привести в пример Аркадия Ивановича Нелидова. При восшествии императора Павла на престол, т.е. 6 ноября 1796 года, он только что выпушен был из камер-пажей в поручики гвардии; в марте месяце 1797 года он был генерал-майором и генерал-адъютантом, а в день коронации получил Аннинскую ленту и тысячу душ. Я забыл выше сказать, что в тот же самый день все служившие в гатчинских и павловских батальонах штаб- и обер-офицеры получили деревни от 100 и до 250 душ, по чинам, а некоторые, как граф Аракчеев, Кологривов, Донауров, Кушелев и проч. — по 2000 душ.

Я выехал из Италии в Аннинском кресте на шее, бриллиантами украшенном, с командорским крестом Иоанна Иерусалимского, с пенсионом по 300 рублей в год, из почтовых доходов, и с Крестом в петлице ордена св. Лазаря и Маврикия.

Мы приехали в Петербург 27 декабря 1799 года. Император Павел принял великого князя с большой радостью; на другой день его высочество представлял нас государю. По тогдашнему обыкновению, должно было стать на колено тому, кто за что-нибудь благодарил; а как всякий из нас должен благодарить или за чин, или за полученные во время кампании знаки отличия, то император, не допуская становиться на колено, всякого из нас обнимал, говоря при том:

— Не вы, а я вас благодарить должен за службу вашу мне и царевичу. — А ко мне оборотись, сказал: — Ты, сверх того, еще и отличил себя в сражениях, командуя батальоном[10].

Один раз государь спросил у великого князя, покойна ли теперешняя одежда для солдата во время походов. Император знал, что во всю кампанию солдаты штиблет не надевали, а унтер-офицерские галебарды, которые были в 4 аршина, все изрублены были на дрова, когда проходили снежные Альпийские горы.

— Я готов сделать всякую перемену в одеянии, — продолжал государь, — ибо удобность познается опытом.

Тогда его высочество отвечал, что башмаки, штиблеты и особливо унтер-офицерские галебарды вовсе не удобны в походе. На сие император ему сказал:

— Прикажи одеть рядового и унтер-офицера во всей амуниции и вооружении и представь мне для образца.

Великий князь через несколько дней представил императору образцовых; так как форма немного походила на бывшую при императрице, государь с гневом сказал его высочеству:

— Я вижу, ты хочешь ввести потемкинскую одежду в мою армию; чтоб они шли с глаз моих долой, — и сам вышел из комнаты, где находились образцовые.

Великий князь увидел, но поздно, что государь хотел только выведать его мысли насчет формы, им введенной, а не переменить оную. С тех пор началась холодность к великому князю и ко всем бывшим при нем, а потом гонения на участвовавших в итальянской кампании. Известно, как поступлено было с князем Суворовым, которого император приглашал приехать в Петербург, обещая принять его, как Рим принимал своих триумфаторов; вместо того, лишь только генералиссимус приехал на нашу границу, как ему сделан был выговор в приказе по армии за то, что во время кампании он имел при себе против устава дежурного генерала вместо бригад-майора, и князь Суворов умер, не видавши императора.

Я слышал от наследника, что государю завидно было, что князь Суворов приобрел такую славу, а не он сам; от сего в нем родилась зависть и ненависть ко всем служившим в сей знаменитой кампании. Полк конной гвардии с давнего времени имел несчастие быть под гневом императора. Января 6-го 1800 года, в день Богоявления Господня, был обыкновенный парад для освящения знамен и штандартов; полк сей, в числе прочих войск, бывших в параде, проходил церемониальным маршем мимо государя и так его прогневал, что множество офицеров, в том числе четыре брата Васильчиковых, были посажены под арест и выключены из службы; один Илларион Васильевич остался при дворе камергером, которым он был прежде. С.И. Муханов, командир полка, был выключен из службы и лишен Аннинского креста 2-го класса, которого он был кавалер.

Отдано было в приказе, чтобы Конногвардейский полк в тот же самый день выступил в Царское Село. Великому князю Константину Павловичу поручено было принять сей полк под свое начальство, и стараться истребить из оного дух буйства и бунтовщицкий, которым сей полк заражен. Его высочеству приказано жить в Царском Селе, в своем доме, который был куплен для него императрицею Екатериною у фаворита ее Ланского. Я в тот самый день занемог и потому не поехал в Царское Село с великим князем. Его высочество нашел дворец свой во всю зиму нетопленным, и оттого холод в оном был ужасный; я приехал на третий день и увидел, что все мои товарищи в комнатах сидят в шинелях на меху. Великая княгиня Анна Феодоровна так сильно простудилась в сем доме, что едва не умерла от жестокой горячки[11].

Великий князь взял с собой в Царское Село двух офицеров Измайловского полка: Олсуфьева и Опочинина, которые потом были его адъютантами. Император прикомандировал к его высочеству двух своих генерал-адъютантов: Кожина и князя А.Ф.Щербатова. Бедная конная гвардия должна была всякий день, по колено в снегу, делать ученья, невзирая на жестокость морозов. Говорили, что Г.А.Кожин был прислан с тем, чтобы и о действиях великого князя доносить императору. Великому князю позволено было только по воскресеньям приезжать в Петербург с Сафоновым.

Его высочество наследник, когда я подъезжал в Царское Село, изволил мне сказать:

— Если тебе нужно будет приезжать в Петербург, то отнюдь не прописывайся на заставе своим именем, а чужим, или Ахта, или Линдстрема, а то тебе будет худо.

Первый был камердинер, а другой — лейб-хирург при его высочестве. Я во всяком случае находил неоцененным для меня участие, которое его высочество наследник принимал во мне. Однажды великий князь в Зимнем дворце послал меня с поручением к его высочеству Александру Павловичу. По окончании оного ему угодно было со мной начать какой-то разговор, и мы подошли к окошку. Это было в большом его высочества кабинете, что на углу, против Адмиралтейства. Мы не чувствовали, что народ, увидевши наследника, начал собираться толпою. Его высочество взглянул нечаянно в окошко и, приметя сию толпу, сказал мне:

            Прощай, брат, убирайся скорее, а то обоим нам будет беда, — и сам поспешно ушел в другую комнату.

Как видно, была и тогда уже любовь народа к сему милосерднейшему из государей. В марте месяце приехал в Царское Село генерал-адъютант Уваров, с повелением выбрать из полку конной гвардии лучших людей и лошадей для сформирования Кавалергардского полка, которого Уваров назначен был шефом. Великому князю кавалерийская служба начала очень нравиться. Во время итальянской кампании его высочество имел при себе всегда австрийский Лобковица драгунский полк, которым он очень занимался; а сверх того, и в полку конной гвардии его высочество принимал уже большое участие.

Приезд Уварова великому князю был очень неприятен, тем более, что его высочеству известно было, что Кавалергардский полк формировался по предложению Уварова, который был тогда в большой милости у императора, по связям сего генерала с княгинею Лопухиной. При выборе людей и лошадей Уваров встретил большие затруднения, так что он ездил в Петербург и привез высочайшее повеление допустить Уварова беспрепятственно производить выбор. От сего времени родилась в великом князе непримиримая вражда против Кавалергардского полка и против шефа оного. Всякий день я посылал ездового в Петербург за приказом. 2 мая получен был приказ, при пароле отданный, в котором сказано: адъютантам его императорского высочества Константина Павловича, генерал-майорам Сафонову и Комаровскому, и полковнику графу Шувалову[12] состоять при армии и носить общий армейский мундир[13]. Прочтя сей приказ, я тотчас понес оный, к великому князю. Его высочество в первую минуту не мог ничего сказать и приметно переменился в лице, потом говорит:

— Ну, что ж? Это значит, что вы должны носить только армейский мундир, а все остаетесь при мне.

Я ему возразил:

— Тогда бы сказано было: «с оставлением при прежней должности».

Великий князь встал с своего места и сказал с жаром:

— Кажется, быть не может, чтобы государю угодно было так много меня огорчать!

Потом приказал мне написать к графу Ливену и спросить у него, остаемся ли мы при его высочестве или нет, и в таком случае, что нам делать, а сам написал к наследнику и тотчас велел отправить с письмами ездового в город. Возвратившийся наш посланный привез ответы вовсе неудовлетворительные. Граф Ливен писал, что государь потребовал его к себе в кабинет в 6 часов утра, приказал ему сесть и сам продиктовал первый пункт приказа; что ему кажется, что мы уже более не состоим при великом князе, и завтра же при разводе должны представиться государю, и в общих армейских мундирах. Наследниково письмо было почти такого же содержания. Великий князь был тронут сим до слез, благодарил нас за верную к нему службу и, прощаясь, несколько раз обнимал нас, написал письмо к своему гофмаршалу князю Вяземскому, чтобы, в случае нашего отъезда из Петербурга, снабдил нас экипажем и всем нужным для дороги, а сверх того, приказал производить Сафонову и мне по три тысячи рублей в год пенсиона по смерть.

Мы тотчас оба отправились в Петербург. В ночь нам кое-как сделали общие армейские мундиры, и мы в назначенный час приехали к разводу. Нам сказано было, что государю представляются в комнате, что подле фонарика; дежурным генерал-адъютантом был тогда князь П.Г.Гагарин., уже женившийся на княжне Лопухиной. Государь вышел к нам с грозным видом, и когда представили ему Сафонова, он сказал:

— Aussitot pris, aussitot pendu[14], — а мне: — и вы, сударь, не заживетесь.

Я подумал, какая разница в приеме несколько месяцев тому назад, как мы возвратились из Италии, и чем мы могли провиниться. Сафонов не знал, ни слова по-французски и отвечал одною улыбкою, потом спросил у меня, что государь ему говорил. Я ему перевел слово в слово; он весь побледнел и сказал:

— Ах батюшки, да что я сделал?[15]

Я тотчас его успокоил, сказал ему, что это французская поговорка, которая значит, что он, вероятно, имеет уже место. На другой день Сафонов назначен был шефом С.-Петербургского гренадерского полка, квартировавшего в Риге, на место выключенного из службы князя Бориса Владимировича Голицына. Любопытно знать, за что князь Голицын был так строго наказан. Развод его полка в обыкновенное время шел по одной улице и, поровнявшись с домом, где находилась в родах женщина, барабанщики ударили поход, от чего та женщина, вероятно, испугалась и имела несчастные роды. Донесено было о сем происшествии государю, и шеф полка выключен из службы.

После представления государю я пошел к наследнику. Его высочество принял меня чрезвычайно милостиво и сказал мне:

— Я жалею о брате, что он тебя лишился; я знаю, что он тебя любит.

Вошел во все мои домашние обстоятельства, и когда я ему объяснил, что от меня некоторым образом зависят зять и сестра, племянник и племянница, его высочество, подумавши немного, сказал:

‑ Так надобно стараться, чтобы ты остался здесь.

Походя несколько по комнате:

— Не теряя времени, — продолжал он, — поезжай к Обольянинову[16], скажи ему, что он никогда столько ни меня, ни брата одолжить не будет в состоянии, как теперь, если ты причислен быть можешь к провиантскому департаменту и назначен тем чиновником, который должен послан быть на границу для ведения счетов с австрийским правительством, по случаю продовольствия наших войск во время кампании. Сие тем удобнее, что ты служил в этой кампании и можешь объясняться на французском и немецком языках.

Я тотчас поехал к Обольянинову. Он пользовался тогда большою доверенностью императора, и потому у него все комнаты наполнены были гостями. Лишь только он меня увидел, как сделал несколько шагов мне навстречу. Я сказал ему, что приехал от его императорского высочества наследника; он взял меня за руку и отвел в сторону. Я ему объяснил все, что приказал великий князь Александр Павлович ему сказать, и со своей стороны просил его оказать мне сие благодеяние. Он мне отвечал, что и для меня готов все сделать, а исполнить волю государя наследника и великого князя Константина Павловича есть священная для него обязанность, и что он при первом удобном случае непременно доложит императору.

К несчастию моему, построен был тогда в Адмиралтействе корабль, названный «Благодатный»; он имел 120 пушек и был первый такой величины. Корабельный мастер, видно, ошибся в конструкции сего корабля, ибо, когда надобно было оный спускать на воду, то корабль с места не тронулся. Государь так был этим занят, что почти целые дни проводил в Адмиралтействе. Наконец придумали устроить какие-то машины на противолежащем берегу, и помощию канатов насилу его стащили с места. По сей-то причине Обольянинов не нашел случая обо мне доложить, как между тем было получено донесение от подольского военного губернатора графа Гудовича, что Каменец-Подольская крепость остается без коменданта, и меня назначили в сие звание мая 5-го 1800 года.

Я чувствовал себя уже нездоровым, а сие назначение и более расстроило еще мое здоровье. Я, собравшись, однако же, с силами, поехал к наследнику просить его высочество позволить мне несколько дней остаться в Петербурге. Признаюсь, что я был в таком положении, что мне и выехать было не с чем, ибо несколько денег, которые я имел, должно было оставить на прожиток моим домашним. Великий князь Александр Павлович мне сказал:

— Ты знаешь порядок, что тот, кто назначен к какой-то должности, непременно выехать обязан на другой день, хотя полумертвый, но я прикажу тебя прописать завтра на заставе выехавшим, а ты можешь остаться три дня, но с тем, что никому не показывайся, особливо, чтобы Пален[17] не знал, что ты здесь.

Я бросился со слезами благодарить его высочество за такую милость, чувствуя, как много великий князь себя этим подвергал ответственности.

Едва я воротился домой, как наследник с своим камердинером прислал мне тысячу рублей на дорогу. Я не нахожу слов, чтобы изъяснить то, что я испытывал при получении сего благодеяния, на которое никакого не имел права; и, сверх того, оно оказано было в самую крайнюю, можно сказать, минуту. Я сим завещаю моим детям чтить память Благословенного, не только как бывшего их императора, но и как высокого, единственного благодетеля отца их. В течение тех трех дней наследник присылал ко мне адъютанта своего, князя Волконского, наведаться о моем здоровье и предложить мне еще пробыть день или два, если бы здоровье мое того требовало; но я хотя и не совсем выздоровел, выехал, однако же, в назначенное время, чтобы не употребить во зло столь для меня драгоценной доверенности его высочества, под именем отставного полковника Муромцева, едущего в деревню на своих лошадях; а так как это было в полночь, то меня пропустили через заставу без всякого затруднения.

ГЛАВА V

Боязнь промедления в дороге — Эпизод с генералом Глуховым — Граф Гудович — Граф Марков — Отставка Гудовича и назначение Розенберга — Несостоявшееся сватовство Посещение Каменца великим князем Константином Павловичем — Полковник Удом и определение его в должность полицеймейстера в Каменце — Весть о кончине императора Павла и о воцарении Александра I Возвращение в Петербург и представление новому императору — Назначение адъютантом к государю Беклешов и Трощинский Въезд императора в Москву для коронации — Торжество коронации — Любовь народа к новому государю — Сватовство и женитьба на Е.Е.Цуриковой — Осмотр имении жены и учреждение деревенского лазарета

При выезде я чувствовал довольно сильные геморроидальные приладки, но оные, видно, от сильного движения, а более от начинающихся жаров, усилились до самой вышней степени боли; остановиться же мне никак было невозможно, ибо, пробывши уже три дня в Петербурге, после рапорта о выезде моем из оного, и если бы я еще несколько дней замедлил прибыть к месту моего назначения, то непременно бы выключен был из службы за долгое неприбытие к своей должности.

Я бы мог взять свидетельство о болезни, но пока бы оное дошло по порядку куда следует, дело бы было сделано, тем более, что я определен был на место инженер-генерал-майора Глухова, который находился в посланной экспедиции в Корфу, и когда оная не состоялась, то Глухов назначен был комендантом в Каменец. По представлению военного губернатора, что крепость остается долгое время без коменданта, генерал-майор Глухов был выключен из службы за долгое неприбытие к своему месту. Хотя после объяснилось, что он физически не мог скорее приехать из такой отдаленности, и Глухов был принят по-прежнему в службу, но удар уже был нанесен.

Военный подольский губернатор, граф Гудович, брат первого любимца Петра III, был чрезмерно гордый, старинного века вельможа, особливо противу поляков, но ко мне он был весьма ласков. Тогда жил в Подольской губернии изгнанный и заточенный в свои деревни граф А.И.Морков; он в последнее время при императрице Екатерине играл большую роль, особливо, когда князю Зубову поручена была дипломатическая часть, граф Морков был в оной главное действующее лицо. Его упрекали в неблагодарности противу графа Безбородки, который составил его счастие, а Морков передался князю Зубову. Он дорого заплатил за свое вероломство. Поляки старались оказывать ему все возможное презрение, считая его одним из главных виновников последнего раздела Польши. Граф Гудович по связям своим с графом Безбородкою обходился с графом Морковым весьма надменно. Во всех процессах, у него с поляками по имению его случавшихся, — ибо в Польше их великое множество, — редко находил он защиту.

Граф Морков часто по делам своим приезжал в Каменец и проводил все свое время у меня, особливо, когда приехали ко мне в Каменец Алексей Николаевич, сестрица Анна Федотовна и племянница моя Александра Алексеевна. Я видел однажды за столом у графа Гудовича то, что только можно видеть в одной Польше, — жену, сидящую между двумя мужьями. Это была графиня Потоцкая; по одной стороне у нее сидел граф Потоцкий, а по другой граф Вит, прежний ее муж, и чтобы довершить сию картину, напротив графини сидел бискуп Сераковский, который делал ее развод и совершал второй брак.

Через несколько месяцев граф Гудович был отставлен, а на место его определен в подольские военные губернаторы Андрей Григорьевич Розенберг, тот самый, который служил в итальянской кампании. Мне еще приятнее было служить с сим новым начальником, который имел ко мне полную доверенность. Графу Моркову вздумалось было женить меня на одной из дочерей графа Потоцкого, бывшей потом за графом Шоазель и умершей женою А.Н.Бахметева; дело кончилось одной только корреспонденцией между графом Морковым и графиней Потоцкою. Фамилии, кажется, не хотелось, чтобы девица вышла замуж не за католика, да я и сам не очень желал быть женатым на польке, имея перед глазами множество примеров их непостоянства.

Генерал Розенберг поехал осматривать вверенные ему губернии: Подольскую, Волынскую и Минскую. Около сего времени великий князь Константин Павлович послан был императором Павлом инспектировать войска легкой кавалерии, находившиеся под начальством генерала Баура и расположенные по австрийской границе; его высочество находился не в дальнем расстоянии от Каменца. Ему угодно было посетить меня в новом моем местопребывании. Узнав, что великий князь уже близко от города, я выехал к нему навстречу верхом. Он обошелся со мной весьма милостиво и изволил мне сказать, что он нарочно приехал в Каменей, чтобы со мной видеться. Для его высочества приготовлена была квартира в доме военного губернатора и приличный караул. Великий князь удержал меня весь вечер у себя. Откланиваясь, я спросил у него позволения иметь честь представиться его высочеству на другой день всем военным и гражданским чиновникам, находящимся в Каменце, удостоить присутствием своим бал, который будет иметь честь дать его высочеству дворянство Подольской губернии, и принял приказание насчет развода. Возвратясь домой, я нашел у себя графа Моркова; лишь только он меня увидел:

— Спасите меня, любезный генерал, — сказал он мне, — вы знаете, как со мной поляки поступают, и если великий князь со мной обойдется немилостиво и принять изволит меня в числе прочих, то я пропаду. Злодеи мои умножат еще свои ко мне притязания.

Я старался его, сколько мог, успокоить и обещал все объяснить великому князю. Принц Нассау был в отставке и жил на второй станции от Каменца в имении его жены; я иногда бывал у него в гостях, тотчас послал ему сказать, что великий князь на другой день желает его видеть. Я пришел к его высочеству очень рано поутру, начал издалека говорить о графе Моркове, потом объяснил положение, в котором он тогда находился. В первую минуту великий князь мне сказал:

— Как, ты хочешь, чтобы я его принял? Он у государя под гневом.

Я осмелился просить его высочество, чтобы он уважил службу его императрице, а более, чтобы не дать восторжествовать полякам. Наконец он согласился и приказал мне, прежде общего представления, ввести -к нему в кабинет принца Нассау, а потом графа Моркова. Я вышел от великого князя, чтобы посмотреть, начали ли собираться в приемной комнате; увидевши графа Моркова, я подошел к нему и сказал вполголоса:

— Великий князь вас примет в своем кабинете.

Он схватил мою руку и так крепко ее сжал от радости, что я едва не закричал. Его высочество говорил с графом Морковым довольно долго, и надобно было его видеть перед поляками по выходе из кабинета великого князя; верх его счастия был, когда пригласили его вместе с принцем Нассау к обеденному столу его высочества; сверх того, во время бала великий князь несколько раз разговаривал с графом Морковым. Я должен отдать справедливость, что он всегда за оказанную мною ему сию услугу был признателен. Его высочество был вообще весьма любезен в Каменце, и все его милостивым и ласковым обращением были довольны; со мной же он обходился, как с своим домашним. На другой день, рано поутру, великий князь изволил выехать из Каменца.

В мое время получено было в Каменце новое постановление, чтобы в крепостях и губернских городах были полицеймейстеры, а в уездных городах городничие. В Каменце была вакансия полицеймейстера; я в затруднении находился, кого представить в сию должность. Однажды является ко мне выключенный из службы полковник Удом, двоюродный брат Ивана Федоровича, который женат был на моей двоюродной племяннице Акининой. Выключенный Удом служил в Таврическом гренадерском полку и в капитанском чине в варшавскую революцию получил Георгиевский крест[18].

При императоре Павле во всяком армейском полку были две флигельроты, т.е. фланговые гренадерские, которые, соединяясь с двумя ротами другого полка, составляли сводный гренадерский батальон, и они действовали всегда отдельно от своих полков. По случаю предполагаемой тогда войны против турок несколько сводных гренадерских батальонов для составления особого отряда должны были собраться на границе. Полковник Удом от полка назначен был командиром флигельрот. Шеф Таврического гренадерского полка, генерал-майор Ляпунов, не отправил с ним всего положенного по штату обоза. На рапорт о сем полковника Удома шеф дал ему предписание, чтобы он с командою своею следовал непременно, и что вслед за ним выслано будет все, что должно укомплектовать обоз по штату; но генерал-майор Ляпунов сего не исполнил. Полковник Удом приходит с своими двумя флигельротами на сборное место. Отрядный начальник делает смотр, при котором полковник Удом представляет ему копии с его рапорта шефу Таврического гренадерского полка и предписание сего последнего, по которому он не смел не выступить, хотя и не имел положенного по штату обоза. Отрядный начальник донес государю, что приведенные полковником Удомом флигельроты Таврического гренадерского полка он нашел во всей исправности, но не имеют при себе всего по штабу обоза. Император, уполучив сей рапорт, приказал полковника Удома выключить из службы: вот все его преступление. Видя несчастное положение сего заслуженного штаб-офицера и совершенную его невинность и желая ему быть полезным, я предложил полковнику Удому полицеймейстерскую должность в Каменце; он принял предложение мое с великой признательностью.

— Но я выключенный из службы, — ответил он, — а нас не велено никуда определять на службу.

И действительно, сие повеление насчет сих несчастных существовало, а сверх того, им запрещен был въезд в столицы. Я решился, однако же, представить Удома генералу Розенбергу; он ему очень понравился. Узнавши, что я прошу его высокопревосходительство представить Удома в полицеймейстеры:

— Помилуйте, генерал, — сказал мне военный губернатор, — вы хотите погубить нас всех троих.

На сие я ему отвечал:

— Я прошу только вас сделать представление о Удоме,а я оное отправлю при партикулярном письме к генералу-прокурору Обольянинову, который, я надеюсь, мне неоткажет.

Через несколько времени мы получили самый удовлетворительный от Обольянинова отзыв, и Удом определен был в полицеймейстеры в Каменец[19].

Мы в Каменце жили довольно весело; у нас бывали иногда балы. Я могу сказать, что меня поляки любили. Но все я не уверен был, чтобы кто-нибудь не сделал на меня доноса, и всякую почту ожидал с некоторым страхом. Начальник мой был в великом беспокойстве. Он знал, что один жид за то, что открыли у него большую контрабанду на границе, в которой замешаны были многие из купцов, австрийские и наши, послал на него донос в Петербург.

Я несколько дней не выходил из дому от сильного ревматизма в правой руке.

В течение сего времени, однажды после обеда, приходит ко мне полицеймейстер Удом с встревоженным лицом и держит в руке бумагу. Я сидел с моими родными; он мне делает знак рукой, чтобы я к нему вышел. Я, видя его в таком положении, спрашиваю у него: что сделалось? Он мне прерывающимся голосом отвечает:

—- Я, право, сам не знаю, — подает мне бумагу.

Я ее беру, и в первую минуту не поверил своим глазам: это была подорожная присланного из Киевского провиантского депо курьера в Каменец-Подольское комиссионерство. Подорожная начиналась: «По указу его императорского величества императора Александра Павловича» и проч. Я, прочитавши несколько раз, наконец вскрикнул:

— Боже мой, какое счастие!

Сестрица и все мои родные не могли понять, что со мной сделалось, и в ту самую минуту я перестал чувствовать боль от ревматизма. Прежде, нежели сестрица успела на восклицание мое прийти, я бросился к ним в комнату и начал их всех обнимать и поздравлять, показывая им подорожную. Удом за мной идет и все мне говорит:

— Ваше превосходительство, не подлог ли? Тогда мы все пропадем!

Я приказал позвать к себе присланного, который мне сказал, что накануне рано утром приехал курьер из комиссариатского департамента в Киев с объявлением, что император Павел скончался, а император Александр воцарился, и что как он выезжал, то весь Киевский гарнизон собирался к присяге. Я поспешно оделся, взял курьера с собой и пошел к военному губернатору; он тогда отдыхал. Лишь только я стукнул дверью, он спросил, кто тут, и тотчас вскочил с кровати.

        Что случилось, ваше превосходительство? — спросил он. — Нет ли из Петербурга курьера?

Видя, что он чрезвычайно встревожен, я отвечал ему:

Успокойтесь, ваше превосходительство.

‑ Да что у вас за бумага? — продолжал он. Я ему говорю:

‑ Подорожная, — и рассказал ему все, что случилось. Генерал Розенберг долго не мог опомниться, наконец

сказал мне:

— Да правда ли?

Тогда я позвал курьера, и он все подтвердил.

Радость Андрея Григорьевича была чрезмерная, и мы машинально бросились друг друга обнимать и поздравлять. Тут он мне признался о том беспокойстве, в котором находился, и что ежеминутно ожидал себе беды.

— Что же нам делать? — спросил он у меня.— Мы еще ничего не имеем официального.

Гарнизон Каменецкий состоял из двух армейских полков, нескольких пушек артиллерии и инженерной команды; один из полков помешен был в казармах, а другой расположен по окрестным деревням. Я предложил генералу Розенбергу послать в тот полк, который стоит по деревням, чтобы был в готовности к выступлению в крепость, и что я дам знать войскам, стоящим внутри города, быть тоже готовыми. На другой день приехал к нам курьер из Петербурга с манифестом о восшествии на престол императора Александра Тис присяжным листом. Войска немедленно были собраны, и я с несказанным восторгом приводил их к присяге обожаемому мною императору.

Едва сия счастливая новость разнеслась, как я получил два письма: одно от принца Нассау, а другое от графа Моркова; оба они требовали от меня подтверждения сей новости и спрашивали моего совета, ехать ли им в Петербург. Я обоих удостоверил, послав к ним копию с манифеста, и советовал тому и другому ехать представиться новому императору, а графа Моркова просил доставить от меня письмо государю, через кого он сочтет приличным.

Я получил 10 мая 1801 года из Петербурга высочайший приказ, отданный при пароле апреля 17-го, в котором на место мое назначается майор, а мне повелено состоять по армии; а от 22-го того же месяца предписано от великого князя Константина Павловича, чтобы я сдал крепость назначенному на мое место комендантом генерал-майору Гану, а по сдаче рапортовать его высочеству и государственной военной коллегии. Я тогда удостоверился, что письмо мое дошло до его величества, в котором я только писал, что, повергая себя к стопам государя и благодетеля, изъявляю неизреченную мою радость, что могу наименоваться наивернейшим из его подданных, и что письмо мое напомнило обо мне императору.

Я предложил Алексею Николаевичу и сестрице ехать в Петербург, где я надеялся скоро с ними соединиться. Я прожил в Каменце около трех недель в ожидании моего преемника. По приезде генерал-майора Гана я сдал ему крепость в три дня и, распростясь с моим добрым начальником АТ.Розенбергом, полетел в Петербург, взяв с собою просьбу от полицеймейстера Удома об определении его в армию[20]. Я приехал в Петербург после обеда; одевшись, отправился тотчас к Михаилу Илларионовичу Кутузову, бывшему тогда военным губернатором, на место графа Палена. Проезжая по улицам, на всех лицах встречающихся со мной людей я приметил изображение какого-то душевного удовольствия. Явясь к военному губернатору, который принял меня очень ласково, я просил его высокопревосходительство представить меня императору. Он мне на сие сказал:

— Я знаю, что вас государь всегда жаловал, и потому я вам советую завтра в половине первого часа поехать прямо на Каменный остров, вызвать дежурного камердинера и приказать о себе доложить его величеству: в это время государь возвращается от развода и бывает один.

Я с нетерпением ожидал другого дня и назначенного часа ехать на Каменный остров. Наконец час наступил, я во дворце, вызываю камердинера, который мне сказал:

— Тотчас доложу.

И через десять минут отворяет дверь и говорит:

— Пожалуйте к государю.

Я не в состоянии описать той минуты, когда я увидел моим императором того, который с небольшим за год перед тем, как наследник престола, оказал мне милости и благодеяния, которым нет примера. Я не заплакал, а зарыдал, и только что мог сказать:

— Простите, государь, это слезы радости и неизъяснимой благодарности.

Император меня обнял, я хотел поймать его руку, чтоб поцеловать, но он ее отнял, и я поцеловал его в плечо. Государь мне сказал:

— Я рад, что тебя вижу, теперь, я надеюсь, мы будем жить вместе. — Присовокупить изволил:— Каково ты жил в Каменце? И ты не в претензии, что выехал оттуда?

Я отвечал его величеству:

— Не в претензии, потому что выезд оттуда доставляет мне счастие теперь видеть моего государя.

Потом император изволил спросить у меня:

‑ Был ли ты у брата? Я отвечал:

‑ Нет еще, ваше величество!

— Так съезди к нему, — присовокупил государь.

Я откланялся и поехал с большим восторгом от милостивого приема императора.

В тот же день я отправился в Стрельну, где находился великий князь Константин Павлович. Его высочество обласкал меня как нельзя более и сказал:

— Ну, Комаровский, я надеюсь, опять ко мне?

Я отвечал, что я почту себе за великое счастие находиться по-прежнему при особе его высочества.

— Так я доложу государю, — продолжал великий князь, — теперь Бог с тобой.

Я пошел повидаться с бывшими моими товарищами и нашел только одного Озерова; впрочем, я увидел множество новых для меня лиц: Баура, Н.Ф.Хитрова, который был тогда в большой милости, Витовтова, Олсуфьева и Опочинина, которых я оставил офицерами Измайловского полка, адъютантами его высочества, и тон их мне вообще очень не понравился. Через год я нашелся у великого князя в кругу совсем почти незнакомых. Возвратясь домой, я подумал, как бы мне еще встретиться с государем, и, если возможно, избавиться от предлагаемого мне великим князем. Я узнал, что император всякой день после развода в 12-м часу прогуливаться изволит с Уваровым в Летнем саду. Я туда поехал и, к счастью моему, тотчас встретил государя; его величество мне сказал:

— Здравствуй, Комаровский, что тебя давно не видать? Я доложил государю, что не смею беспокоить его величество.

— Вздор какой! Приезжай ко мне, когда хочешь, — присовокупил император.

Получив такое позволение, я решился в тот же день ехать на Каменный остров и тотчас был принят императором. Государь изволил у меня спросить:

— Ты виделся с братом? И он, я уверен, тебе обрадовался.

Я отвечал его величеству, что великий князь меня принял очень милостиво, и что его высочеству угодно, чтобы я по-прежнему находился при его особе. Сказав сие, я замолчал; последние слова я выговорил с некоторою расстановкою.Государь, взглянув на меня пристально, продолжал:

— А ты что думаешь? Я молчал.

Потом он изволил сказать:

— Говори откровенно.

Тогда я объяснил государю, что, будучи с лишком год в отсутствии от его высочества, я нашел при его особе много людей, мне вовсе незнакомых, которые, вероятно, уже удостоены доверенности великого князя, и я в моем чине буду увеличивать только число чиновников, при его высочестве находящихся, что я бы не желал вести жизнь праздную, и что те занятия, которые я имел при великом князе, возложены, конечно, на другие лица. Император слушал меня с приметным вниманием. Помолчав немного, государь сказал:

Разве ты хочешь быть моим генерал-адъютантом? Я не опомнился от радости и отвечал:

Это было бы верх моего счастия.

Я бросился благодарить государя. Его величество меня обнял и изволил сказать:

— Теперь никому ни слова; мне надобно уладить это с братом, — и меня изволил отпустить.

Хотя назначение мое казалось верным, но я опасался, чтобы великий князь не воспрепятствовал. Через несколько дней я читаю, однако же, в высочайшем приказе от 17 июля 1801 года: «Состоящий по армии генерал-майор Комаровский назначается генерал-адъютантом к его императорскому величеству». Всякий может себе вообразить, что я почувствовал при прочтении сего приказа. Сие назначение было для меня тем лестнее, что я первый удостоился получить сие звание при императоре Александре. После императора Павла оставались генерал-адъютанты: Уваров, граф Ливен, князь Долгорукий — сии два последние имели военный портфель, — и князь Гагарин, который находился министром во Флоренции. Я узнал потом, что в первое свидание у императора с великим князем Константином Павловичем государь, между прочим, спросил у его высочества:

‑ У тебя был Комаровский?

—Был, государь, — отвечал великий князь. — Я надеюсь, что ваше величество пожалует его мне по-прежнему, — присовокупил его высочество.

Государь изволил сказать:

— Охотно, но у меня один только генерал-адъютант, Уваров; Ливен и Долгорукий имеют свою часть; мне бы нехотелось взять, кого я не знаю; при тебе же будут два генерал-майора: Хитров и Комаровский, они оба мне известны, уступи мне одного из них.

Император знал, что от меня великий князь уже отвык, а Хитрова он очень любит. Его высочество, подумав несколько, сказал:

— Если вашему величеству уже непременно угодно иметь одного из двух, то извольте взять Комаровского, а Хитрову позвольте носить конногвардейский мундир.

Государь изволил отвечать:

— Очень рад.

Возвратясь в Стрельну, великий князь обнимает Хитрова и поздравляет. Наконец объясняется, что он выпросил Николаю Феодоровичу позволение носить конногвардейский мундир, и что меня уступил государю. Хитров мне никогда не мог простить, что не он назначен был в генерал-адъютанты, а я. Он считал, что при сем случае мною употреблена была какая-нибудь интрига, ибо и его император очень жаловал. Вероятно, Хитров был причиною, что с тех пор великий князь ко мне переменился до того, что приказал своей конторе не производить мне тех трех тысяч рублей, которые пожалованы были в пенсион по смерть.

Я всякий день после обеда был во дворце на Каменном острову. Обедов тогда с гостями у государя не было. Уваров выезжал с императором поутру верхом или гулял пешком с его величеством в Летнем саду, а я сопровождал государя после вечерних его величества занятий в кабриолете парой, которой государь сам правил. В одно время были с докладом у императора вместе Беклешов и Трощинский, первый был генерал-прокурором на место Обольянинова, а второй первым статс-секретарем. Я видел, что они вышли из государева кабинета оба чрезвычайно раскрасневшиеся, как будто после большого прения или спора, и казалось, в великом негодовании друг на друга. Лишь только я сел подле государя в кабриолет, его величество у меня изволил спросить:

        Ты видел, каковы были лица на Беклешове и Трощинском, когда они вышли от меня?

Я отвечал:

‑ Видел, государь.

Не правда ли, что они похожи были на вареных раков? — продолжал император. Они, без сомнения, по опытности своей в делах знающие более всех прочих государственных чиновников, но между ними есть зависть; я приметил это, потому что, когда один из них объясняет какое-либо дело, кажется, нельзя лучше, лишь только оное коснется для приведения в исполнение до другого, тот совершенно опровергает мнение первого, тоже на самых ясных, кажется, доказательствах. По неопытности моей в делах я находился в большом затруднении и не знал, которому из них должно отдать справедливость. Я приказал, чтобы по генерал-прокурорским делам они приходили с докладом ко мне оба вместе и позволяю спорить при себе, сколько им угодно, а из сего извлекаю для себя пользу.

Я нашел, что государь весьма благоразумно делает, ибо это был один способ, чтобы ознакомить его величество скорее с делами. Мое положение становилось более для меня приятным, особливо, когда мне известны сделались все ужасные происшествия, которые сопровождали восшествие императора Александра на престол, отчасти рассказанные мне самим великим князем Константином Павловичем[21]. По восшествии императора Александра на престол графу Н.П.Румянцеву немедленно позволено было возвратиться в Россию, и он, по приезде своем, назначен был министром коммерции. Я думаю, что он несколько способствовал назначению меня в генерал-адъютанты, ибо государь к нему был очень милостив, и я графу сообщал мои мысли, что мне было бы очень неприятно находиться между теми, которые окружали великого князя, по возвращении моем из Каменца. Я бывал у графа Н.П. очень часто, и он обращался со мной, как с ближним своим родственником.

Я должен здесь сказать к славе императора Александра, чем начал его величество свое царствование. Государь повелел учредить комиссию, которая должна была рассмотреть все дела и поступки, по коим сослано было множество лиц в Сибирь, и поднести к нему доклад о сих несчастных. Множество невинных были возвращены, некоторые получили прежние свои должности, другие вознаграждены были единовременно выданными пособиями или по смерть пенсионами.

День коронации назначен был 15 сентября.

Сестрица моя, Анна Федотовна, часто видалась с Софией Сергеевой Титовой, которой муж служил в 1-м департаменте сената секретарем. В одно время Софья Сергеевна говорит сестрице:

— Как бы желала, чтобы Евграф Федотович женился на девице Елизавете Егоровне Цуриковой: она прекрасно воспитана и имеет хорошее состояние; это тем удобнее можно сделать, что муж мой, Петр Яковлевич, вероятно, с 1-м департаментом сената поедет в Москву на коронацию; мы же с фамилиею Цуриковых в родстве. Одно только препятствие может быть, что Егор Лаврентьевич Цуриков, отец девицы, о которой я говорю, скончался, и что мать ее, Авдотья Дмитриевна, не захочет, может быть, так скоро выдать дочь свою замуж после кончины ее супруга.

Сей разговор никакого тогда действия не произвел надо мной, тем более, что П.Я.Титов не поехал с 1-м департаментом сената в Москву, а остался в Петербурге. Нас поехало четверо вместе на коронацию: я, как старший генерал-адъютант, генерал-майор Репнинский, князь Петр Михайлович Волконский, бывший тогда полковником и флигель-адъютантом, и капитан 2-го ранга Клокачев; он был тогда начальником императорской флотилии. Вояж наш был превеселый; нас чрезвычайно забавлял Клокачев, который никогда почти не ездил по твердой земле, а все плавал по морям, и он испытывал от движения экипажа по земле ту же болезнь, которую имеют на море, и мы прозвали Клокачева страдальцем от земляной болезни, и он все вещи называл морскими именами, например, ему нужна была веревка, и он говорил: «Подайте мне шкот». Я имел случай рассказать это государю, и его величество очень смеялся.

День торжественного въезда императора Александра в Москву, как праздник отличается от будня, так оный не походил на бывший 4 года и несколько месяцев тому назад. Тогда все чиновники военные и статские, в карикатурных своих мундирах, ехали по два в ряд, младшие, впереди, что составляло предлинную линию в виде протянутой веревки. Император Павел ехал один, и несколько позади два великие князя.

Теперь же молодой император, в красе лет своих богоподобной наружности, ехал окруженный многочисленною и блестящею свитою; все было величественно, а не карикатурно. Перед императором ехало одно только московское дворянство по два в ряд, на отличнейших лошадях, на коих были богатейшие уборы; после церемонии все эти лошади подведены были государю. Стечение народа было неимоверное; радостные клики сопровождали императора от самого Петровского дворца до Кремлевского; дома украшены были разными дорогими тканями; дамы во всех окошках приветствовали вожделенного гостя, махая белыми платками своими, развевающимися по воздуху; погода была прекрасная, как посреди лета. Я в жизнь мою ничего не видывал ни торжественнее, ни восхитительнее сего достопамятного дня.

Граф Н.П.Румянцев пригласил меня остановиться в его доме. По приезде в Москву я сделал несколько визитов моим знакомым, между которыми я не забыл А.Н.Гончарова; я не виделся с ним после коронации императора Павла. Через несколько дней он приезжает ко мне и просит меня достать несколько билетов для фамилии госпожи Цуриковой, чтобы смотреть на коронацию, и что он делает сие по просьбе племянника Авдотьи Дмитриевны, князя Черкасского, с которым он очень знаком. Я послал просить церемониймейстера: билеты были присланы, и я вручил оные г. Гончарову. Священный обряд коронации происходил, как обыкновенно, в Успенском соборе. Зрелище было восхитительное и трогательное, когда император возлагал корону на августейшую свою супругу, и видеть потом молодую императорскую чету, пленительной красоты, в коронах и царских облачениях, шествующею при пушечной пальбе, колокольном звоне и восклицаниях многочисленного народа, под золотоглазетовыми балдахинами, вокруг древнего Кремля. По сему случаю праздники были превеликолепные, особливо у графа Шереметьева в Останкине, где дан был спектакль, бал, фейерверк и ужин, и вся дорога от Москвы до Останкина, на расстоянии шести верст, была иллюминована.

Чтобы дать понятие, с каким восторгом император Александр встречаем был в Москве народом, привожу следующий случай. Его величество всякий день, после развода, изволил прогуливаться по московским улицам, верхом, в сопровождении бывшего тогда в Москве главнокомандующего, фельдмаршала графа Салтыкова, и дежурного генерал-адъютанта. Однажды я имел счастие сопровождать императора; множество народа окружило государя и беспрестанно кричало: «Ура!» Один мужик долго шел подле стремени императора, все любуясь на него, вдруг обтер пыль с сапога его величества, перекрестился и поцеловал его ногу. Это было как сигналом для всей толпы, которая таким же образом начала целовать с обеих сторон ноги императора.

После коронации приезжал ко мне князь А.А.Черкасский с Гончаровым, чтобы благодарить меня за доставленные мною билеты для его тетушки, но не застал меня дома; через несколько дней я просил Афанасия Николаевича свозить меня к князю, но его не случилось дома, и я принят был Авдотьей Дмитриевой Цуриковою; она меня очень обласкала, но ее дочери я не видал. После приезжал ко мне князь А.А.Черкасский в другой раз; я навестил его опять, и, таким образом, сделался знаком в доме Авдотьи Дмитриевны, теперешней матушки моей, тещи. Один несчастный случай доставил мне способ оказать услугу Авдотье Дмитриевне. Сделался пожар в конюшне, принадлежавшей к ее дому, который угрожал распространиться и дом подвергнуть пламени. Приехала пожарная команда; полиция вообще тогда не была в таком устройстве, как мы видим ее теперь; я взял команду под свое распоряжение, и так удачно оною действовал, что, кроме нескольких стойл, в конюшне ничего более не сгорело; А.Д.Цуриковой не случилось тогда дома. Я, как водится, осыпан был за то благодарностью.

Первый, сделавший предложение, Авдотье Дмитриевне о желании моем войти в ее семейство, был Н.С.Свечин, с которым я имел давнее знакомство; он тогда служил генерал-провиантмейстером и женат был на родной племяннице жены В.Д.Арсеньева, родного брата Авдотьи Дмитриевны, находившегося под командою Свечина. После того граф Н.П.Румянцев, как принимавший всегда живейшее участие во всем том, что могло случиться для меня счастливого, поехал к Авдотье Дмитриевне и говорил много в мою пользу. Наконец мне сделан был отзыв довольно удовлетворительный.

Между тем двор из Москвы возвратился в Петербург. Я, пробыв несколько дней после того в Москве и получив удостоверение о будущем моем счастии, отправился туда же для испрошения позволения у императора вступить в законный брак с девицею Елисаветою Егоровною Цуриковой, о котором государь уже несколько был известен, и пригласить зятя моего А.Н.Астафьева и сестрицу Анну Федотовну быть свидетелями события, которого они так давно желали, совершившегося 8 января 1802 года в церкви Косьмы и Дамиана на Полянке, почти против дома В.Д.Арсеньева.

В марте месяце того же года мы поехали в Петербург: матушка моя, теща, которая с того времени заступила для меня место моей родной матери, по ее ко мне милости и по моей сыновней к ней привязанности, — жена моя Елисавета Егоровна, князь А.А.Черкасский, родной племянник матушки, и я.

Император предпринял летом путешествие в остзейские провинции; я испросил у его величества позволение во время его отсутствия съездить осмотреть деревни жены моей, куда и матушка с нею приехала; я в первый раз познакомился тогда с прелестным Городищем и полюбил оное. Объезжая прочие деревни и входя в каждый крестьянский дом, я нашел в одном из них, в селе Покровском, старуху и трех молодых женщин. Спрашиваю, почему я не вижу ни одного мужика. Старуха, заплакав, мне отвечала, что из молодых женщин одна ее дочь и две невестки, которые обе овдовели, что с небольшим в три недели их мужья, а ее сыновья померли от горячки, и что дом ее остался почти без работников. Сие тотчас подало мне мысль иметь лекаря и учредить в Городище лазарет, чем я немедленно занялся и скоро привел в исполнение.

ГЛАВА VI

Дело Шубина Назначение начальником петербургской полиции — Граф Каменской, главнокомандующий столицею — Преобразования по полиции — Просьба об увольнении от полицейской службы и ее результаты — Эртель — Покупка у него 500 душ крестьян и выгодная их продажа — Проект о сформировании земского войска — Солдатские светлицы при Екатерине П — История казарм Семеновского полка Приезд эрцгерцога палатина — Получение от эрцгерцога графского достоинства — Рождение сына — Отъезд эрцгерцога — Мысль об учреждении секретной полиции А.Д.Балашов Определение его московским обер-полицеймейстером — Болезнь и отправление за границу

По возвращении моем в Петербург случилось происшествие, которое сделало тогда много шуму. В Семеновском полку служил поручиком Шубин; он был очень дружен с К.М.Полторацким, бывшим тогда полковым адъютантом Семеновского полка. Шубин однажды открылся ему, что какой-то Григорий Иванов, находившийся при дворе великого князя Константина Павловича, предлагает ему войти с ним в заговор против императора Александра, что Шубин никак на сие не соглашается, а открывается Полторацкому с тем, что нельзя ли Григория Ивановича схватить, ибо у них свидания бывают в Летнем саду, когда смеркается. Полторацкий на сие согласился и в назначенный день и час поехал с Шубиным в Летний сад. Идя вместе по большой аллее, Шубин сказал:

— Слышишь, кто-то идет. Это верно он! Ты постой, а я пойду к нему навстречу.

Полторацкий после показал, что он точно слышал будто шаги и видел даже, что кто-то мелькнул между деревьями; сие, вероятно, ему просто показалось. Через пять минут Полторацкий слышит пистолетный выстрел, бежит на оный и видит друга своего Шубина, лежащего на земле и говорящего:

— Ах, злодей меня застрелил!

Полторацкий не знал, что с ним делать, поднял его и примечает, что у него идет кровь из левой руки; к счастию, видит огонь в нижнем этаже Михайловского замка, Полторацкий ведет Шубина туда. Этот огонь был в комнатах, занимаемых бывшим кастеляном того замка. Полторацкий осматривает своего друга и видит, что рана не смертельна, а только что прострелена рука выше локтя. Послали за лекарем, а Полторацкий поехал тотчас на Каменный остров, чтобы немедленно довести до сведения императора о таком важном происшествии. На Каменном острове все спало. Полторацкий идет в комнаты, где жил обер-гофмаршал, граф Николай Александрович Толстой, приказывает его разбудить и рассказывает ему о случившемся в Летнем саду. Граф Толстой решается идти к государю и сообщает его величеству о слышанном от Полторацкого. Петербургским военным губернатором был тогда Михаил Илларионович Кутузов.

За несколько времени перед тем случилось еще два происшествия в столице. Одна карета, ехавшая с Васильевского острова, на Исаакиевской площади смяла одного англичанина. У Михайловского замка, после постройки оного, оставались еще шалаши, в которых живали рабочие люди; брат кавалера великих князей, Николая и Михаила Павловичей, Ушаков, возвращаясь ночью домой в Михайловский замок, где он жил вместе с своим братом, выскочившими из тех шалашей людьми был ограблен и жестоко прибит.

Государь действиями петербургской полиции был уже весьма недоволен, ибо и то и другое из сих приключений остались нераскрытыми; происшествие, случившееся в Летнем саду, довершило, чтобы прогневать императора на полицию. Михаил Илларионович сказался больным. На другой день после шубинской истории назначена была комиссия из генерал-адъютантов: Уварова, князя Волконского и сенатора Макарова, чтобы произвести строгое по сему делу разыскание. Случившийся тогда в Петербурге фельдмаршал, граф Каменской, назван был главнокомандующим в столице, а я назначен к нему в помощники и начальником петербургской полиции. Фельдмаршал и я случились тогда во дворце, когда государю угодно было позвать графа Каменского и меня в свой кабинет и объявить нам обоим сию высочайшую свою волю. Вышедши из государева кабинета, я предложил фельдмаршалу навестить Михаила Илларионовича Кутузова; граф Каменской на сие согласился. Мы нашли Кутузова очень растроганным, особливо шубинской историей. Говоря о ней, я сказал:

— Мне кажется, что пресловутый Григорий Иванович — призрак.

Михаил Илларионович с восклицанием отвечал:

— Вы правы, генерал.

В следующий день приехал ко мне обер-полицеймейстер Овсов с двумя полицеймейстерами, Зайцевым и Евреиновым, и со всеми частными приставами. Из поданных мне рапортов я усмотрел, что при многих будках не было вовсе будочников; сие меня крайне удивило. Я спросил о причине и сказал:

—- Мудрено ли, что по улицам делаются грабежи и драки, когда ни брать грабителей, ни разнимать дерущихся некому.

Частные пристава мне отвечали, что в будочники посылают людей обыватели из своих дворов, кого хотят, а тем из них, которые не пожелают прислать человека натурою, дозволяется внести девять рублей в месяц деньгами; что на сию сумму никакой нет возможности нанять человека, который бы согласился бессменно стоять на часах, а особливо зимою на морозе[22].

Между частными приставами я заметил одного, который показался мне расторопнее прочих, фамилия его — Гейде; я приказал ему явиться к себе после обеда. Я спросил у него, знает ли он о двух происшествиях, которые случились несколько дней тому назад: с англичанином и с ограбленным г. Ушаковым.

Гейде мне отвечал, что он о том слышал. Я ему приказал непременно найти, кому принадлежала карета ехавшая с Васильевского острова, и отыскать тех людей, которые ограбили Ушакова, и что его ожидает награда, если он все это раскроет. Гейде испросил у меня позволения действовать в партикулярном платье, что я ему позволил. Через несколько дней найдено было, кому принадлежала карета и кто в ней ехал; лошади были ямские, ограбившие Ушакова были беглые солдаты, которые также отысканы. Гейде за сие произведен был в следующий чин.

Я занимался раскрытием и шубинского происшествия. Полиция открыла, что на третий день после выстрела истопник Михайловского замка, ловя рыбу в поперечной канаве, которая идет из Фонтанки в Екатерининский канал, вытащил пистолет, который тотчас был ко мне представлен. Я увидел, что он должен быть из военного седла; призвав к себе шубинского камердинера, я спросил у него, нет ли у его господина форменного седла.

— Есть, — отвечал он мне, — барин мой несколько времени исправлял в полку адъютантскую должность.

Я приказал принести пистолеты, и камердинер принес мне только один, который видно совершенно был пара найденному. Между тем, я узнал, что к Шубину допускается Полторацкий; я сообщил комиссии, что, мне кажется, не должно позволять им иметь свидания, ибо они могут сговориться, и тогда нельзя будет дойти до истины. Комиссия уважила сие обстоятельство, и к Полторацкому приставлен был полицейский офицер. Шубин представил приметы Григория Иванова; тотчас по всем трактам посланы были фельдъегери его отыскивать. Примеры эти чрезвычайно похожи были на П.В.Кутузова, которому показалось это очень обидно. Узнавши, что у Шубина бежал один из лакеев незадолго перед тем, я послал за его камердинером, который мне сие подтвердил. Я спросил у него, подавал ли барин его о том заявление в часть, и в которую. Камердинер мне отвечал, что он сам носил объявление в 3-ю Адмиралтейскую часть. Я приказал оное к себе, и открылось, что в нем написаны приметы те же самые, какие имел мнимый Григорий Иванов.

Я отправил в комиссию и найденный пистолет и копию с объявления о бежавшем лакее. Сии две улики немало способствовали к доведению Шубина до признания, что вся эта история была им выдумана, что Григория Иванова никогда не существовало, что он выстрелил в свою руку сам и бросил пистолет в канаву, что наделал много долгов, которые отец отказался за него платить, и что он решился все это сделать, надеясь, что государь его наградит. Шубина лишили чинов и сослали в Сибирь. Полторацкому, как говорится, вымыли голову за его легковерность.

Государь скоро приметил, что граф Каменской был слишком тороплив, чрезмерно вспыльчив и переиначивал иногда даже приказания, его величеством ему даваемые. В отвращение сего последнего, государь повелел мне всякий раз после обеда приезжать к нему за получением приказаний, а от фельдмаршала поутру принимать изволил только рапорты, и когда он о чем докладывал, то его величество ему отвечал:

— Я после вам дам знать, что сделать должно.

Мое положение было самое затруднительное: иногда фельдмаршал вздумает сам собою сделать какое-нибудь распоряжение, а я знаю, что оно неугодно будет государю, или я получил уже совсем противное тому повеление, то и должен был ему представлять, как от самого себя, что не лучше ли будет сделать иначе; ибо государю неугодно было, по сродной его величеству деликатности, огорчить фельдмаршала тем, что будто он не имеет полной доверенности императора.

Я, пользуясь позволением всякий день после обеда приезжать к его величеству, представил государю однажды записку о положении, в котором находилась тогда полиция, и что кроме того, что будочников при всех будках не находится, но когда бывает пожар, то будочники ходят по улицам, вертят трещотками и сзывают с обывательских дворов людей, назначенных хозяевами для сей повинности, что весьма неудобно; сверх того, драгунская полицейская команда разделена по частям, и что у старательного только частного пристава оная находится в порядке. Его величество, прочитав мою записку, удивился и изволил сказать:

— Как, здешняя полиция находится в таком положении, и мне никто о сем по сие время не говорил!

Поблагодаривши меня за мою догадку, приказать мне изволил представить мои мысли насчет улучшения полиции. Проект мой состоял в том, чтобы хозяева домов не посылали людей натурою в полицейские должности, а платили бы по 9 рублей в месяц за каждого, на что, по собранным мною предварительным сведениям, хозяева домов все согласны. В будочники и пожарные служители я предлагал определять из армейских полков менее способных к фронтовой службе, которые поступали тогда в гарнизонные полки, в коих не отправляли никакой службы. Присовокупив собираемую с хозяев домов сумму к положенному по штату жалованью и провианту, можно улучшить состояние каждого полицейского служителя. Драгунские полицейские команды для единообразия должны соединены быть в одну команду, и следует поручить оную исправному штаб-офицеру.

Государь во всех частях изволил утвердить мой проект и приказал тотчас учредить из полицейских драгун одну команду, начальником которой я назначил подполковника Гейде. Теперь все будочники и служители в пожарных командах, по тогдашнему моему проекту, комплектуются из внутренней стражи не только в Петербурге, в Москве, но и во всех губернских городах.

Скоро потом назначены были маневры всем гвардейским войскам и находящимся армейским полкам в окрестностях Петербурга, при Красном Селе. Все войска поручены были начальству фельдмаршала графа Каменского. Государю угодно было видеть искусство в военном ремесле сего состарившегося в оном генерала, но, кажется, он не вполне оправдал ожидания его величества. На время отсутствия графа Каменского из столицы я остался единственным оной начальником.

Я должен признаться, что моя настоящая должность становилась час от часу для меня тягостнее. Дурное устройство полиции, о котором я выше упоминал, бестолковость моего ближайшего начальства, против которого я должен был почти беспрестанно действовать, вовлекали меня в большие неприятности, а сверх того, и беспрестанные хлопоты, сопряженные с исправляемою мною должностью, изнуряли мои силы. По возвращении императора из Красного Села, хотя его величество изъявить мне изволил свое удовольствие за управление мною столицею, но я решился при первом удобном случае просить государя уволить меня от возложенной на меня обязанности.

Однажды я был приглашен на обед к императору; во время стола его величество публично отзываться изволил, что он моей службой очень доволен, и, глядя на меня, сказал:

— Но ты, брат, не потолстел, видно, полицейские хлебы тебе не впрок.

Я только поклонился, не отвечая ничего. После обеда я должен был принять, по обыкновению, приказания от государя; получивши оные, я осмелился представить его величеству, что физические мои силы отказываются продолжать служение в настоящей моей должности, и что я прошу одной милости — меня от оной уволить. Государь, несколько помолчав, сказать мне изволил:

— На кого же ты меня оставляешь? Ты знаешь, каков фельдмаршал!

Я продолжал:

Здешняя полиция в самом дурном положении, как вашему величеству известно; я со всем моим желанием и усердием не в состоянии ее исправлять, ибо не имею ни малейшей опытности, ни познания по полицейской части; один, по мнению моему, генерал-майор Эртель, бывший обер-полицеймейстером почти во все время царствования покойного государя в Москве, может привести здешнюю полицию в порядок.

‑ Да ты знаешь ли, — возразил государь, — каковы были Эртеля поступки в Москве? Я должен был первого его удалить от должности и дать ему полк.

Я на сие отвечал:

— Вашему величеству докладывал граф Салтыков, что Эртель действовал самовластно; может быть, он имел на то высочайшее повеление; но здесь, и в присутствии вашего величества, он, конечно, не осмелится выйти из границ своей должности; впрочем, я могу засвидетельствовать перед вашим величеством, что московские жители вообще были Эртелем очень довольны.

Государь, подумав немного, изволил сказать:

— Хорошо, я согласен, но с тем, что ты остаешься, как теперь, начальником полиции.

Я осмелился возразить:

— От сего потерпит служба вашего величества, ибо генерал-майор Эртель, будучи гораздо старее меня в чине, неохотно мне будет повиноваться.

Император изволил отвечать:

‑ Но ты мой генерал-адъютант.

 Все равно, государь, — продолжал я, — старшему быть в команде у младшего очень обидно.

Наконец его величество согласился и приказал мне послать фельдъегеря за Эртелем, который тогда был шефом Бутырского пехотного полка. Я несказанно был рад приезду Эртеля, который тотчас назначен был петербургским обер-полицеймейстером, а Овсов получил другую должность. Когда генерал-майор Эртель принял должность петербургского обер-полицеймейстера, государь в высочайшем приказе изволил объявить мне свое удовольствие за хорошее мною исправление порученной должности и в знак всемилостивейшего благоволения пожаловал мне перстень с бриллиантами и с вензелевым его величества именем.

Я должен сказать, что во время нахождения моего под начальством графа Каменского он обращался со мной, невзирая на его крутой нрав, весьма снисходительно. Фельдмаршал так, можно сказать, надоел императору, что его величество однажды мне говорить изволил:

— Не хочет ли граф Каменской проситься прочь? Если бы сие случилось, я бы поставил свечу Казанской Божьей Матери!

С одной стороны, государь не хотел огорчить фельдмаршала увольнением его от должности, а с другой — граф Каменской привык служить там, куда государи его определяли, хотя фельдмаршал мне тоже говорил:

— Я приехал сюда огурчиком, а теперь стал похож на вялую репу. Меня однажды просил Эртель, чтобы, по знакомству моему с графом Васильевым, бывшим тогда государственным казначеем, куплены были у него в казну пятьсот душ, пожалованные Эртелю императором Павлом. Граф Васильев мне отвечал, что в казне тогда на сей предмет денег не было; мне вздумалось самому войти в торг с Эртелем, и, найдя покупку выгодною, за 75000 я приобрел те 500 душ, которые были в двух деревнях на Днестре в Подольской губернии. Я поехал осмотреть новые мои поместья и с удовольствием увидел Каменец-Подольск и его жителей, которые приняли меня с большою ласкою. Управление новокупленным имением представляло, по отдаленности своей, некоторые неудобства, и я решился через год продать оное и получил 100000 рублей.

В проезд мой через разные города я видел гарнизонные роты, составленные из людей, по виду еще здоровых; сие подало мне мысль представить государю проект о сформировании из сих гарнизонных рот, — в которых люди не исправляли ни малейшей службы, особливо в заштатных городах, — под названием земского войска, разделив оное на батальоны и команды, которые и подчинить отставным из военной службы начальникам. Тогда в губернских городах были драгунские команды и несколько пеших солдат, а в уездах штатные команды, состоявшие в губернских городах под распоряжением губернаторов, а в уездных — городничих; но число людей в сих командах было весьма ограничено. Государю проект мой понравился, и, может быть, оный послужил основанием учреждения впоследствии внутренней стражи.

В царствование императрицы Екатерины солдаты гвардейских полков жили в так называемых светлицах; светлица была деревянная связь, разделенная сенями пополам, и состояла из двух больших покоев; в каждом из них помещались и холостые, и женатые солдаты. Между строением находилось довольно большое пространство пустой земли, которая занималась огородами. Светлицы выстроены были по обеим сторонам улицы, в линию, и в каждой из оных квартировала одна рота, а потому и теперь называют еще улицы, находившиеся в гвардейских полках, по номерам живших тогда в оных рот. Офицеры жили в больших деревянных связях: у богатых и у женатых оные были прекрасно убраны.

Императору Александру, еще наследником престола, угодно было на свой счет, для своего Семеновского полка, выстроить каменный полковой двор, где должны помещаться лазарет и церковь, три флигеля для офицеров и казармы для помещения солдат всего полка. Производство сих строений поручено было полковнику Путилову, бывшему тогда адъютантом при его высочестве наследнике, и архитектору Волкову, а по выходе Путилова в отставку на его место определен гардеробмейстер Геслер. Дабы скорее окончено было строение, отдали оное на подряд. Архитектор Волков вскоре умер. После восшествия императора Александра на престол, через два года, казармы Семеновского полка оказались от сырости к жительству почти совсем неспособными. Однажды государь мне изволил рассказывать, какой капитал употреблен на построение казарм, и в то время, когда он сам нуждался в деньгах, а теперь они обратились ко вреду тех, которым его величество желал доставить покой и выгоды. Император находился в большом затруднении, каким бы образом сделать казармы к жительству удобными. Наконец государь изволил мне сказать:

— Не возьмешься ли ты за это дело? Я отвечал:

Вашему величеству известно и мое усердие, и моя ревность: я готов исполнять все, что приказать изволите, — и тотчас предложил средство, которое государю очень понравилось.

Мне кажется, что должно созвать, — сказал я, —всех лучших здешних архитекторов и каменных мастеров, осмотреть с ними казармы и потребовать их мнения о приведении оных в такое состояние, чтобы безвредно можно было в них жить.

Сие было сделано, и нашли, что должно пристроить особливые кухни и прачечные.

Потом государю угодно было возложить на меня построение кавалергардских, конногвардейских, Измайловских и построить вновь несколько семеновских казарм.

В начале 1803 года эрцгерцог палатин изъявил желание видеться с императором и со вдовствующею императрицею, после кончины его супруги великой княгини и эрцгерцогини Александры Павловны. Государю угодно было послать меня на встречу его императорского высочества. Я дождался эрцгерцога палатина в Вильне. Так как это было в марте месяце, то дорога так испортилась, что его императорское высочество принужден был оставить свои тяжелые экипажи и ехать на перекладных повозках. Я предложил эрцгерцогу остановиться в Нарве и послать курьера в Петербург, чтобы высланы были легкие экипажи, но на сие он не согласился. Подъезжая к Петербургу, в санях не было возможности ехать, и мы сели в две телеги: в одной эрцгерцог со мною, а в другой один из его адъютантов с камердинером его императорского высочества. Я боялся, что привезу эрцгерцога полумертвым, и действительно, он насилу на ногах мог держаться, когда мы приехали в Зимний дворец.

Его императорское высочество ввели в приготовленные для него комнаты. Немедленно пришли к нему император и вдовствующая императрица; все пеняли эрцгерцогу, что он так много рисковал; но он тотчас, однако же, сказал, что я просил его остановиться в Нарве и послать за экипажами, но его нетерпение было так велико увидеться с их императорскими величествами, что не хотел ни минуты промедлить. Я должен был всякое утро приходить к государю и принимать приказания на целый день для эрцгерцога; иногда император мне говорил:

— Поди к матушке и спроси, как ей угодно, чтоб палатин провел день.

Я беспрестанно находился с эрцгерцогом, кроме только, когда он обедал или проводил вечер с одною императорскою фамилиею. Свита его императорского высочества состояла из гофмейстера его, графа Сапари, двух камергеров, двух адъютантов и одного медика. Эрцгерцог обходился со мною весьма милостиво, а граф Сапари полюбил меня как невозможно больше; он пользовался совершенною доверенностью его императорского высочества. Однажды граф Сапари мне сказал:

‑ Вы, генерал, примечаете, я думаю, как его императорское высочество, эрцгерцог, вас любит; ему бы хотелось сделать для вас что-нибудь приятное; скажите мне откровенно, чего бы вы желали?

Я ему отвечал:

Для меня очень лестно слышать, что его императорское высочество имеет ко мне столько милостей, я этимо чень доволен, и больше ничего не желаю.

Вы мне сказывали, генерал, — продолжал граф Сапари, — что вы недавно женаты; разве вам не было бы приятно, и вашей молодой супруге, получить графское достоинство? Сей титул вы оставили бы в наследство вашему потомству.

Сие предложение меня очень удивило и, признаюсь, обрадовало.

— Я бы почел для себя это большим счастьем, — отвечал я, — но без воли императора не могу принять милости, которую угодно мне оказать его императорскому высочеству; а между тем прошу ваше сиятельство повергнуть мою признательность к стопам эрцгерцога.

На другой день, поутру рано, я пришел к государю, и, к счастию моему, никого не было у его величества. Я тотчас передал разговор мой с графом Сапари, слово в слово. Государю, приметно, это было очень приятно, и он изволил с обыкновенною его милостию мне сказать:

        Я этому очень рад, и как ты думаешь, — продолжал государь, — если и я примолвлю за тебя слово эрцгерцогу, не испорчу дела?

Я начал его величество благодарить, а государь меня обнял и продолжать изволил:

            Неужели ты думал, что я когда-нибудь помешаю твоему счастию! Напротив, я всегда готов к тому способствовать.

В сей день был обед у императора, и я видел, что после стола государь отвел эрцгерцога к окошку и довольно долго с ним разговаривал, чего прежде я не заметил. В тот же вечер эрцгерцог отправил курьера в Вену. Мне странно было, что граф Сапари не спрашивал у меня после, просил ли я у государя позволения принять предложенное мне им от имени эрцгерцога достоинство, и получил ли я или нет высочайшее на то соизволение. Спустя несколько недель прихожу я в одно утро, по обыкновению, к эрцгерцогу; вдруг вижу, что отворяются обе половинки двери из его кабинета, и он несет на обеих руках какую-то широкую, в малиновом бархате переплетенную книгу, и идет ко мне навстречу. Подошел, его императорское высочество, отдавая мне эту книгу, сказал:

— Поздравляю вас, граф Священной Римской империи.

Я догадался, что сия книга должна быть диплом на графское достоинство. Я принял книгу и, принеся мою благодарность эрцгерцогу, просил позволить отнести ее к государю. Император изволил меня поздравить графом и повелел мне диплом мой оставить у его величества, который препровожден был потом через бывшего тогда министра юстиции Г.Р.Державина, при высочайшем указе, в правительствующий сенат, для рас публикования повсеместно[23].

Мне сказывал после граф Сапари, что когда император Франц известился о желании государя, чтобы я получил графское достоинство, и что эрцгерцогу хотелось, прежде отъезда своего из России, лично вручить мне диплом, то его величество приказал канцлеру своему графу Кобенцелю оставить все прочие дела и заняться отправлением скорее диплома в Петербург. Я забыл сказать, что предварительно из герольдии вытребована была моя родословная. Государь довершил милостивое свое ко мне участие тем, что когда я получил графское достоинство, его величество повелел своему послу в Вене, графу Разумовскому, испросить особую аудиенцию у императора Франца и изъявить его величеству от имени государя признательность за введение меня в достоинство графа Священной Римской империи.

Эрцгерцог собирался к отъезду из России. Мне хотелось дать прощальный обед свите его императорского высочества, и для того позвал оную к себе. 28 мая 1803 года, лишь только отобедали и гости мои разъехались, как Бог мне даровал первого сына графа Егора Евграфовича[24]. Восприемниками его были император и вдовствующая императрица.

По случаю возложенного на меня государем поручения, построения для гвардейских полков казарм, о чем я говорил выше, я не мог сопровождать эрцгерцога палатина на возвратном его пути до границы; сие возложено было на генерал-адъютанта А.В.Васильчикова. Прощаясь со мной, его императорское высочество подарил мне золотую табакерку, осыпанную брильянтами, с его вензелем, которую ценили тогда в 7 тысяч рублей.

Когда государь собирался ехать в Аустерлицкую кампанию, приказать мне изволил явиться к себе.

— Я еду в армию, — сказал мне император, — но тебя не беру с собой потому, что ты гораздо будешь для меня важнее здесь; впрочем, ты пороху уже нанюхался и видел близко неприятеля, — продолжал государь. — Я поручаю столицу Вязьмитинову[25], а тебя назначаю к нему в помощники; сверх того, я желаю, чтобы учреждена была секретная полиция, которой мы еще не имеем и которая необходима в теперешних обстоятельствах. Для составления правил оной назначен будет комитет из князя Лопухина[26], графа Кочубея[27] и тебя. Ты видишь, — присовокупил император, — что тебе нечем обижаться, что не будешь находиться в кампании, я знаю твою голову и усердие; прощай, Бог с тобой.

По отъезде государя к армии я был у благодетеля моего, графа Николая Петровича Румянцева, и сообщил ему о комитете. Он мне сказал:

— У меня есть много книг касательно сей полиции, и мы вместе, если хочешь, станем делать выписки об образовании оной. Когда ты приедешь в комитет, ты будешь уже иметь понятие о предмете оного и сообщишь сведения, которые прочим членам комитета, может быть, вовсе неизвестны.

Мы действительно сими выписками несколько времени занимались; комитет сей, однако же, не состоялся, и мне никогда не была известна сему причина.

Во время отсутствия государя, которое продолжалось, как известно, не очень долго, я исполнял некоторые поручения генерала Вязьмитинова и занимался казенными строениями. По возвращении императора в Петербург его величество с удовольствием увидеть изволил хороший успех в строениях, под моим распоряжением бывших, и по донесении петербургского военного губернатора о исправном исполнении делаемых им мне поручений его величеству угодно было 16 марта 1806 года наградить меня орденом Св. Анны 1-го класса, при весьма милостивом рескрипте.

Во время служения моего еще в Измайловском полку я весьма был дружен с Александром Дмитриевичем Балашовым; он выпущен был из камер-пажей поручиком в наш полк, вышел в армию подполковником, а в царствование императора Павла, как и все те, которые не подверглись выключке из службы, скоро достиг до генерал-майорского чина. Когда объявлена была война Англии, Балашов был назначен военным губернатором в Ревель. Адмирал Нельсон пришел с вверенною ему эскадрою в Балтийское море с тем, чтобы истребить наш флот и взять Ревель и Кронштадт. Император Павел тогда скончался. Государь Александр Павлович, по восшествии своем на престол, послал в Англию Новосильцева, а Балашову поручено было трактовать с Нельсоном, бывшим уже со своею эскадрою в виду Ревеля. Как известно, мир с Англиею скоро был заключен, а вместе с тем уничтожилось и ревельское военное губернаторство; Балашову поведено было состоять по армии. Потом он назначен был шефом Троицкого пехотного полка. Я Балашова потерял совсем из виду. В одно воскресенье во время спектакля в Эрмитаже граф Кочубей, бывший тогда министром внутренних дел, говорит мне:

— Государь поручил мне спросить у вас, не знаете ли вы кого-нибудь из ваших сослуживцев, которого бы можно было назначить в московские обер-полицеймейстеры.

Я ему отвечал, что сию минуту никого не имею, но чтобы граф позволил мне подумать.

На другой день мы званы были на музыкальный вечер к А.Н.Гончарову, который переселился в Петербург и которого сын учился тогда у славного Роде играть на скрипке. Каково же было мое удивление встретить там Александра Дмитриевича Балашова[28]. Не видавшись столько лет, мы друг другу обрадовались; я начал у него расспрашивать, почему он во фраке и оставил военную службу, и давно ли в Петербурге. Он мне отвечал, что в Петербург только что приехал, и не по своей надобности; что он имел дело около Вышнего Волочка, там нашел одного из своих приятелей, который в затруднении был доставить сына своего в Петербург для определения в корпус.

— Я, как человек свободный, — продолжал Александр Дмитриевич, — и бывший на половине дороги, вызвался оказать приятелю моему сию услугу и вместе с тем я желал повидаться с моими знакомыми; а. что оставил службу, так потому, что меня иметь в оной более не желают.

Я возразил.

— Как не желают! Этого, кажется, быть не может. Он мне на сие сказал:

— Выслушай, что со мной случилось: я был, как тебе известно, ревельским военным губернатором и имел там весьма важное поручение, которое исполнил, кажется, нельзя лучше; вместо награды я лишился места и состоял по армии; вдруг получаю приказ, что Преображенского полка полковник Запольский назначается шефом первого в армии полка, Екатеринославского гренадерского, а я получаю Троицкий полк, который расположен по Кавказской линии. Я, однако же, поехал к полку и, дождавшись1 сентября, подал в отставку. После сего желают ли меня иметь на службе, и как бы ты на моем месте поступил?

Я должен был с ним согласиться, что ему не оставалось ничего другого делать.

Но, — продолжал я, — неужели ты решился в твои лета никогда более уже не служить? Есть должности, в которых можно быть полезным отечеству, и кроме военной службы.

Я живу с моей матушкой, с женой, с сестрами, —отвечал он, — и в кругу моего семейства я чрезвычайно счастлив.

Я ему сказал:

— А если можно соединить и семейную жизнь и службу вместе, то не будет ли сие приятнее?

Тогда я сообщил Балашову о сделанном мне поручении. Он, подумав несколько, отвечал:

— Хотя и трудно решиться быть разжаловану из попов в дьяконы, ибо, как военный губернатор, я имел в команде у себя полицеймейстера и всю полицию и ни от кого не зависел, а тут сам буду под командой; но я бы сию должность принял, только я уверен, что меня не определят.

В следующий день поутру я донес государю, что по сделанному мне поручению графом Кочубеем, по воле его величества, я осмелился бы рекомендовать в московские обер-полицеймейстеры Балашова, но он полагает, что имеет несчастие быть под гневом его величества. Потом рассказал все слышанное мною от Александра Дмитриевича государю. Его величество изволил слушать с большим вниманием, наконец сказать изволил:

— Я помню Балашова с того времени, как он еще был камер-пажом при бабушке; после видел его в Казани комендантом и знал, когда он был ревельским военным губернатором; сие место, с миром с Англией, само собой уничтожилось. Назначение же полковника Запольскогошефом Екатеринославского гренадерского полка произошло оттого, что я в сем полку беру большое участие: ты знаешь, что шефом оного я назначен был покойною бабушкою[29]. Полк сей приведен в большое расстройство Палицыным; мне надобно было поручить оный такому начальнику, которого бы я лично знал по службе и который бы в состоянии был полк привести в хорошее состояние. Балашов, кажется, от фронтовой службы отвык, а так как он состоял по армии, то и назначен был шефом первого вакантного полка. Из сего ты видишь причины, по коим сделан шефом Екатеринославского гренадерского полка Запольский, а не другой кто. Ты можешь уверить Балашова, что я вовсе не хотел его обидеть, и ничего, кроме хорошего, против его не имею, и если он желает быть московским обер-полицеймейстером, то я охотно его в сию должность определяю. Прикажи ему явиться к Кочубею.

Увидевшись с Александром Дмитриевичем, я ему передал разговор мой с государем, и Балашов получил желаемое им место. Сие было начало его последующей фортуны по службе и всех почестей, им в оной приобретенных. Я должен отдать справедливость Александру Дмитриевичу, что он более и более старался всегда оказывать мне знаки своей дружбы и откровенности.

В октябре месяце 1806 года я весьма сильно занемог и по причине сей жестокой моей болезни, продолжавшейся около года, я не мог участвовать в Фридландской кампании. Государь принимать изволил самое милостивое и живейшее участие в отчаянном почти положении моей жизни, в котором я находился. Прислать изволил лечить меня собственного своего доктора Крейтона, который обязан был всякий день доносить императору о состоянии моего здоровья. Его величество полагать изволил, что сия жестокая болезнь мне приключилась от простуды, которую я получил, ездив беспрестанно по казенным строениям, в самую ненастную погоду; тем более государь желал моего выздоровления. Наконец болезнь моя кончилась, но оставалось сильное расслабление в нервах. Лечившие меня медики признали необходимость, чтобы я поехал к минеральным водам в чужие края. Я лишь только послал о сем государю просьбу, как его величество соизволил на мой отъезд, не отдавая о том приказа, дабы я не лишился во время моего отсутствия моего трактамента.

Мы все это лето прожили на даче по Петергофской дороге, на 6-й версте, принадлежащей княгине Дашковой.[30]


[1] Все преступление графа Суворова было, как говорили, в том, что когда император Павел спросил его мнения насчет введенного его величеством нового одеяния войск, которые имели прежде остриженные волосы в кружок, а по новому положению должны были иметь косы и пукли, то Суворов будто отвечал между прочим: «Пукли не пушки, а коса не штык».

[2] Императрице Марии Феодоровне угодно было поручить мне привезти для ее величества из Италии разных шелков и пармезанского сыру, до которого императрица была охотница. Я обе сии комиссии исполнил в точности.

[3] Казаки взяли в реквизицию где-то одну небольшую синего цвета карету. Граф Суворов ее увидел и приказал купить: в этой карете он всегда ездил запряженною парою лошадей, которых брали из ближних деревень, и с кучером из мужиков, а кривой его повар стоял всегда лакеем на запятках.

[4] Известно, что когда граф Суворов находился с кем-либо наедине, то он говорил с большим красноречием и умом.

[5] Генерал Розенберг точно несколько лет командовал в Крыму войсками и оттуда назначен был в итальянскую армию.

[6] По приезде в Вену его высочество приказал берейтору своему Штраубе купить для своего седла лошадей, и всякий из нас дал ему такую же комиссию. Хотя Штраубе и накупил всех нужных лошадей для великого князя и для его свиты, но они не могли поспеть к делу 1 мая. Генерал граф Милорадович, великолепный во всех его деяниях, по прибытии его высочества к корпусу генерала Розенберга. в котором Милорадович служил, подвел к великому князю прекрасную английскую лошадь; Сафонова и меня, как бывших с ним опол-чан, ссудил тоже английскими лошадьми. Из всех лошадей в деле при Бассиньяно одна только лошадь его высочества уцелела, а Сафонова и моя пропали.

[7] Бонапарте был тогда в Египте.

[8] Цепь носится на шее, и тот, который получает оную, называется le consin du roi (кузен короля). Князь Суворов поступил при раздаче орденов более пристрастно, нежели справедливо, ибо получили оные или родственники его, бывшие в армии, или находящиеся при нем чиновники; из отличившихся же действительно в армии никто почти оных не был удостоен.

[9] Я сохранил у себя всю бывшую по сему предмету переписку.

[10] Товарищ мой, его высочества адъютант, полковник Ланг, тоже командовал батальоном; он умер от раны, полученной при озере Клюнталь.

[11] Незадолго пред тем приехал в Петербург Дибич, отец фельдмаршала, он служил адъютантом при Фридрихе Великом. Император принял его в нашу службу подполковником и определил к своей особе. Государь так много желал подражать во всем Фридриху И, что когда узнал об отчаянной болезни великой княгини, приказал Дибичу, как говорили, сделать церемониал похорон своей невестке такой точно, какой был в употреблении в Пруссии при погребении принцесс.

[12] Граф Шувалов находился тогда в Италии из-за раны.

[13] Сафонов и я носили мундир Измайловского полка.

[14] Пойман и повешен (франц.).

[15] В царствование императора Павла можно было испугаться, ибо на мятежном Дону незадолго перед тем и головы рубили, и вешали.

[16] Обольянинов был тогда генерал-провиантмейстером и генерал-прокурором.

[17] Граф Пален был тогда вторым военным петербургским губернатором.

[18] Мне показалось не излишним объяснить здесь все случившееся с Удомом, чтобы показать, за что самые заслуженные и отличного поведения чиновники в царствование императора Павла подвергались иногда выключке из службы.

[19] Это тот самый, который служит генерал-лейтенантом и тонул вместе в реке Рымнике с князем Аркадием Александровичем Суворовым.

[20] Удом, чрез месяц после моего приезда в Петербург, определен был в тот же Таврический гренадерский полк, из которого он был выключен. Сколько сия перемена в царствовании сделала счастливых, подобно Удому!

[21] Надобно думать, что император Павел имел некоторое подозрение об измене, ибо за несколько недель до сего плачевного события государь повелел Обольянинову, бывшему тогда генерал-прокурором, привести обоих великих князей к присяге на верность к нему в церкви Михайловского замка, что и было исполнено; его высочество цесаревич показывал мне место в церкви, где сие происходило.

[22] Тогда в будках не было печей.

[23] Австрийскому курьеру, привезшему мой диплом на графское достоинство, я подарил  100 червонцев.

[24] О рождении прочих моих детей написано в святцах, и потому упоминать здесь о том я нахожу излишним.

[25] Вязьмитинов был тогда петербургским военным губернатором.

[26] Князь Лопухин — министр юстиции

[27] Граф Кочубей — министр внутренних дел.

[28] Балашов по первой своей жене был в родстве с женою Гончарова.

[29] Императрица Екатерина, незадолго до ее кончины, назначила шефами полков гренадерских: Екатеринославского — великого князя Александра Павловича и С.-Петербургского — великого князя Константина Павловича.

[30] На сей даче мы имели тогда несчастие лишиться дочери нашей Авдотьи, которая была старее дочери Анны.

Оцифровка и вычитка -  Константин Дегтярев

Публикуется по изданию: Е.Ф. Комаровский. "Записки графа Е.Ф. Комаровского",
М.: Товарищество русских художников, 1990

© "Товарищество русских художников", издание, 1990

Hosted by uCoz