|
Грязев Николай Поход Суворова в 1799 г.
V. В Россию Но в это время совершился уже окончательный разрыв России с Австрией, и Суворов получил повеление выступить с армиею в отечество. Дело в том, что Лондонский кабинет во что бы то ни стало подстрекал Австрию к продолжению войны с Францией, усиленно предлагал поддержку и субсидии, соглашался на присоединение к Австрии части Пьемонта, обещал употребить свое ходатайство, чтобы русский император удержал, в случае надобности, Пруссию от всяких враждебных покушений против Австрии. Рассчитывая на покровительство английского министерства, барон Тугут скоро оправился от своего первого испуга, явившегося следствием категорических требований императора Павла, и вместо определенного ответа относительно видов венского Двора на Италию старался многоречием, льстивыми уверениями, темными фразами доказывать Колычеву, что мера ожидаемых вознаграждений не может быть определена заранее, а должна соразмеряться с будущими успехами оружия, что самое восстановление королевского престола во Франции, хотя и составляет предмет желаний австрийского правительства, однако не полагается непременным условием. Под видом самой дружеской откровенности хитрый дипломат начал говорить русскому послу**, что секретные статьи договора, заключенного в декабре 1794 года по случаю разде- * Кажется, здесь Грязев несколько увлекается в характеристике своего предместника: Ломоносов был храбрый человек, поработал много; немудрено, что не успел еще исправить крайнего расстройства своего сводного батальона. Что касается «канцелярских друзей», искательства, то оно было вообще в обычаях того времени: сам князь Багратион подавал руку известному Прошке — слуге Суворова. ** Донесение Колычева от 1 (12) ноября 1799 г. Стр. 258 ла Польши, давали Австрии полное право на вознаграждения в Италии; для безопасности владений австрийского дома, будто бы необходимо, чтоб он был преобладающей державой на Апеннинском полуострове, в доказательство чего Тугут приводит и распространение в Италии вредных революционных мыслей, и мятежный дух народа, и слабость мелких итальянских владетелей, которые не в состоянии оградить себя от честолюбия Франции. Все это клонилось к тому, чтобы доказать необходимость присоединения к австрийским владениям значительной части восточного Пьемонта с крепостями Алессандрией и Тортоною. Кроме того, австрийский министр признавался в намерении отделить от церковных владений легатства Равенское, Феррарское и Болонское; чтобы оправдать это притязание, министр пустился в самые утонченные объяснения, понизил голос и так запутал свои фразы, что Колычев уже вовсе не мог ничего понять. Теперь Тугут перестал заботиться о русской помощи и даже рад был лучше совсем отделаться от слишком взыскательного союзника, чем отказаться от заветных своих замыслов. В длинной ноте, представленной в половине ноября, австрийский первый министр выражал, что, присваивая себе вышеупомянутые области, венский Двор поступает даже великодушно, настолько велики пожертвования Австрии, понесенные ею в течение продолжительной войны. По этому поводу император Павел заметил, что «при таком расчете дом Австрийский, после еще нескольких лет войны, сделается неминуемо обладателем целой Италии»... Около этого же времени еще раз подтвердился крайний эгоизм Австрии и пренебрежение ее к России. Суворов в одном из донесений императору Францу просил, между прочим, чтобы при размене пленных не были забыты русские (4 генерала, 150 штаб- и обер-офицеров и до 4000 нижних чинов), попавшие в руки неприятеля в Италии и Швейцарии. Тугут отвечал, что венский Двор не считает себя обязанным выменивать тех пленных русских, которые попали в руки неприятеля в Швейцарии, ибо там они состояли на субсидиях Англии, которая поэтому и должна о них заботиться. Крайне удивленный таким отзывом, Суворов представил императору Францу простой арифметический расчет: в Италии, говорил он, я оставил в руках неприятеля не более 300 русских, а в Швейцарии до 1000 человек, большею частью больных и раненых; между тем как у неприятеля взял в Италии 80000 пленных и, сверх того, вывел из Швейцарии до 1400 французов, которых также сдал в / Куре на руки австрийцам. При такой соразмерности, очевидно, русские войска заслужили, чтобы их товарищи, хотя и принадлежавшие корпусу Корсакова, были также выручены из плена. Стр. 259 Наконец, Тугут прямо высказал Колычеву, что продолжительное пребывание русской армии в австрийских владениях будет слишком обременительно для края. Это же должен был лично объяснить Суворову граф Бельгард, посланный к нему в Прагу под видом необходимости переговорить о плане будущей кампании. Можно было заранее предвидеть, что посольство графа Бельгарда, человека вполне преданного Тугуту, притом склонного к интригам и весьма несговорчивого, не будет иметь никакого успеха. Поэтому английский посланник лорд Минто поспешил сам отправиться в Прагу, чтобы исправлять то, что будет портить Бельгард. Русский полководец принял его вежливо, но весьма холодно и недоверчиво, даже не вошел с ним ни в какие суждения о плане будущей кампании и на все доводы отзывался, что свои мнения представит предварительно на одобрение Российского императора, а потом уже чрез Колычева сообщит венскому Двору. Бельгард заявлял, что русская армия не может оставаться в австрийских владениях; но Суворов отвечал, что не в состоянии самовольно переместить ее без особого на то высочайшего повеления Российского императора, для облегчения же обывателей согласен только распространить квартирный район. Спокойные ответы Суворова выводили из терпения Бель-гарда; в пылу досады он заносчиво высказывал, что Австрия вовсе не имеет надобности в русской армии и выставит одна до 230000 собственных войск. Суворов все выслушивал хладнокровно и повторял те же ответы; Бельгард выходил из себя, спорил, кричал, угрожал, но все было напрасно: генералиссимус, узнавший, что многие винят его в разрыве, запасся двойным терпением, «дабы не было поклепа, что я великого монарха в неудовольствие привел на венский Двор». Так и уехал Бельгард из Праги, даже не выведав мыслей Суворова, но наслушавшись от него горьких истин. При удобном случае поверенному Тугуга было сказано, что затруднения в продовольствии войск — только предлог, чтобы сжить русские войска; во время святочных игр ему пришлось проглотить от Суворова такую фразу: «Играли Неаполем, мстили Пьемонту, а теперь хотят играть Россией». О присланных с Белъгардом военных предположениях из уст в уста передавался отзыв, что эти планы кампании «красноречивы, но искусственны; прекрасны, но не хороши; блистательны, но не основательны». Впрочем, все переговоры и предположения о будущей кампании должны были остаться безо всякого результата, ибо в рескрипте Суворову от 27 декабря император Павел, между прочим, ясно выразил: «Идите домой немедленно». Никакие политические подходы венского Двора, никакие ухищрения Англии не могли и впоследствии изменить решения Павла Петровича: он с негодованием увидел, что все якобы его союзники, постоянно пользуясь его по- Стр. 260 мощью, относятся враждебно к выгодам России и с полным пренебрежением к русским. Так, наглость поведения австрийцев в известном деле под Анконою превосходит всякие пределы. Анкону осаждали совместно австрийцы (ген. Фрёлих), русские (граф Войнович) и турки. Фрёлих, невзирая на протесты Войнови-ча, предложил французскому коменданту Анконы сдать крепость на самых выгодных для французов условиях и заключил 2 ноября капитуляцию без согласия своих союзников. Первая статья капитуляции гласила: «Имея в виду, что капитуляция, подписанная 8-го минувшего июля месяца в городе Фано, между республиканскими войсками и начальником российско-турецкого отряда, была сим последним нарушена; предпочитая самую смерть бесчестному договору с властями, не признающими прав общенародных; принимая, с другой стороны, во внимание положение, в котором находится Анконский гарнизон; наконец, в уважение сделанного генералом Фрёлихом четвертого и последнего предложения о сдаче крепости, командующий Анконскою дивизиею и войсками, к ней принадлежащими, объявляет, что не иначе соглашается вступить в переговоры, как только с названным генералом импера-торско-королевской армии». Фрёлих против этой статьи написал: «Согласен». В чем состояло мнимое нарушение капитуляции города Фано — неизвестно. Выпустив 3 ноября тайно французов из крепости, Фрёлих ночью ввел туда свои войска, а русских и турок запретил туда впускать. Тогда Войнович в ту же ночь приказал своей флотилии послать в гавань пять судов, высадив команды, поднять на моле, карантине и на судах флаги русский, турецкий и австрийский. Едва это было сделано, как явились многочисленные команды австрийцев, силою спустили русский и турецкий флаги, обезоружили поставленных при них часовых, арестовали одного из русских офицеров и везде подняли австрийский флаг. Когда Войнович потребовал от Фрёлиха объяснений, то австрийский генерал хладнокровно отвечал, что не давал приказания употребить силу, а велел только снять часовых и спустить флаги. Тогда начальник Войновича, командовавший Средиземною эскадрой адмирал Ушаков, сам написал Фрёлиху, но последний отвечал, что по множеству занятий не имеет времени входить в подробные объяснения. Подобного оскорбления не мог уже перенести Российский монарх. Дружественные отношения Павла I к Англии в конце 1799 г. также нарушились. Еще во время совместной экспедиции русских и англичан в Голландию русский генерал Эссен часто жаловался государю на малую заботливость английских начальников о русских войсках. Однако русский граф Воронцов, пробывший шестнадцать лет послом в Лон- Стр. 261 доне, почти переродившийся в англичанина и уже теперь ближе принимавший к сердцу интересы Англии, чем России, опровергал донесения Эссена, выставлял его клеветником, человеком беспокойного характера, и, напротив, превозносил заботливость английского правительства, его дружелюбное расположение к русским. Эссен был отставлен от службы. Впоследствии истина донесений Эссена обнаружилась самым неотразимым образом. 7 ноября эскадра Бреера с русскими войсками прибыла к английскому порту Дилю, но ей не позволили высадить солдат на берег. На другой день эскадра подняла паруса и пошла в Портсмут, где 10 ноября Бреер получил извещение, что русским назначено зимовать на островах Джерсей и Гернсей, ибо граф Воронцов не решался высаживать войска в самой Англии, во избежание неприятных столкновений (?). Так как Джерсей и Гернсей не доступны для больших кораблей, то английское адмиралтейство обещало прислать транспортные суда; но их пришлось ждать очень долго. Кроме того, никаких помещений на островах не было, относительно же постройки бараков англичане сделали распоряжение лишь в последнюю минуту, и русские около шести недель оставались в виду Портсмута в тесном заключении на кораблях; только 24 декабря началась перевозка людей на острова, но по недостаточному числу транспортов не окончилась даже и к новому столетию. Не на радость высадились русские на твердую землю. По словам самого Воронцова, «они находились в сущей нагости; уже гораздо за сроки носили изветшалую совсем одежду; а иные уже более года должны бы получить оную»... Итак, целую зиму солдаты находились без одежды и обуви, терпели недостаток в самом необходимом в союзной стране, которая не имела достаточного сбыта для своей громадной мануфактурной промышленности. В это же время возникли недоразумения с Лондонским кабинетом при расчетах субсидий, которые англичане обязались выдавать на содержание русских корпусов Римского-Корсакова (в Швейцарии) и Гермона (в Голландии). Современные карфагеняне прибегали к таким торгашеским уверткам и вошли в такие мелочные подробности, лишь бы заплатить возможно меньше, что Павел Петрович приказал предоставить англичанам всю должную им сумму 463000 фунтов стерлингов «и затем не входить уже с ними ни в какие расчеты, ни объяснения»... Графу Воронцову предписано было объявить лорду Гренвилю, что Российский император «подает помощь союзникам своим, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг»... Русским войскам и флоту поведено было возвратиться в Отечество, Воронцову же Ростопчин написал в таких выражениях: «Его величество, усматривая из неоднократных донесений ваших разные представления вопреки воле его, прика- Стр. 262 зал вам сказать, что если исполнение оной вам в тягость, то не возбранено вам просить увольнения от службы»... Таким образом, отношения России к союзным Австрии и Англии были обострены до последней степени; напротив, началось сближение с прежним противником, Францией, где 18 брюмера (29 октября) совершился политический переворот и во главе государства стал молодой 30-летний генерал Бонапарт, сумевший завязать сношения с императором Павлом. 14 января 1800 г. армия Суворова двинулась из Богемии в Россию двумя колоннами по тем же дорогам, которые были назначены еще в Аугсбурге: левая колонна состояла из корпусов Розенберга и Ферсте-ра, а правая — Повало-Швейковского; каждая колонна по-прежнему была разделена на несколько эшелонов (отделений); батальон майора Грязева входил в состав левой колонны, в корпус генерала Розенберга. Обе колонны выходили в Тешене на одну дорогу и через три перехода опять расходились в разные стороны: левая — на Краков, Опа-тов, Люблин, к Брест-Литовску; при этой колонне следовал сам Суворов; правая — на Тарное, Замостье, к Владимиру-Волынскому. О начале движения Грязев повествует так: «16 января — получил ордер выступить с батальоном из занимаемых им квартир в поход для следования в Россию. Эта новость сколько меня опечалила, столько же и обрадовала: первое потому, что я лишаюсь исправить все беспорядки в батальоне и командовании оным по прекращении военных действий, а последнее потому, что возвращение на милую родину оканчивало все наши бедствия и соединяло нас с любезными нашему сердцу». Шли небольшими переходами, по 3 и 4 мили (21—28 верст), и 31 января эшелон, в котором следовал батальон Грязева, дошел до города Троппау. «Я, — говорит Грязев, — со штабом батальона расположился в деревне Камеpay. Здесь кончилась Моравия и начинается Силезия, тут же и граница Пруссии, где встретили мы прусские войска, в которых увидели мы своих образцов в отношении уродливой формы нашего обмундирования. 3 февраля — в Кракове генералиссимус Суворов сдал начальство над армиею старшему из генералов Розенбергу и, простившись с войсками трогательным приказом, отправился в Петербург». Об этом приказе упоминает только Старков в своих воспоминаниях, но в архивах не удалось его отыскать даже Д.А. Милютину. Тот же Старков (стр. 268) отзывается таким образом о населении страны, пройденной в это время: «На пространстве от селения Роза-Долин, в Богемии, до границ России народонаселение вообще состоит из славян, и редко можно было встретить целое село из дейчеров. Но в городах, местечках и даже в значительных Стр. 263 селениях лучшими угодьями земли владеют дейчеры. Их хотя мало числом, но значительность и мочь их, как народа господствующего, велика; они сыты по всем житейским отношениям. Нижнего пласта народ славянский большею частью беден, не просвещен, по трудности к тому способов. Вельможи чисто славянского рода (а их много) по большей части почти одейчерелись, и могучий числом и доблестями род славян мало-помалу тлеет в ничтожестве». Эшелоны левой колонны, направленной на Брест-Литовск, вступали последовательно в пределы Отечества с 29 февраля по 14 марта, эшелоны правой колонны приходили во Владимир (Волынский) с 11 по 24 марта. Все части армии имели на границе дневку и потом расходились прямо по квартирам. Описывая дальнейшее движение, Грязев, между прочим, пишет, что было: «9 марта — марш до местечка Кобрина 32 версты, принадлежащего нашему великому полководцу генералиссимусу, князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому, где он и сам тогда по болезни своей находился, в противном случае ему надлежало бы уже быть в С.-Петербурге, где признательный монарх готовил для него почести, достойные его подвигов; и сюда прислал своего лейб-медика». Действительно, тотчас по выезде из Праги Суворов почувствовал себя серьезно нездоровым, а в Кракове должен был даже остановиться и приняться за лечение. С трудом дотащился он до Кобрина, и хотя написал в Петербург, что он остановился только на 4 дня, но остановка потребовалась в 10 раз длиннее. С живым участием принял Павел Петрович печальное известие о болезни своего полководца: «Молю Бога, да возвратит мне героя Суворова, — писал ему государь. — По приезде вашем в столицу, узнайте вы признательность к вам государя, которая, однако же, никогда не сравняется с вашими великими заслугами, оказанными мне и государству». Ростопчин писал со своей стороны: «Мы все ждем вас; дай Бог, чтобы здоровы пожаловали с героями, спасшимися от злодеев, холода, голода, трудов и Тугута». Суворову готовился настоящий триумф. Для его особы были отведены комнаты в Зимнем дворце; в Гатчине должен был его встретить флигель-адъютант с письмом от государя; придворные кареты приказано выслать до самой Нарвы; войска предполагалось выстроить шпалерами по обеим сторонам Петербурга и далеко за заставу; °ни должны были встречать генералиссимуса барабанным боем и криками «ура!» при пушечной пальбе и колокольном звоне, а вечером приказано зажечь во всей столице иллюминацию. Известия о царских милостях оживили славолюбивого Суворова и способствовали облегчению его страданий более, чем пособия медицины. Он уже встал с постели и, по случаю Великого поста, Стр. 264 ежедневно ходил в церковь, пел на клиросе, громко читал Апостол, клал земные поклоны и вообще соблюдал все церковные обряды. По временам припоминал он свои боевые подвиги, диктовал заметки о последней кампании, мечтал о будущей войне и средствах успокоения Европы. Но когда изнуренные силы напоминали старику преклонные его лета, тогда он уныло говорил: «Нет, стар я стал; поеду в Петербург, увижу государя, — и потом умирать в деревню»... Наконец, с разрешения медиков, Суворов тронулся в путь; но уже не по-прежнему в простой кибитке, а в дормезе, лежа на перине. Казалось, что великий полководец все-таки достигнет вполне заслуженного им торжества. Однако столь полезный слуга своего отечества и государя, работавший с замечательною удачей 40 лет на боевом поприще, был несчастлив в личной своей жизни: неудача в супружеском счастье, постоянные интриги тайных врагов, противодействие завистников (Потемкин воспрепятствовал ему получить чин фельдмаршала за Измаил), все это заставило испытать множество огорчений. Теперь он должен был испытать самый тяжкий последний удар. Злые языки подшепнули Павлу Петровичу, что будто бы один Суворов не хочет подчиняться его новым уставам и утвержденному Высочайшею волею порядку службы. В пример высокомерия и непослушания приводили, что в Италии Суворов имел при себе дежурного генерала, который установлен только при особе императора. По этому поводу Суворову написан был рескрипт от 20 марта: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рым-никский. Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего устава; то и удивляюсь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать»... Изнемогавшему полководцу был нанесен смертельный удар. Болезнь возобновилась сильнее прежнего. В литовской деревушке, близ Вильны, в бедной крестьянской хате лежал знаменитый полководец на простой лавке, покрытый полотном. Убитый духом, он молился, стонал, и по временам из груди больного вырывались тяжкие восклицания: «Боже, за что страдаю!.. Зачем не умер я в Италии!»... Дальнейший путь был крайне медлен. В Стрельне, 20 апреля 1800 г., встретили его многие из Петербурга, окружили дормез, подносили ему фрукты и цветы, дамы поднимали детей под благословение. Но все приготовления к торжественной встрече были отменены. Тот, кто когда-то победоносно, среди грома военной обстановки, въезжал в Измаил, Прагу, Милан, Турин и пр., теперь как бы тайком проникнул в столицу своего Отечества; в закрытой карете, едва шевелясь на перине, медленно проехал русский герой по пус- Стр. 265 тынным улицам Петербурга до Коломны и остановился в доме Хво-стова, на Крюковом канале, между Фонтанкой и Екатерининским каналом. Присланный от государя генерал не был допущен до постели больного и оставил записку, в которой сказано, что генералиссимусу не приказано являться во дворец. Старков приводит рассказ Багратиона, посланного императором Павлом справиться о здоровье Суворова: «Я застал Александра Васильевича в постели; он был очень слаб; впадал в обморок; терли ему виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в память, он взглянул на меня; но в гениальных глазах его уже не блестел прежний огонь. Долго смотрел он, как будто стараясь узнать меня; потом сказал: «А! Это ты, Петр; здравствуй!» и замолчал. Минуту спустя он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился; но с трудом проговорил: «Поклон мой... в ноги... Царю... сделай... Петр!., ух... больно!..», застонал и впал в бред». Жизнь медленно угасала, как будто не решаясь покинуть великого человека. Перед последним причащением Св. Тайн, Суворов сказал: «Долго я гонялся за славой, все мечта: покой души у престола Всемогущего». Наступила агония. Непонятные звуки вырывались из груди больного в продолжение всей предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить то, чем жил он на гордость и славу России; то были военные грезы, боевой бред; умирающий полководец бредил войной, планами новых кампаний и чаще всего поминал Геную. К утру он успокоился и, наконец, умолк навсегда: 6 мая, в день Иова Многострадального, во втором часу дня, Суворов испустил дух. Скорбь была всеобщая и глубокая, не выражалась она только на официальных сферах. «Петербургские Ведомости» не обмолвились ни единым словом, в них не было даже простого извещения о кончине генералиссимуса, ни о его похоронах, которые были назначены на 11 мая. Военные почести приказано отдать по чину фельдмаршала, тогда как Суворов числился генералиссимусом. Он похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, с левой стороны, у окна; на плите пола надпись золотыми буквами: «Здесь лежит Суворов»*. В это время его бывшая армия только что расположилась на квартирах после возвращения из похода, продолжавшегося более 11/2 года. До нее дошла весть о смерти любимого вождя. «Помнится, — пишет Старков, — недель через шесть после прихода нашего в г. Ольгополь, пронесся слух, что Александр Васильевич, отец русского воинства, возведший его на высочайшую степень славы победы над врагами, отошел в вечность. Гений, единственный в мире полководец, не * Плита эта ничем не огорожена, и всякий попирает ногами могилу русского великого человека. Стр. 266 имевший равного себе по достоинству в военных соображениях, человек-праведник, безгранично любивший свое отечество, Россию, преданнейший и бескорыстный слуга Царям — скончался! Многие из стариков-ратников просили священников отпевать панихиды по усопшем нашем отце; и было много из нас, если не заказывавших панихид, то молившихся Господу Богу о упокоении души праведного. Кончилась надежда ратников; но не кончилась и не кончится слава между воинами русскими о нем, отце нашем, о великом Суворове!». Из Англии русские войска возвращались в Россию постепенно и окончательно прибыли в начале сентября 1800 г.; эскадра генерала Ушакова из Средиземного моря возвратилась 26 октября в Ахтиар (нынешний Севастополь). Так как лондонский и венский Дворы решительно отказались выменивать русских пленных, то первый консул Бонапарт решился просто освободить их, чтобы тем выразить свое уважение к императору и вместе с тем почтить доблести русских войск, которым одолжены враги Франции прошлогодними своими успехами. При этом французский посланник объявил, что Бонапарт отпускает пленных совершенно безусловно, не выпрашивая себе взамен никакого возмездия со стороны Российского монарха. Всех пленных оказалось до 6800 человек. Французское правительство оказывало им самое полное внимание. Первый консул приглашал офицеров приезжать в Париж и снабжал их деньгами. Он не хотел иначе отпустить русских, как одев их совершенно заново, снабдив их полным вооружением и всеми военными принадлежностями. Какая противоположность с союзниками англичанами! Англичане тем временем захватили остров Мальту и подняли в Ла-Валетте британский флаг. Такой поступок, нарушавший положительный договор и противный всем прежним обещаниям лондонского кабинета, был принят Павлом Петровичем за формальное объявление войны со стороны Англии, и тогда же поведено было во всех портах России наложить эмбарго на английские суда и товары. Так как император Павел образовал Северный союз (Россия, Пруссия, Швеция и Дания) для обуздания хищничества на морях со стороны английского флота, то Англия решилась прибегнуть к оружию, чтобы расторгнуть этот союз. Тогда Павел Петрович, не ограничиваясь оборонительными мерами, вошел в тесное соглашение с Бонапартом и задумал нанести удар владычеству англичан в Ост-Индии. Но 11 марта 1801 года, посреди своих приготовлений, Павел I скончался... Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация вверху страницы.
|
