Оглавление

Бургонь А. Ж.-Б.
(1785-1867)

Воспоминания сержанта Бургоня

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Отступление продолжается. — Я обзавожусь женой, — Упадок духа. — Я теряю из виду своих товарищей. — Драматические сцены. — Встреча с Пикаром.

6 (18-го) ноября, то есть на другой день после сражения под Красным, мы рано по утру снялись с бивуака. В этот день наш переход был страшно утомителен и печален: началась оттепель, мы промочили ноги и до самого вечера стоял такой туман, что ни зги не было видно. Наши солдаты шли по-

Стр. 77

ка ещё в порядке, но легко было заметить, что сражения предыдущих дней деморализовали их, а в особенности то, что они вынуждены были бросать своих товарищей, простиравших к ним руки. Тяжело было думать, что нас самих ожидает та же участь.

В этот день я особенно утомился; один солдат моей роты, по имени Лаб-бэ, очень преданный мне и как раз накануне потерявший свой ранец, заметив, что я бреду с трудом, предложил мне понести мой ранец. Зная его за хорошего малого, я доверил ему своё добро; конечно, это значило доверить свою жизнь, потому что там было немного больше фунта рису и крупы — запасы, случайно попавшие мне в руки в Смоленске и хранимые мною на случай последней крайности, которую я предвидел в скором времени, так как уже больше не было лошадей в пищу. В этот день император шёл пешком, опираясь на палку.

Вечером опять подморозило и сделалась такая гололедица, что невозможно было удержаться на ногах; люди падали ежеминутно, и многие сильно расшиблись. Я шёл в хвосте роты, по возможности стараясь не спускать глаз с солдата, нёсшего мой ранец; я даже начинал жалеть, что расстался с ним, и вечером решил непременно отобрать его назад, придя на место стоянки. Наконец настала ночь, да такая тёмная, что хоть глаз выколи. Поминутно я звал: «Лаббэ! Лаббэ!» Он всякий раз откликался. «Я здесь, сержант!» Наконец, когда я ещё раз окликнул его, другой солдат ответил мне, что Лаббэ недавно упал, но что вероятно, теперь опять плетётся следом за армией. Я не особенно этим обеспокоился: вскоре нам предстояло остановиться и занять позицию на ночлег. Действительно, войска остановились на дороге и нас оповестили, что мы заночуем в окрестностях. В этот момент почти вся армия была в сборе; не хватало только армии маршала Нея — она отстала и её считали погибшей.

В эту печальную ночь каждый устраивался как мог; нас собралось несколько унтер-офицеров и мы завладели ригой, так как находились возле селения, сами того не подозревая. Многие солдаты полка приютились вместе с нами; опоздавшие, увидев что им негде поместиться, сделали то, что обыкновенно делается в подобных случаях, влезли на крышу, как мы их не останавливали, и в одну минуту мы очутились всё равно что под открытым небом. Вслед затем нам пришли сказать, что подальше на дороге есть церковь — греческий храм — отведённая для помещения нашего полка, но что теперь она заняты солдатами различных полков, шедших сами по себе, и что они никого не хотят впускать.

Осведомившись обстоятельно, где эта церковь, мы забрали с собой дюжину других унтер-офицеров и капралов и отправились туда. Искать пришлось недолго, церковь стояла у самой дороги; когда мы хотели войти, мы встретили сопротивление со стороны тех, кто занял её раньше. Это было скопише немцев и итальянцев и даже французов — сперва они хотели за-

Стр. 78

пугать нас штуками, чтобы мы не входили; но мы отвечали им в том же духе и ворвались силой. Тогда они немного отшатнулись, и один итальянец крикнул: «Последуйте моему примеру, заряжайте ружья!» — А наши уже заряжены! — отвечал один фельдфебель из наших. И между нами готов был завязаться кровопролитный бой, как вдруг к нам подошло подкрепление. То были солдаты нашего полка: увидав, что с нами тягаться трудно и что мы с своей стороны не потерпим их присутствия, наши противники сочли лучше выйти из церкви и расположиться неподалёку.

На их беду, ночью мороз значительно усилился и сопровождался снегом и ветром. И вот, на другой день утром, уходя, мы нашли неподалёку от места нашей ночёвки, на краю дороги, несколько из этих несчастных, которых мы выгнали из церкви; слишком слабые, чтобы идти дальше, они погибли тут же у паперти. Другие попадали дальше в снегу, ища, куда приютиться. Мы прошли мимо этих мертвецов, не обмолвившись между собой ни единым словом. В сущности, какие грустные размышления должны были бы волновать нас перед картиной этих бедствий, в которых мы же были отчасти виноваты! Но мы дошли до того состояния, когда самые трагические случаи жизни стали для нас безразличны; мы готовы были пожирать людские трупы, когда у нас не окажется даже лошадей, чтобы ими питаться.

Час спустя после нашего выступления, мы прибыли в Дубровну, городок, частью населенный жидами; все дома его были выстроены из дерева; там император ночевал с гренадёрами и егерями гвардии и с частью артиллерии. Мы застали их под оружием; они сообщили нам, что ночью вследствие фальшивой тревоги они принуждены были постоянно быть начеку; хуже этого трудно себе представить положение: ведь они надеялись провести ночь в жилых и отопленных домах, а вышло совсем иначе.

Мы прошли по этому деревянному городу и направились в Оршу. После полудня мы добрались до города, который оказался укреплённым и с гарнизоном, состоящим из солдат разных полков: то были люди которые остались позади и которые явились, чтобы примкнуть к великой армии. Там находились также несколько жандармов и поляков. Увидав нас в таком жалком положении, эти люди были поражены, в особенности когда заметили громадное множество отсталых, шедших позади в беспорядке. Часть гвардии удержали в городе для поддержания порядка, а так как там нашёлся мучной лабаз и немного водки, то нам роздали муки и водки в небольшом количестве. В этом городе мы нашли понтонные приспособления и много артиллерии с упряжью, но к несчастью сожгли суда, составлявшие мост, необходимый для перевозки орудий. Мы ещё не знали, что ожидает нас на Березине, где мосты могли быть так полезны нам.

Нас оставалось всего 7 — 8 000 человек гвардии от прежних 35 000. Да из тех, которые ещё крепились и продолжали идти мало-мальски в порядке,

Стр. 79

многие тащились с великим трудом. Как я уже говорил, император с частью гвардии находился в городе, остальные расположились на бивуаках в окрестностях. Ночью маршал Ней, которого считали погибшим, прибыл сюда же с остатками своего армейского корпуса; у него оставалось приблизительно от 2-х до 3-х тысяч людей, годных сражаться — и это из 70-ти тысяч! Нам рассказывали, как сильно обрадовался император, узнав, что маршал Ней спасся.

8-го (20) числа мы простояли на месте весь день, и я всё искал солдата, которому поручил нести свой ранец, но напрасно. 9-го (21) мы выступили, но я так и не мог отыскать его; меня уверяли, что видели его, однако я начинал терять надежду.

Отойдя на некоторое расстояние от Орши, мы услыхали ружейные выстрелы; мы остановились на минуту, и к нам примкнуло несколько человек отсталых, застигнутых казаками. Они вступили в наши ряды, и мы продолжали путь. В числе отсталых, я опять принялся искать своего знакомого с моим ранцем, но также неудачно, как и раньше. Ночевали мы в селении, где уцелела одна только рига, служившая почтовой станцией, да два-три дома. Селение называлось Когановым.

10-го (22) ноября, прескверно проведя ночь, мы рано поутру пустились в поход; шли мы с большими затруднениями по дороге страшно грязной вследствие оттепели. К полудню мы добрались до Толочина. В этом пункте ночевал император; пройдя Толочин, мы сделали привал. Все остатки армии очутились в сборе, мы встали по правую сторону дороги тесной колонной подивизионно.

Вскоре г. Цезарис, офицер нашей роты, пришёл сообщить мне, что он видел Лаббэ, того самого солдата, который взялся нести мой ранец, у костра пекущим лепёшки и что он приказал ему примкнуть к колонне. Тот отвечал, что явится немедленно, но вдруг налетел целый рой казаков, обрушился на отсталых, и так как Лаббэ принадлежал к числу их, то вероятно и его забрали в плен. Прощай мой ранец и его содержимое! А мне так хотелось привезти во Францию мои маленькие трофеи! С какой гордостью сказал бы я: «Вот что я привёз из Москвы!»

Не удовольствовавшись тем, что сообщил мне Цезарис, я захотел сам удостовериться, так ли всё это; вернулся назад до конца селения, которое я застал переполненное солдатами из всех полков, идущих в разброд и не знающих никакого начальства. В конце села я встретил их множество, готовых встретить казаков, если бы им вздумалось явиться опять; вдали видно было, как те удаляются, уводя с собой пленных, захваченных ими, а также унося и мой бедный ранец — по крайней мере все мои поиски оказались тщетными.

Я шёл посреди села, озираясь по сторонам, вдруг я увидел женщину в солдатской шинели, внимательно оглядывавшую меня. В свою очередь я

Стр. 80

присмотрелся к ней, и мне показалось, что я уже где-то видел её. Так как меня легко было узнать по моей медвежьей шкуре, то она заговорила со мной первая, сказав, что видела меня в Смоленске. Тут и я узнал в ней ту самую женщину, что была в подвале. Она рассказала мне, что разбойники, с которыми она принуждена была оставаться дней десять, были захвачены в Красном перед нашим прибытием. Поместившись с ними в одном месте, она подвергалась побоям за то, что не соглашалась стирать их рубашек; потом она вышла за водой для стирки, но увидала русских, которые шли в её сторону, и не предупредив никого, убежала. Что касается её хозяев, то они сражались отчаянно, думая спасти свои деньги — а денег было у них много, прибавила она — особенно золота и серебра; но в конце концов они по большей части или были убиты, или ранены, или обобраны до чиста. Она же почувствовала себя спасённой только когда прибыла императорская гвардия.

Она рассказала также, что в Смоленске они предприняли экспедицию ночью, после того, как я расстался с ними, и вернулись с чемоданами, но опасаясь, что я выдам их, переменили своё убежище, чтобы невозможно было отыскать его. Этому научил их баденский солдат. Там они оставались ещё дня два, но так как они не знали, что делать с награбленным добром, то баденец и барабанщик отыскали жида; ему и продали вещи, которые они не могли тащить с собой, затем ушли за день до нас и от Смоленска до Красного три раза подвергались опасности быть забранными; в последний раз, встретив казаков, они захватили пятерых и раздев их, расстреляли, чтобы овладеть их одеждой. Они рассчитывали переодеться казаками нарочно, чтобы удобнее грабить своих же товарищей, отставших позади, а также чтобы не быть узнанными русскими. Имея шесть лошадей, они располагали начать разыгрывать эту роль как раз в тот день, когда их захватили. Женщина прибавила, что у них под одеждой казаков были надеты французские мундиры, и это давало им возможность быть и теми и другими, смотря по надобности.

Она многое ещё порассказала бы мне, да мне некогда её было слушать. Я осведомился, с кем она теперь. Она отвечала, что ни с кем; на другой же день после того, как был убит её муж, она присоединилась к тем людям, с которыми я её видел. Теперь она идёт одна, и если я соглашусь взять её под своё покровительство, то она будет заботиться обо мне, и я окажу ей великую милость. Я согласился тотчас же на её просьбу, не вообразив, каково будет моё положение, когда я вернусь в полк с супругой.

Идя со мною, она осведомилась, где мой ранец; я рассказал ей всю историю и как я его лишился; она отвечала, что мне нечего беспокоиться, у неё есть ранец битком набитый. Действительно, у неё был мешок за спиной и корзина в руках; она прибавила, что если я зайду куда-нибудь в дом или ко-

Стр. 81

нюшню, то она даст мне смену белья. Я принял её предложение, но в ту ми-нугу, как мы отыскивали подходящее местечко, раздался призыв: «К оружию!» и забили сбор. Я велел своей жене следовать за мной. Не доходя до стоянки полка, который я застал уже под оружием, я сказал жене, чтобы она подождала меня.

Когда я явился в свою роту, фельдфебель спросил меня, не узнал ли я чего про Лаббэ и мой ранец. Я отвечал, что нет и нечего об этом думать, но что вместо того я нашёл себе жену. «Жену! — изумился он, — да зачем тебе она? Не для того, конечно, чтобы стирать тебе бельё — ведь белья у тебя нет!» — Она мне даст белья. «А как же на счёт пищи?» — Она будет есть то же, что и я.

Вскоре нам скомандовали формироваться в карре; гренадёры и егеря, а также остатки полков молодой гвардии сделали тоже самое. В эту минуту прошёл император с королём Мюратом и принцем Евгением. Император стал среди гренадёров и егерей и, обратившись к ним с речью, приличной случаю, объявил им, что русские караулят нас у Березины и поклялись, что ни один из нас не переправиться через неё обратно. Затем, обнажив меч и возвысив голос, он воскликнул: «Поклянёмся и мы в свою очередь, что скорее все умрём с оружием в руках, сражаясь, чем откажемся от намерения увидать Францию!» В один миг мохнатые шапки и кивера очутились на концах ружей и сабель и раздались крики: «Да здравствует император!» К нам подобную же речь держал маршал Мортье, и мы отвечали ему с таким же энтузиазмом.

В виду плачевного положения, в котором мы находились, этот момент был глубоко торжественный, и на время мы позабыли о своих бедах. Будь русские у нас под руками и в шестеро многочисленнее нам, и тогда мы готовы были справиться с ними. На этой позиции мы оставались до того момента, когда правый фланг колонны начал движение.

Я не забыл о своей жене, и в ожидании момента, когда двинется наш полк, я вышел на дорогу за нею, но не нашёл её. Её унесло потоком в несколько тысяч людей корпусов принца Евгения, маршалов Нея, Даву и других, корпусов, которые невозможно было стянуть и привести в порядок — три четверти всего количества людей было больных и раненых, а остальные были деморализованы и безучастны ко всему. Части этих корпусов, ещё двигавшиеся в порядке, сформировались в колонну по левой стороне дороги, и там некоторые отсталые, проходя мимо, присоединялись к их значкам.

В эту минуту я увидал маршала Лефевра, возле которого я очутился невзначай. Он был один, шёл пешком с палкой в руке посреди дороги и кричал зычным голосом со своим немецким акцентом: «Друзья, сомкнитесь! Лучше образовать многочисленные батальоны, чем быть разбойниками и трусами!» Маршал обращался к тем, которые без всякого предлога не шли

Стр. 82

со своими корпусами, а отставали или заходили вперёд, смотря как им было удобнее.

Я ещё немного поискал жену свою — из-за белья, которое она мне обещала и в котором я сильно нуждался, но это оказалось напрасным трудом: я уже не видел её и остался вдовцом, потеряв и её, и свой ранец.

Пробираясь в толпе, я значительно перегнал свой полк и сел отдохнуть у покинутого бивуачного огня.

До самого Красного я всегда отличался весёлым характером и старался ставить себя выше всех удручавших нас бед. Мне казалось, что чем больше опасностей и трудностей, тем больше для нас славы и чести. Я всё переносил с терпением, удивлявшим моих товарищей. Но после кровавых сражений под Красным, и в особенности после того, как я узнал, что двое моих друзей, двое велитов, кроме Белока и Капона, которых я видел мёртвыми на снегу — один убит, а другой смертельно ранен — моё настроение изменилось. К довершению моих печалей, мимо нас проехали какие-то сани, и не имея пока возможности продолжать путь, люди находившиеся в них остановились возле меня. Я спросил, какого раненого они везут? Мне отвечали, что это офицер их полка. Оказалось, что это бедный Легран, который тут же и рассказал мне, каким образом он был ранен: его товарищ, Лапорт из Лиля, офицер того же полка, остался больной в Красном, но узнав, что его полк сражается и повинуясь влечению своей храбрости, оправился присоединиться к полку. Едва успел он встать в ряды, как бомбой ему раздробило обе ноги. Легран, увидав Лапорта, бросился к нему, но осколок той же гранаты попал ему в правую ногу.

Лапорт пал на поле сражения, а Леграна перевезли в город; его уложили на скверную русскую телегу, запряжённую плохой лошадёнкой, но в первый же день телега сломалась и к счастью для него неподалёку нашли сани, у которых пала лошадь. Эти сани пригодились ему, иначе его пришлось бы бросить на дороге. Его сопровождало четверо солдат того же полка; так он путешествовал уже шесть дней. Я расстался с несчастным Леграном, пожав ему руку и пожелав ему счастливого пути. Он отвечал, что полагается на милость Божию и на преданность добрых людей, сопровождавших его. Затем один из солдат взял лошадь под уздцы, другой ударил её хлыстом, и не без труда сани двинулись в путь. Я подумал про себя, что не далеко он уедет в подобном экипаже.

С этих пор я стал сам не свой: загрустил, зловещие предчувствия осаждали меня; голова горела, я заметил, что у меня лихорадка; не знаю, может быть это зависело отчасти от усталости; с тех пор как к нам примкнули остатки армейских корпусов, мы принуждены были выступать рано утром и находиться в движении до позднего вечера, не делая при всём том больших расстояний. Дни были до того коротки, что светало только в восемь часов, а смеркалось уже в четыре. Вот почему множество несчастных солдат за-

Стр. 83

блудились или отстали, потому что к ночи всегда приходили на бивуак, где все корпуса смешивались. Слышно было в любой час ночи, как приходили люди и кричали слабыми голосами: «Четвёртый корпус! Первый корпус! Третий корпус! Императорская гвардия!..» А другие, лёжа в изнеможении, надеясь на помощь со стороны прибывающих, силились отвечать: «Здесь, товарищи!» Всякий разыскивал уже не полк свой, а корпус армии, к которому он принадлежал и который состоял всего разве из двух полков, между тем как две недели тому назад в состав его входили тридцать полков.

Никто уже не мог ничего сообразить и указать полк, который спрашивали. Многие, промаршировав целый день, принуждены были ночью отыскивать свой корпус. Но редко это удавалось; тогда не зная часа выступления, они вставали слишком поздно и просыпаясь убеждались, что находятся среди русских. Сколько тысяч людей были захвачены в плен и погибли таким образом!

Я продолжал стоять у костра, весь дрожа и опираясь на ружьё. Трое людей сидело вокруг огня, молча и машинально наблюдая проходивших мимо; очевидно они сами не имели намерения пуститься в путь, так как у них не было сил. Я начал беспокоиться, не видя своего полка, как вдруг почувствовал, что кто то дёргает меня за медвежью шкуру. Это был Гранжье; он пришёл предупредить меня, чтобы я не оставался здесь дольше — полк прошёл. Но в глазах у меня было так темно, что глядя на него, я его не видел. — «А жена?» спросил он. Кто тебе сказал, что у меня есть жена? «Наш фельдфебель; но где же она?» — Не знаю; мне известно только, что у неё есть сумка за спиной, с переменой белья, в котором я очень нуждаюсь. Если встретишь её, скажи мне. Она одета в серую солдатскую шинель; на голове у неё барашковая шапка, на ногах чёрные гетры, а в руках корзина.

Гранжье, заметив, что я болен и в бреду, — как он мне потом рассказывал — взял меня под руку и вывел на дорогу, говоря: «Пойдём, нам и так не легко будет нагнать полк». Однако, мы настигли его, миновав несколько тысяч войск разного оружия, тащившихся с великим трудом; можно было предвидеть, что день будет смертельно тяжёлый, хотя бы переход и не был очень длинен.

Так и было на самом деле: мы прошли через местечко, имени которого я не знаю, и где говорили, что император должен был заночевать (хотя он давно проехал мимо). Множество войск разного оружия останавливалось там; было уже поздно, а по слухам оставалось ещё добрых два лье до места привала намеченного в большом лесу.

Дорога в этом месте очень широка и окаймлена с обеих сторон огромными берёзами. По ней удобно было следовать людям в повозках, но когда настал вечер, то по всему её протяжению виднелись павшие лошади, и чем дальше мы подвигались, тем гуще она была усеяна повозками, издыхаю-

Стр. 84

щими лошадьми, даже целыми упряжками, изнемогающими от усталости, а также и людьми, которые не будучи в силах идти дальше останавливались, располагались на бивуаках под большими деревьями, потому что, как они сами говорили, тут под рукой у них всё, чего они не найдут в другом месте: топливо для костров, на что пригодятся сломанные повозки, а вместо пищи — мясо тех лошадей, которыми завалена была дорога и которые уже начали задерживать движение.

Давно уже я шёл один в этой тесноте, стараясь добраться до того места, где мы должны были ночевать, чтобы наконец отдохнуть от этого тяжкого перехода, ещё более затруднённого гололедицей, образовавшейся с тех пор, как опять подморозило по талому снегу, так что я ежеминутно падал; ночь застигла меня среди этих бедствий.

Северный ветер подул с новой яростью; с некоторых пор я потерял из виду своих товарищей; несколько солдат, изолированных, как и я, чуждых тому корпусу, к которому я принадлежал, тащились с трудом, делая сверхъестественные усилия, чтобы настигнуть колонны, от которой отделились, как и я. Те, к кому я обращался, не отвечали, у них не хватало сил. Другие падали в смертельном изнеможении, чтобы уже не встать.

Скоро я очутился совершенно один, не имея более никаких товарищей, кроме трупов, служивших мне проводниками; прекратились даже высокие деревья, окаймлявшие дорогу, было часов семь; снег, с некоторых пор валивший усиленно, препятствовал мне видеть направление пути; неистовый ветер уже смёл все следу, оставленные колонной.

До сих пор я носил свою медвежью шкуру мехом наружу. Но предвидя суровую ночь, я надел её мехом внутрь; ей я обязан тем, что мне посчастливилось в эту бедственную ночь выдержать 22-х градусный мороз; приладив медвежью шкуру на правом плече, с той стороны, откуда дул северный ветер, я мог идти таким образом целый час. За это время я однако прошёл не больше лье; часто меня обволакивала снежная вьюга, и я принужден был поневоле поворачиваться и идти назад, и только по трупам людей и лошадей да по обломкам повозок я узнавал, что повернул назад; потом мне приходилось снова ориентироваться.

По временам показывалась луна, или северное сияние, какое часто бывает на севере; в те моменты, когда луна не затемнялась чёрными тучами, мчавшимися с страшной силой, я получал возможность рассмотреть предметы: я увидел, но очень ещё далеко, тот большой лес, через который мы должны были пройти, прежде чем достигнуть Березины, ибо мы находились тогда уже в Литве. По моим расчётам, этот лес должен был отстоять ещё на целое лье от меня.

К несчастью, меня начал одолевать сон, а в этих случаях сон — это предвестник смерти; ноги мои уже не в силах были двигаться. Силы были истощены вконец. Уже я падал раза два, задремав, и если бы меня не пробужда-

Стр. 85

ла холодная влажность снега, я не мог бы устоять, и погиб бы, отдавшись непреодолимой сонливости.

Место где я находился, было усеяно людьми и лошадьми, заграждавшими мне дорогу и мешавшими волочить ноги, потому что я уже не имел сил подымать их. Каждый раз как я падал, мне казалось, что меня остановил один из несчастных, валявшихся в снегу; часто случалось, что люди лежавшие при последнем издыхании на дороге, цеплялись за ноги проходивших мимо, умоляя их о помощи и иногда те, что нагибались, чтобы помочь товарищам, сами падали, чтобы уже не подняться.

Минут десять я шёл наобум, не придерживаясь никакого направления; я брёл как пьяный; колени мои подгибались под тяжестью слабого тела. Словом, я чувствовал близость моего последнего часа... Вдруг, споткнувшись на саблю кавалериста, лежавшего на земле, я повалился во весь рост, ударившись подбородком о приклад ружья, и ошеломлённый падением, не мог подняться. Я чувствовал сильную боль в правом плече, зашибленном моим ружьём, когда я падал. Понемногу оправившись и поднявшись на колени, я поднял ружьё, но вдруг заметил, что изо рта у меня идёт кровь; я вскрикнул в ужасе и вскочил, весь дрожа от холода и страха.

Мой крик был услышан несчастным, валявшимся в нескольких шагах от меня, направо, поту сторону дороги; слабый, жалобный голос поразил мой слух, и я отчётливо разобрал, что меня просят о помощи, меня, который сам в ней так нуждался. «Остановитесь! Помогите!» говорили мне. Затем жалобы прекратились. Тем временем я лежал смирно, всё прислушиваясь и озираясь, стараясь разглядеть стонавшего. Но ничего не слыша, я начинал думать, что ошибся. Чтобы в этом удостовериться, я принялся кричать что есть силы: «Где же вы там?» Тогда я подумал про себя: «Экое горе! Будь у меня товарищ по несчастью, мне кажется, я мог бы пройти хоть всю ночь, если бы мы подстрекали друг друга!» Только что успел я это подумать, как раздался опять тот же голос, но ещё более унылый: «Идите к нам!»

В эту минуту показалась луна, и я увидал шагах в десяти от меня двух людей — один лежал, другой сидел возле. Направившись в ту сторону, я с трудом добрался до них вследствие наполненного снегом рва, отделявшего дорогу. Я заговорил с тем человеком, который сидел; он захохотал как безумный и проговорил: «Друг мой, смотри, не забудь же!» И опять рассмеялся. Я убедился, что это смех смерти. Другой, которого я считал мёртвым, ещё был жив, и слегка повернув голову, промолвил эти последние слова, которых я век не забуду: «Спасите моего дядю, помогите ему — а я умираю!»

В том, который говорил со мной, я узнал тот самый голос, что молил меня о помощи; я сказал ему ещё несколько слов, но он уже не отвечал мне. Тогда, обратившись в сторону первого, я старался подбодрить его встать и пойти со мной. Он смотрел на меня, не произнося ни слова; я заметил, что

Стр. 86

он закутан в толстый плащ, подбитый мехом, но старается сбросить его. Я хотел помочь ему подняться, но это оказалось невозможным. Держа его за руку, я убедился, что на нём золотые эполеты высокопоставленного офицера. Он заговорил со мной о смотре, о параде и наконец повалился на бок, лицом в снег. Мне пришлось оставить его, я не мог оставаться дольше, не подвергаясь опасности разделить участь этих двух несчастных. Я провёл рукой по лицу первого; оно было холодно, как лёд. Он был мёртв. Рядом валялось нечто вроде ягдташа, который я поднял, надел надеясь найти в нём что-нибудь для себя пригодное. Но там оказались только тряпки и бумаги. Я забрал всё это.

Выбравшись на дорогу, я продолжал идти, но медленно, часто прислушиваясь — мне всё казалось, что кто-то жалобно стонет.

Надежда встретить какой-нибудь бивуак заставляла меня по возможности ускорить шаг. В одном месте дорога была почти совершенно заграждена лошадиными трупами и поломанными повозками. Вдруг я поневоле отдался слабости и опустился на шею дохлой лошади, лежавшей поперёк дороги. Вокруг лежали без движения люди различных полков. Я различил между ними несколько солдат молодой гвардии, которых легко было узнать по киверам; потом я сообразил, что часть этих людей умерли в то время, как старались разрезать труп лошади, чтобы съесть его, но у них не хватило силы, и они погибли от холода и голода, как это случалось каждый день. В этом печальном положении, очутившись один среди обширного кладбища и страшного безмолвия, я отдался мрачным мыслям: я думал о своих товарищах, с которыми был разлучён каким-то роком, думал о своей родине, о своих близких — и заплакал как ребёнок. Пролитые слёзы немного облегчили меня и вернули мне потерянное мужество.

Я нашёл у себя под рукой, у самой головы лошади, на которой сидел, маленький топорик, какой мы всегда носили с собой в каждой роте во время похода. Я хотел употребить его, чтобы отрезать кусок мяса, но не мог, до такой степени труп закоченел от мороза — совершеннейшее дерево. Я истощил последние силы, одолевая лошадь, и повалился в изнеможении, зато немного согрелся.

Подымая топорик, вывалившийся у меня из руки, я заметил, что отколол несколько кусков льду. Оказалось, что это лошадиная кровь; вероятно кровь выпускали, прежде чем убить лошадь. Я подобрал, на сколько мог, больше этих кусочков крови и тщательно спрятал их в ягдташ; потом я проглотил несколько кусочков этого льда; это подкрепило меня, и я продолжал свой путь, отдавшись в руки Божий; всё время я старался переходить с правой стороны на левую, что бы избегнуть трупов, усеявших дорогу; останавливался и пробирался ощупью в потёмках каждый раз, как тёмная туча набегала на луну, и ускорял шаг по направлению к лесу всякий раз, как показывалась луна.

Стр. 87

Через некоторое время я увидал вдали перед собой какой-то предмет, который я сперва принял за зарядный ящик; но подойдя ближе увидал, что это просто сломанная повозка маркитантки одного из полков молодой гвардии; я встречал её несколько раз после Красного везущей двух раненых фузелёров-егерей гвардии.

Лошади, вёзшие повозку, были мертвы и частью съедены или разорваны на куски; вокруг повозки валялось семь трупов, почти обнажённых и до половины занесённых снегом; на одном только был надет овчинный тулуп. Я подошёл к трупу, желая его рассмотреть, а в сущности для того, чтобы стащить с него тулуп. Нагнувшись я узнал, что это женщина. Вероятно, она ещё подавала признаки жизни, когда принуждены были её оставить, и благодаря этому несчастная была обязана тем, что с неё не содрали одежду.

В том положении, в каком я находился, чувство самосохранения было всегда моей первой мыслью; вот почему необдуманным движением я хотел попытать свои силы, чтобы отрезать кусок лошади, забыв о том, что за минуту перед тем, я свалился от слабости, стараясь сделать тоже самое. Тем не менее я взял топор в обе руки и стал рубить лошадь, находившуюся ещё в оглоблях повозки, но как и в первый раз, это оказалось напрасным трудом. Тогда мне пришло в голову засунуть руку внутрь лошади и попробовать вытащить оттуда сердце, печёнку или другой какой орган. Но я чуть не отморозил себе руку; к счастью пострадал только один палец на правой руке, который ещё не зажил, когда я прибыл в Париж, в марте 1813 года.

Наконец, не будучи в силах оторвать ни клочка мяса, чтобы поесть конины хотя бы в сыром виде, я решился заночевать в повозке, оказавшейся крытой; я ещё не заглядывал внутрь её в уверенности, что не найду там ни чего съестного, я подошёл к трупу женщины, намереваясь снять с неё овчинный тулуп для себя, но не мог своротить её с места. Однако я не отчаивался. У неё стан был затянут ремнём или ружейной перевязью, и чтобы снять его, мне надо было повернуть тело так, чтобы пряжка очутилась с другой стороны. Для этого я взял ружьё в обе руки и поддел его под тело так, чтобы ружьё служило мне рычагом. Но только что я начал действовать, как раздирающий душу крик раздался внутри повозки. Я оборачиваюсь; опять крик: «Мари, дай мне пить, я умираю!» Я опешил. Через минуту тот же голос простонал: «Ах, Боже мой!» Я сообразил, что это несчастные раненые, покинутые помимо их ведома. Действительно, так и было.

Я влез на остов лошади в оглоблях, опёрся на край повозки и спросил, что нужно. Мне с трудом отвечали: «Пить».

Я вспомнил о кусочках обледенелой крови, спрятанных мною а ягдташ, и хотел спуститься за ними, вдруг луна, светившая мне некоторое время, спряталась за большую чёрную тучу; думая, что ставлю ногу на что-то твёрдое, я оступаюсь и падаю на три трупа, лежавших рядом. Ноги мои очутились выше головы, поясницей я упирался в живот мертвеца, а лицом на его

Стр. 88

руку. За последний месяц я привык спать в подобной кампании, но тут — оттого ли, что я был одинок одинёшенек, но мной овладело чувства сильнее простой трусости. Мне казалось, что это кошмар; на мгновение я лишился языка. Я был как безумный и друг принялся кричать, точно меня кто держит и не хочет отпустить. Несмотря на все мои усилия, я не мог встать. Наконец, я хочу подняться упираясь на руки, но невзначай попадаю рукой в лицо мертвеца, а один из моих пальцев засовывается ему в рот.

В этот миг выплывает луна, и я могу разглядеть всё окружающее. Меня охватывает дрожь, я теряю точку опоры и снова падаю. Вдруг всё изменяется. Вместо страха мною овладевает какое то неистовство. Я встаю, ругаясь и задеваю руками, ногами за лица, туловища, конечности, словом за что попало. Я с проклятиями устремляю глаза в небо, точно посылая ему вызов; не помню, может быть я даже ударил беспомощных бедняков, валявшихся у меня под ногами.

Немного успокоившись, я решил заночевать в повозке возле раненых, чтобы защитить себя хоть от дурной погоды. Я взял кусок обледенелой крови из своей сумки и влез в повозку, ощупью отыскивая человека, просившего пить и теперь не перестававшего стонать, хотя слабо. Приблизившись, я убедился, что у него ампутирована левая нога.

Я спросил, какого он полка, но не получил ответа. Тогда, пощупав его голову, я с трудом сунул кусочек обледенелой крови ему в рот. Тот, что лежал с ним рядом, был холоден и твёрд, как мрамор. Я попробовал спустить его с повозки, чтобы занять его место, дождаться дня и ехать даль-• ше с теми, которых я предполагал позади, но мне это никак не удавалось. У меня не хватало сил своротить тело, и так как край повозки был ! чересчур высок, то я не мог сбросить тело вниз. Видя, что другому ране-; ному остаётся жить разве несколько минут, я прикрыл его двумя шинелями покойника, и стал шарить, не найду ли в кибитке чего-нибудь, что бы пригодилось мне. Не найдя ничего, я стал разговаривать с раненым, но не получил ответа. Я провёл рукой по его лицу — оно уже застыло и во рту ещё торчал кусочек льда, всунутый мною. Он покончил с жизнью, и с страданиями. Не имея возможности оставаться здесь дольше, если я не хотел подвергаться опасности погибнуть, я собрался уходить, но перед тем мне хотелось взглянуть на мёртвую женщину; я думал, что это Мари, маркитантка, которую я хорошо помнил: она была моя землячка. Воспользовавшись светом луны, выплывшей из-за туч в эту минуту, я нагнулся к ней, но удостоверился по её росту и лицу, что это не она, а какая-то незнакомая мне женщина.

И вот я взял ружьё под мышку, как охотник, забрав две сумки — одну из красного сафьяна, другую из серой парусины, найденную мной перед тем, положил себе в рот кусочек обледенелой крови, и засунув обе руки в карманы панталон, пустился в путь. Было уже часов девять, снег перестал, ветер

Стр. 89

дул уже с меньшей силой и мороз слегка спал. Я направился по прежнему к лесу.

Через полчаса луна исчезла как по волшебству. Хуже этого со мной не могло случиться. Я остановился на минуту, стараясь ориентироваться, опершись на ружьё и стуча ногами, чтобы не замёрзнуть, пока не вернётся свет. Но я обманулся в своих ожиданиях, луна словно сгинула.

Между тем глаза мои начали привыкать к потёмкам, и я мог двигаться понемногу. Вдруг мне показалось, что я иду не по той дороге; естественно склонный к тому, чтобы избегать северного ветра, я повернулся к нему совсем тылом. В этом я убедился, не встречая больше на пути никаких обломков и следов прохождения армии.

Не знаю, сколько времени я шёл в этом направлении — может быть с полчаса — когда я заметил уже слишком поздно, что нахожусь на краю пропасти, и скатился вниз на глубину около сорока футов. Правда, скатился не вдруг — три раза меня останавливали кусты. Думая, что уже всё кончено, я закрыл глаза и предал себя воле Божьей. Пришлось катиться до самогодна, и наконец я наткнулся на какой то выпуклый предмет, глухо зазвеневший, когда я на него упал.

В первую минуту я не мог очнуться, но так как уже ничто меня больше не удивляло после всего испытанного, то я скоро пришёл в себя. Заметив, что ружьё вывалилось у меня из рук, я принялся искать его, но должен был от этого отказаться и ждать рассвета.

Я вытащил саблю из ножен и ничего не видя, побрёл вперёд, ощупывая путь саблей. Тогда то я убедился, что предмет, на который я свалился, был не что иное, как зарядный ящик; я обошёл его кругом, как и остовы двух лошадей, оказавшиеся впереди.

Желая найти место более удобное, чтобы провести ночь, я остановился, присматриваясь и стараясь что-нибудь разглядеть сквозь потёмки; через некоторое время я почувствовал в ногах теплоту. Нагнувшись я удостоверился, что нахожусь на месте где был костёр, ещё и теперь не совсем потухший.

Тотчас же я ложусь наземь, и засунув руки в золу, чтобы согреть их, по счастью нахожу несколько угольков, которые собираю с большим трудом и осторожностью. Затем начинаю дуть и извлекаю из них несколько искр, отлетевших мне в лицо и на руки. Но где найти топлива, чтобы поддержать огонь? Я не решался отойти от него — этот огонь должен был мне спасти жизнь, а пока я отошёл бы, он мог погаснуть. Опасаясь такой случайности, я оторвал кусок от своей рубашки, изношенной до лохмотьев, свернул из него фитиль и зажёг его. Потом, пошарив вокруг себя, я набрал несколько кусочков дерева, валявшихся тут же и при помощи терпения успел не без труда разжечь костёр. Скоро затрещало пламя; тогда, собрав всё топливо, какое только удалось отыскать, я раз-

Стр. 90

вёл большой огонь, так что мог различить все предметы, находившиеся в пяти-шести шагах от меня.

Прежде всего на зарядном ящике я прочёл крупную надпись: императорская гвардия, генеральный штаб. Сверху красовался орёл. Затем, вокруг и на всём расстоянии, какое я мог окинуть глазом, земля была вся усеяна касками, киверами, саблями, латами, продавленными сундуками, пустыми чемоданами, разрозненной и порванной одеждой, сёдлами, роскошными чепраками и множеством разной разности. Но не-успел я охватить взором всё окружающее, как сообразил, что я нахожусь вероятно неподалёку от казацкого бивуака. Тотчас же мной овладел страх, и я побоялся поддерживать огонь. Нет сомнения, думал я про себя, что этот пункт занят русскими, потому что если бы это были французы, то тут виднелись бы большие костры; наши солдаты, вознаграждая себя за недостаток пищи, усердно грелись, когда могли, а здесь вдобавок топлива вволю. Я не мог взять в толк, как это местечко, где я находился, укрытое от ветра, не было выбрано для ночёвки. Словом, я недоумевал, не знал, что мне делать — уходить или оставаться...

Покуда я предавался этим размышлениям, мой огонь значительно ослабел, но я не решался подложить в него топлива. Но желание отогреться и отдохнуть несколько часов преодолело мои опасения, я набрал столько топлива, сколько было возможно, сложил его в кучу под рукой, чтобы не вставать за ним каждый раз и греться до утра. Под себя я подложил несколько чепраков, потом> завернувшись в свою медвежью шкуру и улёгшись спиной к ящику, я расположился провести таким образом остаток ночи. Подкладывая топливо в костёр, я заметил между обломками рёбра лошади, уже отчасти обглоданные, но на них оставалось ещё достаточно мяса, чтобы утолить голод, начинавший терзать меня. Хотя эти кости были вывалены в снегу, но при данном положении они оказались для меня сущим кладом. Со вчерашнего дня я съел всего половину вороны, поднятой мной на дороге, да несколько ложек похлёбки из крупы, пополам с овсяной соломой и рожью, по солёной порохом.

Едва успела моя котлета согреться, как я принялся грызть её не смотря на золу, служившую ей приправой. Во время этой скудной трапезы я поминутно озирался, не видать ли чего тревожного.

С тех пор как я попал в этот овраг, положение моё несколько улучшилось. Я уже не тащился на холоде, был в защите от ветра и мороза, грелся у костра и закусил хоть немного. Но я был до того утомлён, что заснул не окончивши есть, но сном беспокойным, прерываемым сильными болями в пояснице — точно кто поколотил меня. Не знаю, сколько времени я отдыхал, но когда я проснулся, ещё не похоже было на близкий рассвет — в России ночи очень длинны, летом наоборот, ночей почти совсем нет.

Засыпая, я положил ноги в золу и когда проснулся они были у меня тёплые. Я знал по опыту, что хороший огонь прогоняет усталость и утишает бо-

Стр. 91

ли — поэтому я намеревался развести костёр, употребив на это зарядный ящик и добавив к нему всё, что только способно гореть. Сейчас же подобрав всё топливо, какое мог найти, а также разбитые сундуки, я подготовил костёр — оставалось только поджечь его. Однако я ещё подождал некоторое время, рассуждая, что если до сих пор мой огонь не навлекает на меня неприятности, т.е. патруль казаков, то это только потому, что он был мал и на дне оврага, не то будет, когда вспыхнет весь зарядный ящик.

Наконец пламя стало разгораться и дало мне возможность разглядеть всё окружающее. Вдруг я увидел слева нечто приближающееся ко мне; сперва я думал, что это какой-нибудь зверь — в России много водится медведей, особенно в этом краю; я был почти уверен в своём предположении, так как это существо двигалось на четвереньках. Оно находилось от меня уже в шагах десяти, а я всё ещё не мог его рассмотреть. Наконец я убедился, что это человек. Должно быть раненый, подумалось мне, несчастный привлечённый огнём и жаждущий погреться. Опасаясь нападения, я насторожился, и взяв свою саблю лежавшую возле, я сделал несколько шагов навстречу субъекту, крикнул ему: «Кто ты такой?» В то же время я приставил ему к спине остриё сабли, узнав, что это русский, истый казак, с длинной бородой.

Он поднял голову, униженно склонил передо мной и проговорил: «Добрый француз!» и ещё другие слова, которые я отчасти понял и которые выражали страх. Если бы он умел угадывать, он понял бы, что и я испугался не меньше его. Он встал на колени, показывая мне, что у него саблей разрублено лицо. Я заметил, что в этом положении голова его приходилась вровень с моими плечами — он вероятно был ростом выше шести футов. Я знаком пригласил его приблизиться к огню. Тогда он объяснил мне, что у него ещё другая рана — пулей в низ живота. Что касается Сабельной раны, то она была страшна: ото лба она шла вдоль всего лица и заканчивалась на подбородке, теряясь в бороде — видно тот, кто нанёс её, не щадил силы. Он лёг на спину, чтобы показать рану на животе — пуля прошла на вылет. Я удостоверился, что он безоружен. Потом он лёг на бок, уже не говоря ни слова. Я сел напротив, наблюдая его. Засыпать мне не хотелось, я намеревался привести в исполнение свой замысел, сжечь зарядный ящик до наступления утра, а потом уже уйти. Но тут мной овладела новая тревога — что если в ящике порох!

Только что эта мысль мелькнула в моей голове, как при всей моей усталости я встал и перескочил одним прыжком через костёр и несчастного раненого, и отбежал шагов на двадцать влево, но споткнулся об латы, попавшие мне под ноги, и растянулся во весь рост. Мне посчастливилось не ушибиться при этом падении, а между тем я мог бы наткнуться на обломки оружия, разбросанного в этом месте; в этом я мог убедиться, когда стало светать. Поднявшись, я пошёл пятясь и устремив глаза на то место, которое

Стр. 92

покинул, точно был уверен, что в самом деле есть порох в ящике и его сейчас взорвёт. Мало помалу придя в себя от испуга, я вернулся на место, так безрассудно мною оставленное, потому что на расстоянии 20-ти шагов я был в безопасности только против огня.

Я поднял куски воспламенившегося дерева и осторожно поднёс их на то место, где упал, затем подобрал латы, о которые споткнулся, чтобы ими забирать снег и тушить огонь. Но только что я приступил к этому делу, как раздался сигнал труб. Прислушавшись внимательно, я узнал сигнал русской кавалерии — из чего я заключил, что она близко. При этих родных звуках казак поднял голову. Я старался подметить на его лице, каковы были его мысли — огонь освещал его достаточно, чтобы я мог различить его черты. Очевидно, и он тоже пытался узнать, какое впечатление произвели на меня эти неожиданные звуки. Кстати я мог рассмотреть, что у этого человека самая отталкивающая наружность: геркулесовское сложение, косые глаза, глубоко сидящие под низким нависшим лбом; его волоса и борода, жёсткие и рыжие, придавали его физиономии дикий вид. Я заметил в то же время, что он страшно страдает от своей раны: он корчился как от сильных судорог и по временам скрипел зубами, похожими на звериные клыки.

Я прервал своё занятие и, не зная что делать, тупо прислушивался к музыке. Вдруг позади меня раздался другой шум. Я оборачиваюсь. Можете судить о моём испуге: зарядный ящик разверзается как могила и из глубины его подымается фигура необычайной вышины, белая как снег с головы до ног, точно фигура командора в «Каменном госте»; одной рукой она поддерживала крышку ящика, а в другой держала обнажённую саблю. При появлении такого страшилища, я отступаю на несколько шагов и обнажаю саблю. Ни слова не говоря, я гляжу на него, ожидая, чтобы он заговорил первый, но вижу, что мой призрак в затруднительном положении, старается выпутаться из большого капюшона, опущенного на лицо. Этот капюшон был прикреплён к длинному белому плащу и мешал ему видеть всё окружающее, и так как он делал это движение рукой, что держала саблю, то не мог освободить себе голову, не рискуя уронить себя на крышку ящика, которую поддерживал левою рукой.

Наконец, нарушив молчание, я спросил его нетвёрдым голосом: «Вы француз?»

«Ну да, конечно, француз, хорош вопрос! А вы торчите тут передо мной и не можете помочь мне выйти из моего гроба. Эге, товарищ, вы струсили!»

« Это правда, но вы могли быть таким же точно человеком, как и тот, что лежит здесь, перед костром!»

Во время этого разговора я помог ему выйти. Очутившись на земле, он сбросил свой большой плащ. Вообразите моё удивление и мою радость, когда я узнал в этом призраке одного из моих самых старых товарищей,

Стр. 93

гренадёра старой гвардии, Пикара, которого я не видал со времени последнего нашего смотра императором в Кремле, моего старого однокашника, с которым я начал свою военную службу, так как поступив велиты, я был с ним в одной роте и даже в одном взводе. Вместе с ним я участвовал в сражении при Иене, Пултуске, Эйлау, Элссберге и Фридланде. Потом, после Тильзитского мира, я расстался с ним, но в 180.8 году опять с ним встретился на испанской границе в лагере Мора, где он пять месяцев состоял под моей командой, так как я был капралом, и далее мы проделали вместе все кампании, хотя уже и не в одном полку.

Пикару трудно было узнать меня — так я изменился и такой я был жалкий, а отчасти и вследствие моей медвежьей шкуры и темноты. Мы с удивлением смотрели друг на друга. Я поражался, что вижу его таким опрятным и здоровым, а он — найдя меня таким тощим, похожим, как он говорил, на Робинзона Крузо. Наконец он заговорил: « Скажите мне, мой земляк, сержант, или как вам там угодно, какими судьбами я имею счастье найти вас здесь ночью и в обществе этого калмыка — ведь это калмык; посмотрите его глаза! Он был здесь вчера с пяти часов, но потом куда то исчез, вот почему я удивился, что вижу его».

Я рассказал Пикару, как я увидал его и как он меня напугал. — «Но вы то, земляк, спросил он меня, какими путями вы попали сюда, да ещё ночью?» — Прежде сем вам рассказать всё это, я спрошу вас, нет ли у вас чего-нибудь поесть? — «Как же, сержант, есть кусочек сухаря!» Он открыл свой ранец и вытащил оттуда кусок сухаря, величиной в ладонь, я схватил его и немедленно пожрал, так как с 15-го (27-го) октября мне не приводилось есть хлеба (кроме того маленького кусочка, который дал мне Гранжье в Смоленске, 29-го октября (10-го ноября). Поедая сухарь, я спросил: «А что, Пикар, нет ли у вас водки? — Нет, земляк. «А между тем, я как будто слышу запах водки». Вы правы, отвечал он, вчера, когда разграбили вот этот зарядный ящик, там нашли бутылку водки, но люди поссорились из-за неё, разбили её и она погибла». Я пожелал видеть, где это случилось. Он показал мне место; тогда я собрал кусочки снега, пропитанные водкой, как я это делал с замороженной конской кровью. «Вот так смекалка, проговорил Пикар. А я и не догадался бы. В таком случае здесь окажется достаточно водки, чтобы мы могли покутить; кажется, в ящике было несколько бутылок!»

Съеденный мной кусок сухаря и пригоршня снега с водкой очень подкрепили меня. Тогда я рассказал Пикару всё, что со мной случилось со вчерашнего вечера. Пикар слушал, и ему трудно было поверить моим приключениям, так они казались невероятными; но его удивление усилилось, когда я подробно изложил ему бедственное положение армии, его полка и всей императорской гвардии. Читатель этих записок удивится, почему Пикар не знал всего этого; но я сейчас всё это объясню.

Стр. 94

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация внизу страницы.
Текст приводится по изданию: Пожар Москвы и отступление французов. 1812 год. Воспоминания сержанта Бургоня. — Библиотека мемуаров. — «Правда-Пресс», 2005. — 288 с.
© Составление С.В. Кочнова
© «Правда—Пресс», 2005 г.
© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)


Hosted by uCoz